Дорогой Рой,
Я пишу тебе письмо, сидя за кухонным столом. Я одна, и это значит больше, чем то, что яединственный человек в этом доме. До сегодняшнего дня я полагала, что знаю границы возможного и невозможного. Быть может, в этом и состоит невинностьв неумении предвидеть будущую боль. Когда случается нечто, превосходящее границы вообразимого, человек необратимо меняется. Разница примерно как между сырым яйцом и омлетомвроде бы одно и то же, но на самом деле совсем нет. Это лучшее сравнение, которое приходит мне в голову. Я смотрю в зеркало, вижу себя, но себя не узнаю.
Порой у меня нет сил даже переступить порог этого дома. Я успокаиваю себя, вспоминаю, что жила одна и прежде. Спала в пустой кровати и осталась жива. Останусь и сейчас. Но, пережив потерю, я обрела новое понимание любви. Наш дом не пустон опустошен. Любовь занимает часть твоей жизни, занимает место в постели, занимает место в твоем теле, вмешиваясь в бег кровяных телец, пульсируя у самого сердца. Когда любовь забирают, целостность восстановить невозможно.
До нашей встречи я не была одинока. Но сейчас мне настолько одиноко, что я разговариваю со стенами и пою потолку.
Мне сказали, что первый месяц тебе не будут доставлять почту. Но я все равно буду писать тебе каждый день.
Рой О. Гамильтон-мл.
PRA 4856932
Письмо может быть досмотрено
Исправительный центр Парсон
Проезд Лодердейл Вудьярд, 3751
Джемисон, Луизиана, 70648
Дорогая Селестия (она же Джорджия),
Думаю, в последний раз я писал кому-то письмо в старшей школе, когда подписался на дружбу по переписке с французом (меня хватило минут на десять). И я точно знаю, что никогда не писал любовных писем. А это письмо будет именно таким. О любви.
Селестия, я люблю тебя. Я скучаю по тебе. Я хочу вернуться в наш дом. Но все это ты уже знаешь. Я пытаюсь написать такие слова, которые заставят тебя вспомнить менянастоящего меня. А не тот захолустный, рассыпающийся от старости зал суда и человека, который, стоя там, тоже рассыпался. Мне было так стыдно, что я не смог повернуться к тебе. Но сейчас я об этом жалею. Я бы все отдал за еще один взгляд.
Мне непросто писать о любви. Я ведь никогда и не держал в руках таких писем, если не считать записки лет в девять: «Я тебе нравлюсь __да __нет» (на этот вопрос можешь не отвечать, ха!). Когда пишешь о любви, надо подражать музыке или Шекспиру, но я про Шекспира ничего не знаю. Но на самом деле я хочу написать, как много ты для меня значишь, но это все равно что считать секунды в дне, загибая пальцы ног и рук.
И почему я раньше не писал тебе писем? Хоть бы потренировался и знал, о чем писать сейчас. Вот какое чувство не покидает меня в тюрьмея не знаю, что и как мне делать.
Я всегда старался сделать все, чтобы ты знала, насколько мне дорога. Папа объяснил мне, как нужно заботиться о женщине. Помнишь, когда ты была на грани нервного срыва потому, что дерево гикори у нас перед домом собралось помирать? Там, откуда я родом, мы и на домашних животных не очень-то тратимся. Но я не мог смотреть на твои слезы и вызвал доктора по деревьям. Понимаешь, для меня этот поступок и был чем-то вроде любовного письма.
Когда мы поженились, я первым делом взял на себя роль «кормильца», как раньше говорили. Чтобы ты не тратила свои время и талант на подработки. Ты хотела шить, и я сделал все, чтобы ты могла сидеть дома и шить. И это тоже было любовным письмом. Таким образом я хотел сказать: «Я обо всем позабочусь. Занимайся творчеством. Отдыхай. Делай то, что считаешь нужным».
А теперь у меня есть только бумага и поганая ручка. Ручка шариковая, но у меня забрали корпус и оставили только наконечник и стержень с чернилами. Я смотрю на это и думаю: «Вот что теперь остается мужу, чтобы заботиться о своей жене?»
Но я пытаюсь.
С любовью,
Дорогая Джорджия,
Привет тебе с Марса! И я не шучу. Тут все корпуса называются как планеты (чистая правда, я бы такое в жизни не выдумал). Вчера я получил твои письмавсе до последнего. Как я был рад. Счастлив. Не знаю, с чего начать свое письмо.
