В те сорок минут, когда мышцы разгоняют застоявшуюся кровь, Хасанов снова понимает, что не всё так плохо. Что людей, оказывается, можно не только переносить, но даже полюбить снова.
Я представляю, какие люди тебе попадаются, бурчит Мишаня, в час ночи. Ты это не приползай потом отметеленный.
Их нету, ржёт Хасанов. Нету людей. Кроме меня. Это, знаешь ли, плюс.
Исламу их хватает и в кафе.
На самом деле работа барменом не так уж и плоха. Даже отлична, сейчас Ислам не мог представить себя на другом месте. Приближаешься к зелёной вывеске, с лёгкой досадой думаешь, что стрелка часов опять перебежала тебе дорогу. «Травка». Под вывеской и правда зелень, дорожку к дверям окаймляют цветы в старых покрышках. Несмотря на нарочито небрежное оформление фасада, впечатление остаётся как от чего-то хорошо продуманного. Простого, но без излишек.
Кафе угловое в жилом доме, смотрит на две стороны стеклянными стенами. Чуть попозже, когда окончательно стемнеет, там, за стёклами, будут плескаться волны томного жёлтого света. Парочки и весёлые компании будут сворачивать на тропинку между газонами. Внутри музыка, обычно что-то из ненавязчивого эмбиента, бывает поп, а бывают и классические инструменталки. Босс любит классическую музыку, но формату кафе больше подходит электроника.
Стеклянная дверь плывёт под рукой, киваешь охраннику, и он отвешивает тебе небрежный поклон. Собранный, молчаливый.
Проходишь через зал, подмечая, что столики ещё не заняты. Здесь нет бизнес-ланча, как в соседних заведениях, и весь персонал только заступил на пост.
Привет, Босс.
Кивает, и ты ловишь деловую, в чём-то нервную улыбку. Не такую как посетителям: им предназначена другая, более долгая, более широкая, но за ней не стоит ничего, кроме вежливости.
Опаздываешь.
Всего лишь на пять минут. Прости. Шёл пешком.
Она японка с примесью китайской крови. Или наоборотбес её разберёт Хотя считает себя именно японкой. Говорит: «В память о папе». От матери ей достался высокий рост, красивые ноги, которые почему-то скрывает под длинными юбками. А ещё идеальные, будто вычерченные грифелем, брови. Всё остальное, говорит, отцовское. Чёрные соломенные волосы, которые никак не желают укладываться в причёску. Очень пышные и глянцевые, как будто каждую прядь взяли и отдельно вымазали ваксой.
Ты всегда ходишь пешком.
Никогда не поймёшь, журит она тебя за опоздание или нет. Вроде и журит, а вроде и просто констатирует факт. Мол, ага, уже семь минут седьмого. Вакаремаста, Ислам-тян, вычтем у тебя из зарплаты. По интонациям у неё ничего нельзя понять. Отчитывает ли она официантку или прощается с постоянным клиентомвсё одно.
Тем не менее Ислам её любит.
Не обижайся, Босс. Завтра приду вовремя.
Несмотря на совсем незначительную разницу в возрасте и вполне дружеские отношения, Ислам называет её Боссом. Уж больно похожа на дочь главы мафиозных триад, как в китайских боевиках.
Хасанов идёт переодеваться и в который уже раз дежурно поражается: угораздило же устроиться работать в кафе к азиатам.
Шкафчик лязгает замком, отглаженная форма хрустит под пальцами и одурело пахнет кондиционером для белья. Выскальзывает из ветровки и мечтает: вот её, сбежавшую когда-то от своего отца из Гонконга, находят мафиози. Вот они входят в кафе, оглядываются, все в пронзительно-чёрных пиджаках, шляпы надвинуты на глаза, так что видны только подбородки и ртыкак будто бы застёгнутые на потайные молнии. Руки под пиджаками, где бугрятся под мышками кобуры. Он, Ислам, стоит за стойкой, и ему нестерпимо жмёт эта чёртова бабочка на горле. Но дискомфорт уже не имеет значения, а вспотевшие ладони тянутся вниз, туда, где, завёрнутый в полотенце, лежит автомат
Шкафчик лязгает; пальцы застёгивают пуговицы на манжетах. Хасанов заступает на рабочее место и начинает ополаскивать стаканы; от галстука-бабочки зудит шея, он трогает его указательным пальцем. Гудит машинка для льда, гудит кофе-машина, гудит холодильник, всё это сливается в равномерный сонный гул. Мимо пробегает Босс, нервно поправляет Хасанову галстук и уносится дальше, давать распоряжения поварам. На кухне шумит вода, и оттуда доносятся первые запахи.
