Она, когда меж ними всё происходило, тоже удивляласькак будто и не было у неё никакого мужа никогда, и всё ей было в радость и в приятную диковинку.
Они примерились друг к другуи как-то сразу подошли.
Тем временем её дочка увлеклась столичными событиями: там, на главной киевской площади, разворачивалась революция. Собравшиеся много пели, глаза у всех были счастливые, детские. Дочка даже мать приглашала тудапопеть. Мать волновалась и продолжала зазывать дочку домой.
Потом там, на площади и в округе, начали стрелять и драться друг с другом насмерть.
Вот, мелькало на экране, митингующий лежит, убитый пулей, виден живот, а в животе всё умерло. Вот боец спецназа в чёрной форме горит ярким пламенем и ошалело размахивает руками; потом валится на асфальт, догорать.
Вот мёртвых стало много: целое кладбище.
Вот вдруг выяснилось, что ещё живые люди рады чужим смертямпотому что верят: умирают плохие. Просто у одних плохие былите, а у другихэти.
Соседи по бараку сопереживали не митингующим, но спецназу: выходили во двор, орали там и размахивали руками, словно тоже начинали подгорать.
Старший брат всё пытался выгадатьс кем ему быть: борзые компаньоны, почти все, были за киевлян; зато казакипротив.
В конце концов, брат по своей воле отнёс казакам тугую пачку денегхабалистая орала так, словно он продавал её почку. Она тоже была за киевлян, и хотела, наконец, как она это называла, пожить по-человечески.
А ты как жила до сих пор? спросил старший брат.
Младший же смотрел на всех молча, доверял каждому и не верил никому, а больше всего удивлялся, отчего люди так скоро всё поняли в огромных событиях, когда и в своихмаленькихза целую жизнь не в состоянии разобраться.
Он боялся только за новую, так мило потеющую лицом женщинучто она уедет за дочкой, и пропадёт.
Однажды над их городком низко пролетел самолёт.
В другой раз встретился на улице казачий разъезд: казаки были в форме и с оружием.
Потом начались перестрелки.
Он ни в чём по-прежнему не участвовал.
Потом в центр городка упал первый миномётный снаряд; и сразу второй, третий, четвёртый, пятый.
Он сел на свою пятёрку и помчался к сыну, непрестанно названивая ему.
Там все сидели на кухне: бывшая жена, бывшая дочка, сынок.
Женщину убило в центре! выпалил сын.
Бывшая жена повторила сказанное сыном, но на свой лад: убило женщину, а ты что собираешься делать со своей семьёй?
Бывшая дочка смотрела глазами, полными слёз.
Он вывез их к роднев деревню неподалёку от российской границы; сам вернулся обратно.
С каждым днём становилось всё хуже; однажды он услышал выражение линия фронта и догадался, что эта самая линия проходит здесьгде он прожил свою жизнь.
Бомбёжки уже через неделю стали обыденными; его школа сгорелакогда-то мечтал об этом, а теперь не обрадовался совсем; страшнее всего были авианалёты: даже если бомбы сбрасывали далеко, собака пугалась и надрывно скулила под кроватью, оставляя там мокрые потёки.
Раз угодил под миномётный обстрел посреди городкакое-как припарковал машину, бросился к ближайшему дому, залёг под низеньким балкончиком малоэтажки: вспомнилось что-то армейское, давнее, дальнее, хотя вроде там и не учили этому.
Когда миновало, вернулся к машинеувидел, что впопыхах не закрыл дверь, а собака-то была с ним, сидела на задних сиденьях, а теперь её не оказалось на месте. Застыдился, как никогда в жизни: бросил пса! что тот о нём подумал?
Сиденья, и даже потолок были в собачьей слюне и в шерсти: стало понятно, что, напуганная грохотом, собака металась во все стороны, пока не вылетела наружу и где вот она? Разве найдёшь её теперь?
Перед его пятёркой, совсем рядом, стояла Волгакогда тормозил, едва в неё не влепился.
Выйдя на середину перекрёстка и покричав собаку, заметил, наконец, что у Волги справа взрывом вынесло стекло, и в нескольких местах пробита осколками дверь. Подошёл ближеи увидел упавшего на руль человека без затылка. Всё, что было в голове, густо стекло ему на спину: как будто огромная раздавленная гусеница.