Я не пробыл тут и трех месяцев, а у меня уже сменились три сокамерника. Мой нынешний сосед говорит, что я с ним надолгозвучит так, будто охранники ему что-то сболтнули. Его зовут Уолтер, он просидел в тюрьме большую часть сознательной жизни, так что здешние порядки он знает хорошо. Я помогаю ему писать письма, но не задаром. Не подумай, что я такой расчетливый, но если ты в тюрьме сделаешь что-то бесплатно, тебя просто перестанут уважать (это я узнал, еще когда сам стал работать, а здесь это раз в десять важней). Денег у Уолтера нет, так что он платит мне сигаретами. (Ладно, не смотри так! Я тебя знаю. Я не курю, а обмениваю их на лапшу, клянусь тебе.) Письма, которые я пишу для Уолтера, он отправляет женщинам с сайтов знакомств. Ты не представляешь, сколькие готовы переписываться с заключенными (только не ревнуй, ха-ха!). Иногда я злюсь, потому что по вечерам не могу уснуть из-за его вопросов. Уолтер говорит, он жил в Ило, и без конца расспрашивает меня, как там сейчас. Я сказал ему, что поступил в колледж и уехал оттуда. На это он ответил, что в жизни не был в кампусе, и теперь просит меня рассказать ему все и о колледже тоже. Он даже спросил, почему меня так назвали, хотя я вроде бы никакой не Патрис Лумумба и рассказывать тут нечего. Оливия бы сказала, что Уолтер тот еще «типчик». Мы его называем «Гетто Йодой» он очень любит пофилософствовать. Один раз я случайно назвал его «Сельским Йодой», и он жутко разозлился. Клянусь, у меня случайно вырвалось, и впредь я буду внимательнее. Но мы с ним ладим. Он за мной приглядываетговорит, что «кривоногим парням нужно держаться вместе» (видела бы ты его ногихуже моих).
Вот такая у нас тут атмосфера. Больше и рассказать нечего (или больше тебе просто не стоит знать). О подробностях не расспрашивай. Просто остановимся на том, что тут плохо. Даже убийце хватит тут максимум пары лет. Пожалуйста, скажи своему дяде, чтобы он работал побыстрее.
В тюрьме очень часто хочется остановиться и сказать: «Интересно» Например, у нас в учреждении числится пятнадцать тысяч человек (в основном черных) столько же, сколько студентов в Морхаузе. Не подумай, что я какой-то чокнутый адепт теории заговоров, но просто сложно удержаться от таких мыслей. Во-первых, в тюрьме куча реперов, которые называют себя учеными и вечно всех поучают. Во-вторых, порядки тут настолько извращенные, что их наверняка кто-то специально извратил. Мама тоже пишет мне письмаее теорию ты знаешь: «дьявол без дела не сидит». Папа считает, что виноват Клан. Возможно, не прямо сам Клан с капюшонами и крестами, а скорее АмериКККа. Сам я не знаю, что и думать. Я думаю, что я скучаю по тебе.
Мне, наконец, разрешили составить список посетителей. Тыномер один. Селестия ГЛОРИАНА Давенпорт (нужно вписать полное имя, как в документах). Я и Дре впишуу него есть второе имя? Наверняка что-то библейское, какой-нибудь Илия. Дре мне брат, но давай ты в первый раз приедешь без него? А пока не забывай слать мне письма. И как я мог забыть, что у тебя такой красивый почерк. Если вдруг решишь бросить искусство, с таким почерком тебя легко возьмут в учительницы. Когда пишешь, налегай на ручку посильнее, так бумага становится выпуклой.
Ночью, когда гасят светхотя полностью его никогда не гасят: просто делают слишком темно, чтобы читать, и слишком светло, чтобы действительно спать, в общем, когда становится темнее, я вожу пальцем по твоим письмам и пытаюсь их читать, будто они написаны Брайлем. (Романтично, да?)
И спасибо, что посылаешь мне деньги. Тут приходится покупать все необходимое. Нижнее белье, носки. Все, что сделает жизнь в тюрьме чуть лучше. Я ни на что не намекаю, но мне пригодились бы радио-часы. Ну и, разумеется, немного скрасить мою жизнь может свидание с тобой.
С любовью,
P.S. Когда я только начал звать тебя Джорджией, я знал, что ты скучаешь по дому. Теперь я тебя так называю потому, что скучаю по дому я, и мой домэто ты.
Дорогой Рой,
Когда ты получишь это письмо, мы с тобой уже увидимсяя отправлю его по дороге из города. Андре заправил полный бак, машина набита едой. Правила посещения я выучила почти наизусть. Там очень подробно расписаны требования к одежде. Меня особенно рассмешило, что там «строго запрещены брюки-гаучо и кюлоты». Готова поспорить, ты даже не знаешь, что это. Помню, они были жутко модными, когда мне было лет девять. К счастью, эта мода прошла и не вернулась. В общем, общее правило такое: открытые части тела запрещены. Нельзя надевать лифчик на косточках, если не хочешь, чтобы металлодетектор запищал и тебя отправили домой. Я представляю, что мне предстоит пройти досмотр в аэропорту по пути в женский монастырь. Но я готова.