На самом деле отец у неё клерк в Киото, а в России она потому, что нестерпимо влюблена в Европу, но до Европы так и не доехала. Осела с матерью и братом в Самаре, вышла замуж за русского. Ислам пару раз его видел, когда тот привозил Сонг на работу на своём форде. Дима. Мировой парень.
Очень неплохо, кстати, она говорит по-русски и по-английски. У Сонг, что называется, предрасположенность к языкам.
Впереди маячит спина Джина, охранника и брата Босса, и Ислам в который уже раз думает, что, чтобы попасть в зал, мафиози придётся пройти через него. И это немного возвращает Хасанова с небес на землю. Не, не пройдут. Он, в отличие от сестры, считает себя китайцем. Очень молчаливИслам за всё время вряд ли слышал от него больше двадцати слов. И все не то на китайском, не то на японском: по-русски Джин не говорит совсем. На вопросы предпочитает неопределённо качать головой. Или водить руками в воздухе, и каждый жест в зависимости от контекста может означать одно или другое. «Китайская грамота», как однажды назвал его Миша.
Задача Джинавстречать гостей у входа, неизменный вежливый полупоклон стал визитной карточкой заведения. Когда люди хотят чего-то, чего нет в соседних барах, они идут «смотреть на китайца».
Миша не выносит молчаливых или непонятных людей, хотя сам как раз такой и есть. В смыслемолчаливый. Уставит злой взгляд исподлобья и давит выражением лица, манерой стоять слишком близко. Заинтересовавший его человек обычно не знает, куда деваться от такого общения. Исламу приходилось не раз вырывать из лап друга таких бедолаг.
Славный всё-таки малый, говорит потом Мишаня, потирая пузо. Классно поговорили. Ток чё он жался, я так и не понял.
Для него поговорить, даже так, всё равно, что для нас хорошо поесть. Ислам-тодавно уже приевшееся блюдо
Однажды Миша зашёл к Исламу на работу «выпить пивка за счёт заведеньица». И мимо Джина пройти просто не смог.
Кричит через весь зал Исламу:
Слушай, а чё этот лакей первый раз поклонился, так я вышел, зашёл, а он уже не кланяется? и снова пристаёт: Эй, Северная Корея! Симпатичный у тебя, говорю, пиджачок.
Джин стоит прямо, взгляд в пространство. Скулы, казалось, режут воздух, как горячий нож масло.
Кунг-фу знаешь?
Миша отступает на два шага, расставляет ноги, пытается изобразить стойку. Получается неуклюже, как будто раскорячили пластилинового человечка.
Знаешь, да?
Хохочет, хлопая себя по бокам.
Кунг-фу зашибись. Фильмы с Джеки Чаномнастоящий огонь, веришь, нет? А, он же с твоей родины. Земеля, наверное, да?
Хасанов вздыхает. Хорошо, что Босса рядом нет. Ей бы долго пришлось объяснять, что этот проблемный большой человеквовсе не проблемный. Говорит:
Оставь Джина в покое и иди сюда.
Ну, бывай, товарищ Мао, хлопает Джина по плечу и вперевалочку идёт к стойке. Столы дрожат на своих тонких, как у оленят, ножках и шарахаются в разные стороны.
Наверное, хороший он человек, одобрительно ворчит. Кланяется, понимаешь Джеки Чана, прикинь, знает. Мой любимый актёр
К семи часам начинают подтягиваться первые посетители.
Зал небольшой, весь насквозь стеклянный, будто аквариум. Свет такой, будто вокруг всё и впрямь заполнено водой, движения медлительны и размыты. С десяток столиков, длинная и слегка изогнутая барная стойка похожа на плавник акулы. За спинойбатареи бутылок на трёх уступах, этикетки подсвечены белым светом, настолько холодным, что из него можно наколоть льда.
Просят сделать маргариту. По тому, что заказывает человек, можно понять да можно понять, в принципе, всё. Компания девушек берёт воздушные коктейли с дольками апельсина. Одинокая дама в красном берёт морс, в высоком запотевшем стакане он возвышается перед ней, словно столбик термометра. Отражается в глазах струйками ртути.
Дама неприязненно и придирчиво косится на своё отражение в бутылках, на поверхности под локтями. Оглядывается и видит ещё с десяток своих отражений. Всё здесь создано для того, чтобы отражать свет.
Ислам ощущает на себе пытливый взгляд.
