Между прочим, он узнал, почему поэт не писал больше стихов, а бывший скрипач с отвращением отвернулся от музыки.
У всех моих читателей, вместе взятых, сказал поэт, и губы у него дрожали, а лицо дергалось, столько же ума, сколько у одной свиньи. Он поджал губы, потом добавилВпрочем, я, пожалуй, несправедлив. Пожалуй, я недооцениваю свиней. Поэт сказал эти слова в мастерской Влемка, где никто его не слышал, кроме самого Влемка и портрета Принцессы, а портрет тоже молчал. Какой смысл, продолжал поэт, он шагал взад и вперед по комнате, и его соломенные волосы развевались точно от ветра, какой смысл говорить толпе то, чего она не понимает? Он затянулся трубкой, выпустил изо рта злые облачка дыма и снова зашагал, тыча черенком трубки в воздух. Мы-то с тобой знаем горькую правду: дураков учить бесполезно, а умныхнет надобности. Да вот хотя бы мудрость Гомера и Вергилия. Что в ней для нас с тобой нового? Сердцем-то мы ее угадывали, когда нам по четыре года было Нет, я серьезно, мой друг! Он поднял руку, словно боясь, что к Влемку вернется голос и он станет возражать. Да и кто учится у поэзии хоть чему-нибудь"! Допустим, я удивительно точно описываю муки любви, утверждая правду и изобличая фальшь, показывая, как к этому чувству относятся, например, церковники и какторговые люди. Если я пишу правдиво, действительно правдиво, что ты, как читатель, говоришь? «Верно», говоришь ты, если ты умный, а не дурак. В таком случае чему я тебя научил? Конечно же, ничему! Абсолютно ничему! Я лишь в более или менее изящной форме выразил то, что ты и без меня знаешь. А дурак что говорит? Да ничего путного. «Признаться, поэзия никогда меня не интересовала, говорит он. Я люблю, чтобы мне все говорили прямо». Поэзия, стало быть, это безделушка, изящная вещица, забава, нечто вроде тайного рукопожатия равных. Разумеется, плохого в ней ничего нет. Она не хуже, скажем, поварского дела. Губы поэта искривились в язвительной усмешке. Поварха-ха! человек, искусство которого создает пищу, возвращающуюся потом в землю! Он тяжело вздохнул. Поэтому я и оставил эту ничтожную любовную поэзию. Стоя у окна, он пронзал грозными взглядами кривые улочки города. Я посвятил свой интеллект более интересным занятиям, тихо бросил он через плечо. Ворую драгоценности. Похищаю детей. Тебя это удивляет?
Влемк пожал плечами.
Людей я не убиваю, сказал поэт. Это не в моих правилах. Я лишь немного их будоражу. Пробуждаю в них чувство добра и зла, как Гёте и Шиллер.
Влемк кивнул. Ему думалось, что если бы его приятель и вправду воровал драгоценности и похищал детей, то не бедствовал бы так, как сейчас; но Влемк не показал вида, что не верит. Пускай! Поэтическая вольность. Впрочем, он знал достоверно, ибо видел собственными глазами, что поэт лазит по карманам, а иной раз ворует яйца.
Скрипач, сидя однажды вечером в заброшенном железнодорожном вагоне, который служил ему временным жилищем, сказал:
В сущности, я мечтаю только об одном: как бы сквитаться.
Влемк всплеснул руками и поднял брови.
Спрашиваешь с кем? Очки бывшего скрипача блеснули отраженным светом свечи. С публикой, композиторами, дирижерами, с теми, кто изготовляет скрипки Все онимои враги! К чему делать для кого-то исключение? Бывший скрипач пододвинул Влемку сухое печенье и кьянтина мелочи он не скупился, бутылка с кьянти опрокинулась. Он скрежетал зубами, пальцы у него дрожали, и едва слышно продолжалТы пойми нас, исполнителей. Сочинит какой-нибудь болван музыку, а мы старательно ее интерпретируем, да только интерпретировать-то там нечего, одно нагромождение звуков; но бывает, что и музыка неплохая, а дирижер взял не тот темп; или публике она не понравилась, потому что, видите ли, ей из достоверных источников известно, что все славяне сентиментальны. Или, чего доброго, лопнет у скрипки струна. Он громко хрустнул пальцем, потом, по очереди, всеми десятью, так что Влемка мороз по коже подрал. Несмотря на тусклый свет свечинастолько тусклый, что Влемк не мог разобрать, что за твари время от времени пробегали по углам вагона, Влемку показалось, что он видит на глазах у бывшего музыканта слезы. Тысячи долларов на уроки музыки, тысячи часов ушло на все эти арпеджио и гаммы, а результат? Он ловил ртом воздух. Таким способностям, как мои, найдется и другое применение.