Надо ли говорить, что я хорошо знаю эту страну и ее историю. Я даже помню, как к нам в Спелман приезжал бывший заключенный. Он провел в тюрьме несколько десятков лет по ложному обвинению. Ты был тогда? С ним вместе выступала женщина, которая первой его обвинила. Они оба ударились в религию и все такое. И хотя на той встрече они оба стояли прямо передо мной, эти мужчина и женщина представлялись мне каким-то уроком из прошлого, призраками из Миссисипи. Какое отношение они могут иметь к нам, студентам, собравшимся в часовне на обязательную внеклассную встречу? Сейчас я жалею, что не запомнила их слова. Я рассказываю тебе об этом потому, что знала и раньше: такое случается с людьми. Но «люди» не равно «мы с тобой».
Ты не вспоминаешь ту женщину, которая обвинила тебя в изнасиловании? Я бы очень хотела сесть и обо всем с ней поговорить. В тот день на нее кто-то напал. Не думаю, что она все выдумалапо голосу видно, что она говорит правду. Но этот кто-тоне ты. Сейчас она уже вернулась в Чикаго или куда там и теперь жалеет, что вообще заехала в Ило, штат Луизиана. Разделяю ее чувства. Но мне не нужно напоминать тебе об этом. Ты знаешь, где ты сейчас находишься, и знаешь, чего ты не совершал.
Бэнкс готовит первую апелляцию. Он говорит мне, что бывают ситуации и похуже. Часто бывает так, что человек сталкивается с законом, но его версию событий уже никто не услышит. Потому что его убили. Полицейский выстрел апелляция не отменит. Хоть тут нам повезло. Но и то не слишком.
Ты знаешь, что я молюсь за тебя? Чувствуешь, как я по вечерам опускаюсь на колени у кровати, будто я опять маленькая девочка? Я закрываю глаза, представляю тебя таким, каким ты был в ту ночьвоссоздаю тебя с ног до головы, до веснушек над бровями. У меня есть записная книжка, я туда записала все слова, что мы сказали друг другу, прежде чем уснуть в мотеле. Я записала их, чтобы, когда ты вернешься домой, мы начали с того места, где остановились.
Хочу признаться: я очень нервничаю. Знаю, что ситуации очень разные, но я вспомнила, как мы, только начав встречаться, пытались поддерживать отношения на расстоянии и ты купил мне билет на самолет. После всех волнительных разговоров по телефону и переписки я не знала, чего ждать от новой встречи. Конечно, все закончилось хорошо, но сейчас, когда я пишу это письмо, я испытываю схожие чувства. И хочу сказать кое-что заранее. Может быть, когда мы, наконец, увидим друг друга, между нами возникнет неловкость. Пожалуйста, помни: это лишь потому, что обстановка новая и я очень нервничаю. Ничего не изменилось. Я люблю тебя столь же сильно, как и в день нашей свадьбы. И всегда буду любить.
Дорогая Джорджия,
Спасибо, что приехала ко мне. Я знаю, добираться было сложно. Когда я увидел тебя в зале для посетителейты выглядела просто шикарно и выделялась из толпыя чуть не расплакался, как маленькая девочка. Впервые я был так счастлив встрече.
Я не стану врать. Мне было непривычно снова находиться рядом с тобой, когда вокруг так много людей. И на самом деле я был молчалив потому, что ты отказалась дальше это обсуждать, а я без конца об этом думал. Я не стал настаивать, чтобы не портить наше свидание. И оно не было испорчено. Я был очень рад тебя видеть. Уолтер потом меня весь день подкалывал, мол, я весь свечусь, как рождественская ель. Селестия, прости, но я все же должен написать тебе о том, что меня волнует.
Я помню, что я сказал: я не хочу, чтобы моему сыну приходилось рассказывать про папу в тюрьме. Ты помнишь, я немного знаю про своего биологического отца: только имя и то, что он преступник. Но Рой-старший воспитывал меня как родного сына, и мне не пришлось носить на шее груз стыда, как огромные часы на цепочке. Хотя иногда, где-то в подсознании, я все-таки слышал, что они тикают. Я еще вспоминал про Миронапарень рос с нами, его отец был родом из Анголы. Он был жутко мелкий, одевался в вещи, которые раздавала церковь. Один раз я увидел на нем свою старую куртку. У Мирона была кличкаДивапотому что его отец был рецидивист. Он и сейчас отзывается на Диву, будто это его настоящее имя.