Через неделю вызвонил старший брат: подъезжай.
Подъехала старший брат в форме, и уже офицер, летёха: Пойдёшь в ополчение?Нет. Ко мне, ординарцем!Нет, конечноДа, ты всегда такой был!
На этот раз ничего не ответил старшему, даже не хмыкнул, но тот не унимался: Матери как в глаза смотреть будешь?Какой матери?старший махнул рукой, садясь в машину. Машина была новая, джип, не его.
По городку теперь шлялись многочисленные ополченцы: звероватые и разнузданные. Затоваривались в магазинах сигаретами, водичкой, чипсами, консервами, макаронами, водкой, но часто не платили вовсе, или отдавали только половину денегобещая вернуться чуть позже и доплатить с лихвой.
При бомбёжках и прочих передрягах ополченцы могли остановить машину, резво вытащить водителяи, крикнув: Нам на передок!или: Нам за раненым!, уехать на ней навсегда.
Если водитель не входил в положениеубивать не убивали, но вполне могли пострелять над головой.
Отъезжая, из раскрываемого окначтоб слышать подлёты минбросали визитку: позвони, мол, потом, рассчитаемся.
На визитке могло быть написано что угодно: министерство обороны, парикмахерская, мойка, кройка, досуг.
В общем, он пятёрку на всякий случай не мыл: чтоб выглядела похуже.
Приехал к своей женщинезабрать и перевезти отсюда подальше, а та вдруг будто ощетинилась: А кто ты мне такой? У меня дочь, понимаешь, дочь! Приедета меня нет! А где я? А с мужиком уехала, которого и не знаю! У мужика этого брат в ополченцах! Он её не расстреляет, твой братец, дочку мою?
Всё это было несправедливо, обидно, противно.
Огорчился; ушёл.
Катался к границе по делам брата, привозил то одно, то другоестарался не вникать, что́ именно везёт, брат платил щедро, давал проездные бумаги с несусветными печатями, а порой и сопровождающего во всеоружии: чтоб пропускали через блокпосты.
Иногда на блокпостах встречались знакомыепо школе, по училищу, по работе, а порой вдруг стояли толпою вовсе не местные, а откуда-то, вроде как с гор, спустившиеся.
Ополченцы всегда выглядели грязно, небритоно отчего-то казались весёлыми, как будто у них у всех тут происходила огромная свадьба.
Поначалу военная техника была совсем редкой: на первый ополченский танк смотрели как на ожившее ископаемое чудо. Потом техники стало много; и вот уже она проходила мимо целыми колоннами, и тогда нужно было дожидаться на обочине, пока она отгрохочет, отпылит, минует.
Бывшая жена, дочка и сын выехали в Россию, жена старшего брата укатила куда-то в западную сторону, и пообещала, что вернётся с нормальными мужиками, которые наведут здесь порядок, выгнав пьяную, ссаную и драную русню.
Русни и правда было вокруг многовато, но и местные отбыли далеко не всев ополчение записывались те, от которых меньше всего ожидалось; ходили дурные слухи о полевом командирекак раз из здешних, взявшем позывным имя персонажа одного американского комикса. Вид у командира был пренеприятныйно вообще незнакомые и возбуждённые люди с оружием кажутся красивыми, только если ты сам один из этих людей, или когда видишь их издалека.
Полевой командир пользовался всем местным городским хозяйством как собственным; это было объяснимо: нужды фронта, содержание ополченских подразделений, помощь раненым, похороны убитых, всё было на нём. Но всё-такион перегибал.
Как-то полевой командир явился в администрацию городка. Там прочно сидел городской глава, который сразу принял сторону местного населения, киевских угроз не испугался, и, как мог, вытягивал городской обрушившийся быт. На всякий пожар и обстрел неизменно выезжал сами завалы разгребал собственными начальствующими руками. Но полевой командир главу взял под арест, в его кресло сел сам, оставшихся в городке журналистов вызвал на разговор, и пока его снимали, крутился на кресле, постоянно выпадая из кадра.
На столе лежал его Стечкарь.
К тому времени уже наступила осень; осенью обещали мир, но никакого мира не случилосьразве что украинские самолёты перестали летать: их посбивали.
Все дороги были пересыпаны осколками. Шины на пятёрке приходилось менять по несколько раз в неделюраньше столько проколов не случалось и за год.