Влемк в недоумении поднял брови и развел руками.
Музыкант заговорщицки наклонился вперед, его била дрожь.
Шныряю по гардеробам, роюсь в чужих кошельках, но сказал он. Доходы не ахти какие, зато реакция публики исключительная.
С третьим сомнительным дружком, будущим убийцей, Влемк положил себе за правило никогда не встречаться один на один, и все же однажды вечеромэто было в январе, зайдя в какой-то подъезд, чтобы укрыться от холодного дождя, он с ним столкнулся. Будущий убийца был мрачный человек с толстыми волосатыми руками, короткими тяжелыми ногами и шеей не тоньше ляжки дюжего парня. Вид незаживающих ранок в углах его рта вызывал неприятное чувство, глаза его постоянно бегали, но в какую бы сторону ни повернул он свою маленькую лоснящуюся голову, смотрели на все с недовольством и раздражением. Говорил он редко, но в тот вечер, столкнувшись нос к носу с Влемком в подъезде, куда их обоих загнал дождь (улица погрузилась в темноту, а фонари еще не горели), он почему-то изменил своей привычке.
Влемк, произнес он низким квакающим басом, беда твоя в том, что ты нечувствителен к силе зла.
Влемк, вздрогнув от неожиданности, кивнул и постарался сделать вид, что мысли его заняты сейчас другим. Он высунул было нос на улицу, надеясь, что дождь не такой уж сильный, но в это время плечо убийцы плотно прижало его к дверному косяку. Влемк понял, что сделано это умышленно: ему приказывали стоять на месте и слушатьслушать внимательно, как если бы от этого зависела его жизнь (а она, между прочим, и впрямь могла от этого зависеть).
Странные у тебя взгляды на искусство, продолжал будущий убийца. Тебе они представляются обычными только потому, что их разделяет толпа, но поверь, что в действительности они странны и несуразны. Влемк снова кивнул. Ты занят поисками Прекрасного. Ты выражаешь свои впечатления каким-то ветхозаветным языком. Это заблуждение. Разумный человек удовлетворяет свои интересы. Посмотри на наших друзей, бывшего поэта и бывшего музыканта. Начинали они как поборники Прекрасного, божественного. А чем кончили? Он залился таким утробным смехом, что казалось, будто голос его исходит из колодца. Сдались, мой друг. Но даже и теперь они знают об истине не больше, чем пара жирных селезней. Он повернулся к Влемку раздраженным, ничего не выражающим лицом и вперил в него холодный сверлящий взгляд. Потом опустил глаза, показывая Влемку, куда смотреть: из-под полы его пальто выглядывало лезвие топора.
Влемк проглотил слюну и торопливо закивал. Дождь начал утихать, но плечо убийцы по-прежнему прижимало его к дверному косяку.
Ты, Влемк, идеалист, по-твоему, действительностьэто то, что могло бы быть, или то, что едва выглядывает из-за существующего на самом деле. Какое ты имеешь право предпочитать этот призрак грубому, зловонному миру, в котором мы живем? А ну, взгляни-ка! Они оба разом посмотрели на топор. Действительностьэто материя во всей ее великолепной сложности, произнес убийца, это экстракт реальности в бесконечном механизме перегонки. Сломай этот механизми тебе будет ясно, насколько он полезен! Задерни шторой горный пейзажи ты оценишь красоту этого пейзажа. Он придавил Влемка еще сильнее и спросил с кривой усмешкойТы воображаешь, что исследуешь Действительность, разрисовывая свои коробочки?! Он захохотал. Да ты бежишь от нее! Ты избегаешь ее! И в этом я даю тебе гарантиюпроверяется практикой: отрубаешь головы семейству из семи человек, стены и полы забрызганы кровью, воют собаки и спасаются бегством кошки, бешено мечутся попугаи в своих мерзких плетеных клетках, и вот тут-то ты задаешь себе вопрос: это ли не Действительностьвот эта кровавая бойня, это крушение чьих-то радужных надежд?! Да сними ты со своих глаз шоры! Смерть и злосуть принципы, определяющие наши достижения, и в свое время они же поглотят их. Уродствонаш удел и основа нашего существования. Должны ли мы насаждать обман, или мы живем для того, чтобы говорить Правду, хотя Правда может быть невыразимо ужасной?