Но у нашего сына были бы мистер Д. и Глория, Андре, мои родителицелый город, чтобы заботиться о ребенке. Конечно, мы не знаем, мальчик это был или девочка, но я нутром чувствую, что мальчик.
Знаю, что вопросы причиняют тебе боль, но, возможно, если бы наша вера была крепче, все было бы по-другому? А что, если это была проверка? А если бы мы оставили ребенка? Может, я успел бы вернуться и увидеть, как покажется его головка и он родится в этот мир, лысый и невинный. А эта пытка превратится в историю. Мы расскажем ее, когда он станет старше, чтобы он знал, насколько осторожным должен быть черный мужчина в этих Соединенных Штатах. Но когда мы решили сделать аборт, мы будто смирились, что победы в суде ждать не стоит. Когда мы сдались, Бог тоже сдался. То есть он, конечно, никогда не сдается, но ты поняла, что я имею в виду.
Не отвечай на это. Только напиши, кто еще об этом знает? Это не имеет значения, просто мне хочется знать. Я вписал твоих родителей в список посетителей, и мне интересно, знают ли они, что мы сделали.
Джорджия, я знаю, у меня не получится заставить тебя говорить о том, о чем ты говорить не хочешь. Но ты должна знать, что эти мысли комком встали у меня в горле и я с трудом мог разговаривать.
И все же, как прекрасно было увидеть тебя снова. Я люблю тебя сильнее, чем могу написать.
Твой муж,
Дорогой Рой,
Да, ребенок. Да, я думаю о нем, но не все время. Невозможно сидеть с такими мыслями весь день. Но, когда я думаю о нем, я испытываю скорее грусть, нежели сожаление. Я понимаю, ты переживаешь, но, прошу тебя, никогда больше не пиши мне таких писем, как на прошлой неделе. Ты уже забыл, как выглядит следственная тюрьма? Пахнет мочой и хлоркой, кругом потерявшие надежду женщины и дети. Твое лицо посерело, будто тебя обсыпали пеплом. Руки загрубели, как кожа у крокодила, ладони потрескались и кровоточили, а тебе не давали крем. Ты уже обо всем этом забыл? Дядя Бэнкс даже передал тебе новый костюм, настолько сильно ты похудел, дожидаясь «ускоренного судебного разбирательства». Ты превратился в свой призрак.
Когда я сказала тебе, что беременна, хорошей новостью это не стало. Не прозвучало так, как должно было. Я думала, это встряхнет тебя. Вернет к жизни. И ты вернулся, но только для того, чтобы застонать в крепко сжатые кулаки. Помнишь, что ты сказал? Нет, нет, только не сейчас. Вот что ты сказал, сжав мою руку так крепко, что у меня закололо в пальцах. И я не поверю, что ты не это имел в виду.
Тогда ты ничего не рассказал ни про мальчика, которого звали Дивой, ни про своего настоящего отца. Но я разглядела лес за деревьями. А я всегда была уверена (а сейчасособенно уверена) в одном: я не хочу быть матерью ребенка, рожденного наперекор воле отца. И твоя воля была мне ясна.
Знай, мне это решение было ненавистно. Как бы тебе ни было больно, помни, что через все это прошла именно я. Именно я была беременна. И именно я сделала аборт. Что бы ты ни чувствовал, подумай, что чувствую я. Ты говоришь, я не могу себе представить, каково этосидеть в тюрьме. А ты не можешь себе представить, каково этоехать в больницу и ставить на бумаге свою подпись.
Я пытаюсь справиться, как могу, с помощью работы. В последнее время я шью как сумасшедшая, до поздней ночи. Эти куклы напоминают мне о моей кукле, которая была у меня в детстве. Мы с мамой поехали в «Бейбиленд» в Кливленде, где можно «удочерить» куклу. Тогда они были для нас немного дороговаты, но нам хотелось просто посмотреть. Когда мы увидели выставленные на продажу игрушки, я спросила: «Это такой летний лагерь для кукол?» А мама сказала, что это приют для сирот. Я была тепличной девочкой и даже не знала, что такое «сирота». Когда мама объяснила, я расплакалась и захотела забрать всех домой.
Я не думаю, что мои куклысироты. Они просто живут у меня в кабинете. Я уже сшила сорок две и планирую продавать их на ярмарках по себестоимости, долларов по пятьдесят за каждую. Эти куклы предназначены для детей, а не для коллекционеров. И, честно говоря, я хочу поскорей от них избавиться. Я не могу находиться в доме, чувствуя, как они постоянно на меня смотрят, но и остановиться я тоже не могу.