А теперь я перескочу на другое и расскажу, в чем суть дела; я уже несколько часов провел с этими видениями, или призраками, или реальностью, когда в библиотеку вошла моя жена в ночной рубашкевсе говорят, что она весьма красива, и спросила:
Уинфред, ты собираешься спать?
Я знал, что это угроза и предложение одновременно. Повернувшись и взглянув на нее, я ответил:
Скоро приду, я не совсем кончил.
Она еще постояла, ожидая. Сейчас ее красивая грудь и бедра, хорошо очерченные рубашкой, мне показались почти что смешными. Ведь если реальность достаточно долго находится рядом, суть ее становится банальной. Жена повернулась, вильнув бедрамилюбая актриса назвала бы это штампом, и исчезла под низким сводом входа или, в этом случае, выхода. Уже стоя в дверях, она сказала:
Не забудь, завтра день посещений в клинике. Ты занят, конечно, я знаю
И в этот момент, словно вызванное к жизни ее словами, со страшным визгом из книг вырвалось нечто и кинулось прямо на меня. Вначале я даже не понял, что это такое. Вспыхнув ярче взорвавшейся звезды, что-то двигалось на меня с грохотом и ревом шаровой молнии. Но в последний миг я разглядел абсолютно ясно: это был Ахиллес, герой моей юности, я впервые прочитал о нем в шестнадцать лет. Ни слова не говоря, ни минуты не колеблясь, он поднял свой меч и ударил меня. В изумлении смотрел я на кровь, хлынувшую потоком на мою грудь из глубокой раны на шее. В ужасе я взирал на Ахиллесая скорее боялся, чем не верил. Непостижимо! Он был поборником абсолютной справедливости, судьбою, ниспосланной богом, карающей десницей, а яя заорал это во всю мочья был не виновен! Он недоуменно смотрел на меня. То ли он не говорил по-английски, то ли был поражен, что человек, столь тяжко раненный, может разговаривать. Он снова поднял свой гигантский меч, чтобы ударить меня.
Откуда-то издалека я услышал крик женыУинфред! Затем снова, где-то ближеУинфред!
Он прислушался и повернулся, недоумевая более, чем прежде. Осторожно, чуть смущенный, он снова поднял свое гигантское поблескивающее оружие.
Жена была уже за моей спиной.
Как ты кричишь! Ты с ума сошел? настойчиво спрашивала она. А он стоял, поигрывая своим оружием, как будто перед ним был цыпленок, который нервно дергает шеей на колоде.
Уинфред! прошептала жена. Что на тебя нашло?
Ахиллес, поборник правды и справедливости, оглянувшись через плечо, словно искал поддержки, замахнулся вновь, на этот раз слабо, неуверенно, однако клинок все же перерезал сухожилие, на котором держалась моя шея.
Уинфред! кричала моя жена. Что с тобой! Ну скажи же что-нибудь!
Я сидел наклонившись вперед, стараясь, чтобы она ничего не заметила. Поняв, что я не намерен ни разговаривать, ни двигаться, она круто повернулась и, сердито бормоча что-то себе под нос, направилась к двери.
Не стану делать далеко идущих выводов, скажу только, что тогда, там, я знал, что умираю.
И хотя времени остается все меньше и каждое слово, написанное мною, еще более зыбко, чем предыдущее, позвольте мне сделать паузу и обсудить эту столь необычную ситуацию. Если я оборву предложение посредине, это и будет конец. До свиданья. Да хранит вас господь. Вот видите, я молюсь, пока есть еще силы.
Предположим, здесь можно возразить, что я не умираю, а схожу с ума. (Я, конечно, рассудителен, но никто так не рассудителен, как маньяк, я это знаю.) Моя жена, вы можете сказать, вероятно, не видела Ахиллеса; но она в данном случае не критерий. Она тоже из породы безумцев, все ее предки были безумцами и так же, как я, людьми состоятельными. Прекрасно; итак, предположим, что я сумасшедший. Значит, перед вами сидит персонаж X, сумасшедший, сраженный смертельным ударом, который нанес ему персонаж Y, являющийся вымыслом. А что может сделать X, будучи сумасшедшим, кроме того, как бороться, дабы отстоять справедливость, отстоять нормальность?