Старший брат скоро получил капитана; был часто пьян и буен; разругались с ним окончательно.
Младший устроился на работу в одну контору, которой продолжали платить киевскую зарплату, в соседнем городке; снял там же, чтоб далеко не ездить, квартиружилья теперь было предостаточно, и оно подешевело в разы.
Люди в офисе сидели тихие, уставшие от новостей; слышно было, как шелестит бумага. Едва начиналосьхотя обстреливать стали всё-таки пореже, чем летом, бежали в подвал.
В подвале стоял чайник, конфеты в раскрытой коробке, кто-то всегда оставлял книжку с закладкойобжились.
Раз пересидели обстрел, вышлиа там уже снег выпал.
Он посмотрел на снег и спросил себя: Ну и чего я?
Как раз завтра была суббота.
С вечера купил шампанского; даже цветы нашёлэто его удивило больше всего: в единственном большом продуктовом был уголок, где уставший мужчина невнятного возраста с бесцветными слезящимися глазами продавал цветы; и он так оживился, когда к нему обратилисьпро все подробности, сочувственно улыбаясь, расспросил: невеста? Как хорошо!бумагой обложил букет в три слоя.
Руки у продавца были такие, будто он их отмывал всякий раз до белых пятен; а ногти подстрижены очень коротко. На плечахстарое пальто.
Другие продавцы в магазине сидели в старых кофтах и в поношенных вязаных шапочках. Отсчитав сдачу, дули на руки и залипали, как дремотные птицы.
Позвонил. Сразу взяла трубку. Почувствовал, что соскучился.
Дочь не вернулась? спросил.
Она тоже обрадовалась.
Нет-нет, но звонит, ругает меня, говорита чего я здесь делаю, а я говорю: Как чего? Квартиру твою стерегу! Всё же закончится! Всё будет, как было, чего ехать-то, куда, может, и позади уже всё самое страшноеона щебетала то весело, то грустно, он слушал, совсем перестав понимать слова.
Завтра приеду? спросил.
Конечно, говорит, приезжай, я уж думала, говорит, пропал совсем.
Пятёрку намыл сам, руками, тряпкой, как в стародавние времена. Такая красавица оказалась, когда отмылась. Даже испугался, что украдут теперь. Несколько раз в окно выглядывал за ночь.
Машина стояла будто прижавшись животом к дороге, тоже напуганная.
Выспался плохо, но поднялся довольный собой.
Вынул цветы из кувшина, стряхнул воду, снова обернул их в бумагуполучилось похуже, чем у того продавца в пальто, но всё-таки. Шампанское забрал с подоконника.
На улице выпал новый снег.
Долго прогревал пятёрку, вслушиваясь в почти звериное урчание мотора. На улице было тихо; не стреляли.
Сразу вильнул на объездную.
Возле блокпоста привычно начал сбавлять скорость, но ему махнули: проезжай, его узнали, он как-то угощал местных бойцов сигаретами.
Двинулся не по трассе, а параллельной, грунтовой: трассу иногда обстреливали, а грунтовку почти нет, да там и покороче было.
Доехал без приключений; за пару километров до городка его обогнал тот самый полевой командир с позывным из комиксадва чёрных джипа без номеров.
Джипы шли на аварийках: так все ополченцы ездили, чтоб их, без промедленья, пропускали.
Пристроился следом, даже поддал газкузная, что всё равно скоро отстанет, но как бы выказывая свою независимость: я вас не боюсь, я тоже здесь живу, ничего вы мне не сделаете, да и перевозил я вам с границы столько всего в своё время, что ещё неизвестно, кто кому тут должен.
Дальше всё происходило слишком скоро, чтоб испугаться, и слишком ярко, чтоб забыться.
Первый джип резко затормозил и стал принимать на обочину, объезжая какое-то препятствие, второй тоже начал притормаживать, в обоих джипах уже открывались дверибойцы собирались выпрыгивать и занимать позиции; но тут же началась уверенная, жесткая, безостановочная стрельба.
Он успел удивиться, что от джипов летят не просто стёклано, как показалось, целые куски обшивки: железо, пластмасса
Падая на сиденья, чувствовал сильнейшие толчки: пятёрку дёргало и встряхивало. Вот пробили одно колесо, вот второе, вот сверху посыпались стёкла.
Убьют, понял он. Смерть.