Скажите
Да? он наклоняется через стойку. Огоньку?
В руках у неё незажжённая сигарета.
Нет-нет. Ещё рано. Я пока не хочу.
Ей тридцать. Можно было бы назвать красивой, если бы не ледяное выражение на лице. А такпросто эффектная. Даже чересчур эффектная. Таким вслед мужчины оборачиваются, но ни одному не хватает смелости подойти и познакомиться.
Ислам ждёт. А она словно и не собирается ничего говорить. Вращает бокал, оставляя на стенках следы от пальцев.
Справа просят пива, и Ислам исполняет заказ, стараясь не удаляться далеко от незнакомки. Погружена в свои мыслии столбик термометра в глазах растёт. Вернее падает, потому как лицо становится всё холоднее и холоднее, удаляясь от мира. Того и гляди, на ресницах появится иней.
Скажите, вдруг повторяет она, и взгляд возвращается на него. Вы, должно быть, не местный?
Не местный, соглашается Ислам. Из Уфы.
Должно быть, учитесь в университете?
Скучает. Бокал вертится в руках, и красные блики водят вокруг хороводы. Кого-то ждёт. Или не ждётчёрт её разберёт на самом деле. Ногти у неё тоже красныекраска на самых кончиках облупилась и выглядит неряшливо.
Ислам не успел ответить. Она уже задаёт другой вопрос:
Хорошо у вас там? В Уфе.
Ну, уклончиво отвечает Ислам. Есть неплохие бары.
Нет, не улыбается. Да и слишком слабый это таран, чтобы разбить намёрзший лёд. Ислам думает, интересно, когда она в последний раз танцевала? Наверно, в детстве. Или в институте, на выпускном вечере. Такие женщины не танцуют. В кафе и барах, в клубах они обычно сидят, закинув ногу за ногу, окутанные сигаретным дымом.
И что, спрашивает, самолёты туда ночью летают?
Вот уж не знаю, смеётся Ислам. Заказов пока нет, и он смахивает со стойки невидимые пылинки. Просто чтобы не сидеть без дела. Компания справатрое мужчинхлещет своё пиво и создают так необходимый сейчас фон. Зашедшие после работы выпить трудяги. Ислам представляет, как они выключают свои суперсовременные компьютеры, оставляют пежо и митсубиши на стоянке и едут на такси пьянствовать. Сегодня четверг, и завтра можно немного припоздниться на работу и пораньше свалить. Наверняка. У нас есть аэропорт. Уфапрекрасный город, и, я думаю, вы бы не пожалели, если бы
Назовите для меня любой город.
Будто бы и не слышит его.
Город?
Да. Город. Или место. Любое.
Давайте попробуем.
Да. Будьте так любезны.
Все города, кроме почему-то Таллинна, куда-то испарились. Так бывает всегда. Попросят тебя рассказать что-нибудь забавное или вспомнить какой-то случай, и ты вроде бы и знаешь, но не помнишь. Так же и сейчас. Вроде бы легко, но Хасанов не может относиться к чьей-то просьбеискренней просьбе: Валюту и Уважаемого Человека в расчёт можно не братьнаплевательски. И подобная крошечная проблемка встаёт перед ним горой, на которую приходится лезть. Какой ей город нужен? Курорт или, напротив, северный? В Америке, рядом с каньоном, или где-нибудь на австралийском архипелаге? Мегаполис с десятком мостов через канал или засушливая деревенька с парой тысячей жителей?..
Хасанов говорит с досадой:
Таллинн.
О, сказала она без выражения. Это где? Швеция?
Почти. Эстония.
Чёрт бы его побрал, Яно, с его Таллинном.
Наверняка там все бегают по утрам, продолжает она. И выгуливают собак. И соседи вежливо здороваются друг с другом.
Не знаю, растерялся Ислам. У меня оттуда друг. Если вы хотите, мне нетрудно спросить
Интересно, туда летают самолёты ночью?
Должно быть.
Спасибо, говорит она, обдав холодом. Зубы ровные, как кристаллики льда. Встаёт, оставив чуть тронутый морс. Сколько я вам должна за города?
Ледяная язвительность заползает чуть не под манжеты, и Ислам растерянно потирает запястья.
За города нисколько. Я ведь их мало вспомнил. Только Таллинн и всё. А за морссорок пять.
Оставляет деньги и исчезает, растворяется в черноте за дверью. Компания справа становится шумнее, словно кто-то прибавил звук.
Прибегает одна из девочек-официанток, Даша, просит подготовить стопочку.