Влемк задумчиво кивнул и поджал губы.
Лицо убийцы стало безобразней обычного, и он бубнил себе под нос так тихо и уныло, что Влемк едва мог его расслышать:
Признаться, все этопока еще до некоторой степени в области теории. Полиция вездесуща, где от нее укрыться? Газеты зажимают сообщения, контролируют их. Если то, что мне говорили о портрете Принцессы, который ты написал, правда, то ты, друг мой, вроде меня: непризнанный гений.
Его рот искривился в жалкой змеиной усмешке. И вдруг он резко втянул в себя воздух и оцепенел, а пальцы его клещами впились в руку художника.
Кажется, мне повезло! прошептал он.
Как раз в это время двое взрослых с детьмивсего пять человек, шедшие по другой стороне улицы, решив, видимо, укрыться от дождя, входили в старую, безлюдную церковь. Как только дверь за ними закрылась, убийца неслышно вышел из укрытия и, подняв воротник пальто и надвинув на лоб шляпу, торопливо зашагал под дождем через дорогу. В тот же миг Влемк, боясь, как бы убийца не передумал и не вернулся, сорвался с места и почти бегом ринулся в кабак. Опасения его были напрасны. Встретив на другой день убийцу, он узнал, что тот так и не осуществил своего намерения. Ему и на сей раз показалось, что для совершения убийства не было всех необходимых условий. Видно, на пути иных видов искусства всегда стоят непреодолимые препятствия.
4
Так Влемк и жил, день за днем, неделя за неделей. Постоянно во хмелю, благо в вине ему не отказывали. Если бы не портрет Принцессы, он бы, возможно, и позабыл свои печали и научился бы довольствоваться тем, что имеет.
Но говорящий портрет Принцессы не давал ему покоя. Он так надоел своими жалобами и колкостями, что Влемк готов был выбросить его в окно; однако портрет умел не только жаловаться и злословить. Временами, когда Влемк был так подавлен, что с трудом преодолевал отчаяние, портрет говорил с такой доброжелательностью, с такой задушевностью, что художник заливался слезами. В такие минуты он горевал, что оставил свою профессию, что вел беспорядочную жизнь, что утратил чувство собственного достоинства. Он заламывал руки, скрежетал зубами и с тоской поглядывал на кисти, разбросанные на столе.
Почему же ты не пишешь? спрашивала наблюдавшая за ним шкатулка. Хуже, чем сейчас, тебе от этого не будет.
«О-хо-хо! вздыхал Влемк. Ничего-то ты не понимаешь. Ему страстно хотелось сказать эту фразу вслух, но он не мог произнести ни слова, так как язык его все еще был скован проклятием. Да и никто ничего не понимает! думал он, вспоминая речи своих друзей. Мы, художники, самые одинокие, самые жалкие люди на свете, нас не понимают, не ценят, нас бранят и высмеивают, доводят до измены самим себе, до бесчестья и голодной смерти. Мымастера в искусстве более тонком, чем искусство мага или короля, а ставят нас ниже тех кретинов, что высекают из камня бессмысленные фигуры, или склеивают кусочки цветного стекла, или отливают из меди в огромном множестве колокола, похожие друг на друга, как близнецы!»
Что толку в том, что ты потрясаешь кулаками? спрашивал портрет.
Влемк в ярости метался по комнате, его подмывало осыпать портрет непристойной бранью, но сделать это он, разумеется, не мог. Красный как рак, он таращил глаза и так пыхтел, что казалось, его вот-вот хватит удар. Но, взглянув на портрет, тотчас сникал и закрывал лицо рукамиперед красотой Принцессы слова были бессильны.
Что случилось? спросил однажды портрет. Отчего ты так расстроен? Голос его был исполнен добросердечия и как будто искреннего участия, и Влемк решил, что портрет забыл о своем проклятии. (В этом он ошибался.) Он попробовал сказать вслух, но портрет лишь недоуменно глянул на него, и Влемк в отчаянии бросил свои попытки. По щекам его текли слезы.
«Ничего тут странного нет, думал он, сжимая и разжимая кулаки. Принцесса заставила меня пожалеть о том, что я, возможно, имел и что потом утратил: видение необычайной красоты, которое я нарисовал на шкатулке. Он стиснул зубы и вытер глаза, но они снова наполнились слезами. Видение, с горечью повторил он и по-детски покачал головой. Да, видение, и больше ничего, романтическая иллюзия».