Возможно, отца осудили несправедливо. Судья, который его посадил, боится черных кошек. Даже показания, которые давал я сам, могли оказаться не совсем беспристрастными, хотя я старался быть до конца правдивым. Можно несправедливо осудить и мою жену, поскольку я обвиняю ее в неуравновешенности. Но по крайней мере одно кажется безусловным: если литературный персонаж, а именно Ахиллес, может заставить кровь литься по моей груди (если она действительно льется по моей груди), то, значит, можно заставить живой персонаж или даже два живых персонажамоего отца и мою женужить вечно, просто поместив их на страницы художественной литературы.
И ради этогохотя вполне вероятно, что это бессмысленно и, может быть, я совершаю нелепую ошибку, я сижу за письменным столом в библиотеке и пишу, а кровь вытекает из моих жил, и луна прячется в тучах, и огонь догорает в камине, а Ахиллес ростом в пять футовон выше всех остальныхрубит и колет мои плечи и мой позвоночник, в то время как тени Тома Джонса, Гулливера, Гамлета и многих других подбадривают его, освистывают или жалуются на свою судьбу, замечая, что я умираю, или не обращая на это никакого внимания, поскольку заняты своими собственными великими заботами. А я пишу свой рассказ и не устану его писать, пока мне позволяет время.
О, Грир, какая ты добрая, кроткая женщина! говорит мой отец.
Она, нахмурившись, качает головой и длинными пальцами поворачивает чашку ручкой на север. Стол вытянут с востока на запад.
Чушь, отвечает моя жена.
Ее раздражение удивляет его, и он поднимает на нее глаза, а затем снова опускает их на свои колени.
Я не о том, говорит он.
Она вдруг встает и идет к холодильнику, открывает его и, точно ребенок, заглядывает внутрь.
Господи Иисусе! говорит она.
Нет сыра? спрашивает он. Он и сам не знает, почему подумал, что ей нужен сыр.
Сыра? переспрашивает она еще более раздраженно. Она глядит на него. Он догадывается, что она считает его сумасшедшим. Разведи он огонь в раковине, она не сочла бы это более ненормальным, чем предположение, что она ищет сыр. Грир идет обратно к столу с кувшином молока и стаканом.
Отец чувствует больчуть-чуть колет в самом центре груди. Однажды, несколько лет назад, он ехал в машине с моей матерью. Машину пришлось остановитьмать ругала его за то, что он не смог возбудить дела против кого-то, кто ограбил его, и, чтобы избежать сердечного приступа, он остановил машину и сломя голову кинулся по дороге.
Я только хотел говорит мой отец, но и эта ниточка обрывается.
С большим трудом он тянется через стол к руке Грир.
Слезы хлынули у нее из глаз и потекли по щекам.
Не обращай внимания, говорит она, прости меня.
Она медленно опускает голову. Отец, тщательно все обдумав, поднимает заскорузлую ладонь и гладит ее мягкие волосы.
Боже, если б мне было столько лет, сколько Уинфреду, сетует мой отец. Осторожно, чуть касаясь едва заметного пуха на ее щеке, он проводит негнущейся рукой по ее лицу. Слез он не трогает.
Ты сумасшедший, говорит она, и смеется, и плачет. Ты никогда не думал, что если бы мы с тобой были такими же нормальными, как, например, наш Уинфред, и тратили бы время в библиотеке, переворачивая страницыодну, другую, третью
Ну-ну, говорит отец. Когда человеку столько лет, сколько мне, так или иначе думаешь обо всем. Его рука медленно и нежно гладит ее волосы. Ему восемьдесят два года. Ей тридцать. Никому бы и в голову не пришло, что он душевнобольной, если б однажды он не въехал задом автомобиля в зеркальное окно моего банка.
Волосы у меня на затылке встали дыбом, точно их коснулся ледяной ветер. Ахиллес, Рыцарь Справедливости, застыл в дверном проеме, одетый в скучный опрятный костюм, точно свидетель Иеговы. И я вижу, что он понял суть отношений моей жены с моим отцом.
Я хватаю его за локоть.
Не надо справедливости, умоляю я. Хватит справедливости.
Ничего этого не может быть, я понимаю. Отец мой в сумасшедшем доме. Ахиллеса не существует. Я с трудом заставляю себя перечитать все, что написал. Стол залит кровью.