Там мужичок опять тот, говорит. На лице проскакивает что-то, граничащее с равнодушием. Какое-то беспокойство, о котором она, возможно, даже не подозревает. Откровенно говоря, Хасанов сам не понимает, почему он это заметил.
Ислам смотрит в ту сторону, и человек у окна здоровается. Машет рукой, говорит что-то, но в зале слишком шумно. Человек у окна это понимает. Просто здоровается.
Это Валентин.
Он какой-то непонятный, говорит Даша. Морщится. И пьёт много.
Не бойся, говорит Ислам. Если начнёт буянить, у нас есть Джин.
Даша прыскает. Говорит слегка пренебрежительно:
Не начнёт. Как обычно, напьётся и отрубится тихо у себя в уголке.
На подносе размещается стопка с долькой лимона.
Видишь, даже не буянит. И за попу не щиплет, говорит Ислам вслед убежавшей официантке. Золотой клиент.
Немного погодя, разобравшись с делами, Ислам отлучается перекинуться парой слов с Валентином.
Ему нравится этот человечек. Совсем уже не молодой, с каким-то измождённым костлявым лицом и сеточкой вен на лбу под жидкими волосами. Очки в тяжёлой чёрной оправе смотрятся очень модно, в таких ходит прогрессивная молодёжь, не доверяющая линзам. Не столько инструмент для зрения, сколько дополнение к имиджу. Валентину они не очень подходят, но куда лучше любых стариковских. А ещё он разрешает обращаться к себе на ты. Сам в первый день об этом попросил, смущаясь при этом до безобразния. Вообще в каждом его жесте, движении, выражении лица сквозит смущение. Иногда оно прячется, иногда настолько явно, что смущаешься сам.
Одет очень представительно. Чёрный пиджак, безукоризненный галстук в косую полоску, свет стекается на кончиках туфель. Стрелочки на брюках на коленях собираются в морщины.
Ислам ни разу не спрашивал, кем он работает, но почему-то ему казалось, что работает с детьми. Где-нибудь в хорошей школе или в гимназии. Может быть, частный педагог.
Ислам, присаживайся.
Суетится, пытаясь ногой и рукой отодвинуть для Хасанова стул. Когда парень устроился, кивает за окно:
Видишь фонарь?
Вижу. Я ненадолго. На минутку. Как вы сегодня?
Как всегда, мой мальчик. Ты слушай. Сейчас начнётся самое классное. Слышал гром?
Да вроде. Когда шёл на работу.
Ага! И я о том же. И в воздухе пахнет дождём. Будет очень красиво: свет фонаря и дождь. Я рассчитываю даже на ливень. Представляешь, как здорово? Свет, и сплошная стена ливня. У вас здесь хорошие окна. Я люблю смотреть в окна, особенно когда идёт дождь. Понимаешь?
Последнее слово произносит уже робко, почти жалобно, будто бы жалеет об этом своём излиянии. Ислам кивает, он сам чувствует себя не в своей тарелке. Неловко молчат секунд десять, а потом стопка в худых руках решительным движением опрокидывается в рот.
Снег, конечно, ещё лучше, говорит Валентин с новыми силами. Будто открылось второе дыхание. Но, сам понимаешь.
Разводит руками.
До снега ещё два месяца, смеётся Ислам.
Да, два месяца. Но, знаешь, ожидание чего-то прекрасного пусть даже такой мелочи, как снег, само по себеогромное удовольствие. Огромное. А можно повторить? Не затруднит? Лучше сразу графинчик. И закусочки. Чтобы твой босс, эта смешная китаяночка, подумала, что я тут кого-нибудь жду, и не выгнала меня взашей. Что у меня опаздывает дама или что-нибудь подобное. А?
Подмигивает Хасанову, среди редких зубов сквозит смущение.
Конечно, можно.
Может быть, я опять усну, говорит Валентин. Как будете закрываться, вытолкай меня, пожалуйста, за дверь.
Пройдёт час, и Валентин конечно же будет дремать над своим графином. Зачем только люди не ходят в кафе? Вот он, например, живёт в этом же доме, на четвёртом этаже. А на первый спускается поспать. Он готов, он радостно ожидает беспокойного сна в окружении музыки, шума людских голосов. Закусывает это ожидание дольками лимона или сёмгой.
Кажется, он не может спать в тишине. Сон подкрадывается к нему, прячась за повседневным гулом вечернего кафе.
Ислам подходит будить его, только когда все посетители уже разошлись по домам, а стрелки часов подкрадываются к трём. Свет в зале глушат, а Сонг отчаянно зевает.