Стрельба длилась не больше полутора минут.
Потом послышались шаги. Потом хлопок гранаты, потом ещё один хлопок, и несколько одиночных выстрелов.
В промежутке между выстрелами он услышал человеческое дыхание.
Только тогда догадался, что лежит щекой на букете. Вся бумага с букета расползлась.
Эй, мужик, сказали ему. Встань-ка. И ручки, да, перед собой.
Он поднялся, держа руки с растопыренными пальцами так, как обычно делают, пугая детей.
Медленно, всё ещё ожидая выстрела, перевёл взгляд на человека, стоявшего возле двери пятёрки и смотревшего в окно.
Шампанское у тебя, цветочки, удивился тот. Оружия нет?
Ответил одними губами: нет. Голос совершенно отсутствовал. Едва ли его ответ был слышен.
Человек был в белом маскхалате, и видны были только смешливые, но совершенно ледяные глаза.
Выговор человек имел твёрдый, лишённый всякой южной округлости, русский.
Езжай потихоньку; извини, сказал человек в маскхалате. На обочину только не выкатывайся, а то подорвёшься.
успел заметить промельк ещё нескольких маскхалатов: стрелявшие исчезли за пригорком, с которого и вели стрельбу
Если они спускались добить всех с той стороны, справа, догадался он, значит, там и нужно объезжать. А мины слева
Каждую мысль он проговаривал в сознании словами, чтоб эта мысль не рассы́палась.
Слева было поле. В нескольких метрах от второго, ближнего к пятёрке джипа, лежал на грязном утоптанном снегу человек в форме. Ещё одинвозле заднего колеса.
Крови почему-то заметно не было; видимо, ещё не натекла.
Он повернул к себе зеркальце заднего вида и всмотрелся в своё отражение. Сначала увидел совершенно сумасшедшие глаза. Затем потёк крови на совсем белой щеке, и прилипший лепесток розы, выглядевший слишком ярконаверное, от белизны и бледности кожи.
Кровь, кажется, шла оттого, что укололся шипом.
Цветы, хоть и потрёпанные, всё так же лежали на сиденье.
И шампанское не было разбито.
Машина по-прежнему, как ни в чём не бывало, работала.
Больше никаких звуков, кроме мотора пятёрки, слышно не было.
Он снова развернул зеркало заднего вида, чтоб видеть происходящее позади.
Позади было чисто.
Включил первую и медленно тронулся, объезжая джипы справа, и стараясь никуда не смотреть.
С этой стороны тоже лежал один человек, на боку, с открытым ртом.
Пришлось проехать ему по ногам.
На миг возник нелепый страх, что человек сейчас вскрикнет и начнёт ругаться.
Пробитые колёса издавали разнообразные шумные звуки: свиристели и будто хлестали разлапистыми крыльями по дороге.
Всё мнилось, что за автомобилем кто-то на многочисленных ногах бежит, посматривал в зеркало: нет, только чернели изуродованные джипы.
Дорога была белая, в нетронутом снежке: по ней за всё утро ещё никто не проезжал.
Из расстрелянных окон дуло, и в салоне кружились снежинки.
Он ожидал, что скоро понесутся навстречу машины: военные, медпомощь, его остановят, будут допрашивать, цветы тем временем совсем помёрзнут и повянут
Но странным образом никто не появлялся.
Блокпост на въезде в город тоже оказался пуст: впервые за последние полгода.
Так и докатил.
Вид машины с пробитыми колёсами и без стёкол не слишком удивлял редких прохожих. За минувшие месяцы они видели сотни таких машин; и в каждом дворе ржавело по дюжине: с драными бортами и вывороченными капотами.
Заглушил мотор. Бережно взял цветы и шампанское, вышел под мягкий снег.
Подумал: закрыть машину, или не стоит? Всё-таки закрыл: зачем отвыкать от прежних привычек.
Поднялся, постучал, открыли.
Всплеснула руками: ой, цветы, ой, шампанское.
Выйдешь замуж? спросил сразу; голос всё не возвращался, словно спрятался где-то внутри.
Куда выйти? напугалась она. Я ж и не одета совсем, господи. А чего у тебя кровь?
Замуж выйдешь? повторил снова, чуть твёрже.
Выйду, выйду, конечно, наконец расслышала она. Ты чего весь в стекле-то?.. Милый ты мой, непутёвый