В моей головесплошные планеты и звезды. А Ахиллес с поднятым гигантским ножом медленно надвигается на отца.
О боже милостивый! молю я всеми силами души. Да поможет нам в тяжкие времена хорошая литература. Свет пляшущих звезд слепит глаза. О боже милостивый! молю я всеми силами души.
Влемк-живописец
1
Жил-был на свете человек, который расписывал разные коробочки. Табакерки и портсигары, шкатулки для драгоценностей и коробки для спичек, ларцы для подарков друзьям и возлюбленнымчего он только не расписывал; и так уж повелось в этой стране, что люди приносили коробки этому человекуего звали Влемк-живописец (или покупали те, что изготовлял он сам), а уж Влемк писал на них картинки. Хотя он не был старым, сгорбленным старикашкой, но был не так уж и молод и потому отрастил себе усы и длинную, почти по пояс, бородукак и пристало настоящему мастеру. И настолько он был искусен в живописи, что если брался изобразить на шкатулке, например, старинные часы, то выписывал их так тщательно, что казалось: приложи картинку к уху и услышишь тиканье. Тоже и цветы: они получались совсем как живые, и можно было поклясться, что ты видишь, как они шевелятся от ветра, а если понюхать, то непременно уловишь тонкий аромат роз, сирени или наперстянки.
Как это иногда случается с исключительно одаренными художниками, в делах, не относящихся к искусству, этот Влемк-живописец оказывался не слишком на высоте. Пока он работал в своей светлой, залитой солнцем мастерской, возвышавшейся над домами и улицами города, он был образцом трудолюбия и благоразумия. Кисти, краски, лаки и разбавители он хранил с таким тщанием и в таком порядке, в каком старая заботливая вдова хранит свою посуду и ложки, и трудился сосредоточенно, как трудится над своими бумагами какой-нибудь банкир или адвокат, рассчитывающий умножить свои капиталы. Но, кончив работу (а кончал он ее когда придется, ибо иногда трудился всю ночь, иногда весь день, иногда только час, а иногда без передышки и полторы недели кряду), Влемк совершенно менялся, так что люди, видевшие его за работой, могли бы поклясться, что это уже не он и даже не его брат, а совсем другой человек.
Когда Влемк не работал, то в него словно демон вселялся. Он шел в кабак, что в конце его улицы, и там начинал кричать и размахивать руками, расправляясь с пивными кружками, а то и с подвыпившими старикашками, и хотя многие хорошо к нему относились и с интересом его слушали, потому что не было в тех краях более умелого живописца, только в конце концов даже самые добрые и благожелательные люди не выдерживали и либо вызывали полицию, либо просто хватали его за шиворот и вышвыривали вон. А иной раз его видели в сомнительной компаниис пьяницами, карманниками и даже с неким убийцей, не разлучавшимся с топором.
Надо ли говорить, что живописец не был доволен собой. И часто, сидя в своей мастерской высоко над городом, он хватался за голову и стонал: «Горе мне! Отчего я такой?» Но стенанья делу не помогали. Едва он заканчивал свою дневную работу или если был в ударе, то работу за неделю, как спускался вниз, в город, и вновь предавался постыдному разгулу. «Ну и зажало же меня в тиски!» восклицал он, выглядывая утром из канавы.
Однажды, когда так и случилось, то есть когда он воскликнул: «Ну и зажало же меня в тиски!» и стал выбираться из канавы, где лежал среди бутылок и старых газет рядом с дохлой кошкой, мимо проезжала карета, на козлах которой сидел кучер в ливрее и цилиндре. Великолепный кучерна солнце его сапоги блестели, как отшлифованный оникс, а еще великолепнее была сама карета, похожая на роскошный ларец из черной кожи, украшенный гвоздями с блестящими золотыми шляпками. Когда карета поравнялась с беднягой художником, раздался возглас: «Стой!» и карета остановилась. Чья-то маленькая ручка раздвинула занавески, и в окне показалось бледное нежное личико.
Скажи мне, кучер, что это за несчастное существо в канаве? спросила особа, сидевшая в карете.
А это, к сожалению, Влемк, знаменитый живописец, ответил кучер.
Влемк? удивилась особа, сидевшая в карете. Не может быть! Я была однажды в мастерской у Влемка и непременно узнала бы его, где бы потом ни встретила. Это жалкое существо, копошащееся в канаве, не может быть одарено талантом.