Он сгорбился и зарыдал.
Бедный Влемк! воскликнула своим тоненьким голоском шкатулка. О, бедный, бедный Влемк!
Если бы он обернулся сейчас на шкатулку, то с удивлением увидел бы, что портрет тоже плачет. Но он не обернулся. Он долго плакал, не внемля тихим рыданиям у себя за спиной, потом, наконец, содрогнувшись всем телом, овладел собой. Какой же он все-таки глупец! Как это Принцесса на шкатулке могла забыть о проклятии, если сама же и прокляла его? Да, она чародейка, его маленькое милое творение, однако злая, как гадюка! И если уж портрет на шкатулке такой жестокий, то чего ждать от самой Принцессы?
«Я был сущим олухом, сказал он про себя. Убийца совершенно прав. Надо мне избавиться от идиотских грез».
Глядя безумными глазами, он подошел к висевшему на крюке рабочему халату, осторожно снял его и надел на себя. Вернулся к столу с кистями, открыл бутылку с разбавителем, налил немного в блюдце, расстегнул пуговицы на манжетах рубашки и засучил рукава; потом тщательнотщательней, чем работает со своими скальпелями хирург, приступил к тонкой процедуре: он чистил и подравнивал кисти. Затем выдавил на палитру краски и налил в чашечки масла и лака. Закончив эти приготовления, он выбрал изящную, палисандрового дерева шкатулку и начал писать.
Портрет Принцессы с интересом наблюдал.
Опять меня пишешь? спросил немного погодя портрет.
«У каждого живописца, подумал вместо ответа Влемк, есть своя тема. Кому лучше всего удаются скалы, комудеревья и цветы, комулодки, комукоровы, бредущие через речку, комуцеркви, а комумладенцы. Моя тема, которой я по разным причинам предан душой и сердцем, портрет Принцессы».
Влемк писал несколько часов подряд, работая с таким напряжением, таким накалом, что казалось, он вот-вот взорвется.
Вдруг картина воскликнула:
Но я же не такая!
Влемк взглянул на нее, мрачно и загадочно усмехнулся и с холодным упрямством снова принялся за работу.
Он писал так, как не писал еще ни разу в жизни, будто вглядываясь в бездонную пропасть. Каждый намек, подсказанный ему памятью, свое знание (час от часу все более основательное) ее абсолютного близнецапортрета на шкатулке, наблюдавшего за ним сейчас с таким смятением и гневом, он выявлял с неумолимостью хирурга, который проник в кору головного мозга и прослеживает раковую опухоль кончиком своего ножа. Он ничего не смягчал, нигде не поступался правдой, смело обнажая все недостатки Принцессы. Ничто не ускользало от его внимания: ни припухлость нижней губы, которую он по-настоящему увидел только сейчас, когда она предстала беззащитной жертвой его кисти, скрытая чувственность, которая, выдавая благодаря кисти Влемка порочные задатки Принцессы, таила гибельные последствия для нее же самой; ни слабые признаки усталости одного из векедва уловимый предвестник раннего увядания; ни даже еще менее бросающаяся в глаза, но реальная предрасположенность (если нарушится режим питания и, как следствие, обмен веществ) к волосатости на верхней губе и подбородке. Это вызывало ужасное чувствостоль же болезненное и тревожное, сколь нездорово возбуждающее. Влемк искал и не находил новых средств выразить то, что он видел. И ему казалось, что он сделал за одну ночь больше открытий, чем за все предшествующие годы жизни.
Глупость какая-то, фыркнула за его спиной шкатулка. Ты не уловил сходства. Я же совсем не такая!
«Видишь ли, этовсего лишь Искусство», мысленно ответил Влемк; он валял дурака, прикидывался глупцомстародавняя уловка рассерженных художников. Коли сможет, пускай отрицает, думал он, а глупости для этого, видит бог, у нее хватит; и все же по глазам заметно, что если и не вполне осознанно, то, по крайней мере, инстинктивно, как животное, она ощущала укор. Позади, слева от дамы, Влемк изобразил на кафедре обезьянку, читающую Библию; на фоне пламенеющей арки окна очертания ее были несколько расплывчаты; обезьянка грозила пальцем. Картина наводила на мысль, что случай не совсем безнадежный. Стоило даме обернуться, и она могла бы получить наставленияхотя бы от обезьяны.