Уверяю вас, Принцесса, с грустью сказал кучер, что грязный оборванец, которого вы видите сейчас в канаве, это Влемк-живописец.
Влемк в ужасе закрыл лицо руками, ибо узнал в сидевшей в карете особе Принцессу, которая, как он слышал, скоро будет главой Королевства, потому что мать у нее давно умерла, а отец был смертельно болен. Влемк так устыдился, что он предстал в таком ужасном виде перед столь важной особой, что он готов был сквозь землю провалиться.
Хотите, я брошу этому несчастному монетку? спросил кучер. Могу вас заверить, она ему пригодится, ибо, если верить слухам, он спускает в кабаке все, что зарабатывает своим искусством.
Боже сохрани! сказала Принцесса, раздвигая занавески шире, чтобы получше разглядеть Влемка. Какая ему польза от монетки? Все равно ведь пропьет. С этими словами она задернула занавески и приказала трогать.
Чудовище бессердечное! крикнул Влемк и, неуклюже поднявшись, сделал несколько неверных шагов в сторону удалявшейся кареты. Он был так зол, что даже потряс в воздухе кулаками.
Но в глубине души он не осуждал Принцессу за такие слова. Ведь она сказала сущую правду, и, будь он человеком здравомыслящим, то, конечно, поблагодарил бы ее за строгий, но справедливый суд. Он же пробурчал: «Горе королевству, правители которого приходят в смятение от каждого чиха». Вдобавок ко всему, когда Принцесса показалась в окне кареты и он внимательно присмотрелся к ее лицу, его поразила, как удар ножа в спину или стрелыв грудь, ее невиданная красота.
Возвратившись в тот день в мастерскую, он пытался писать, но безуспешно. Его своевольные кисти словно в раздражении тыкались в краски, мазки получались густыми, неровными, как это бывает у любителей-самоучек, так что Влемку приходилось все счищать и начинать работу сначала. К исходу дня он понял, что все безнадежно. Он потерял охоту доводить изображения животных, цветов или сельские пейзажи до того совершенства, которым в свое время прославился. Да и вообще у него пропало всякое желание писать. Раздосадованный, он отложил все в сторону, едва ли заметив, что кисти у него вымыты хуже обычного, колпачки на тюбиках с красками завинчены не до конца, бутылка с разбавителем накренилась и ее содержимое пролилось на пол. «Ну и попал же я в тиски!» пробормотал он, но как-то вяло и равнодушно.
В кабаке на сей раз все было ему не по вкусу. Виноон знал заранеегорчит, пивослишком пенится, ликер приторно-сладкий и густой. «Чего же я все-таки хочу?» недоуменно размышлял он; разинув рот, опершись подбородком на сплетенные руки, он безучастно разглядывал трещины на старом провисшем потолке. Завсегдатаи кабака посматривали на него вопросительно и даже несколько недовольноим было непонятно, почему сегодня он не похож на себя. Обычно в это время, ворчали они, он начинал горланить песни, пинать что ни попадя ногами, отчаянно спорить. Казалось бы, его молчаливость должна была их радовать, поскольку Влемк, впав в свое обычное состояние, был просто несносен. Но нет. Даже самые флегматичные из завсегдатаев, за исключением троих, почитавших себя тоже в некотором роде художниками, были простыми людьми, жилось им несладко, и то, что Влемк отступил от этого, по их убеждению, раз и навсегда заведенного порядка, огорчило их.
«Чего же я хочу?» снова и снова спрашивал себя Влемк, сидя в одиночестве за столиком у окна.
Почему он не пьет? ворчали завсегдатаи. Почему сидит как истукан?
Лишь трое, а вернее, четверокабатчица и еще трое угрюмых незнакомцевглаза их скрывались под шляпами, и они всегда носили оружиепомалкивали и вряд ли вообще обращали на него внимание. Один из них, с шевелюрой цвета соломы, бывший поэт, крепко спал с открытыми глазами. Другой, очкастый, бывший скрипач, шарил в кармане сидевшего рядом с ним рабочего. Третий уставился в одну точку, будто кот на мышиную нору. Этот третий был будущий убийца, и он не разлучался с топором.
Втайне Влемк, конечно, с самого начала знал, чего хочет, и когда окончательно в этом уверился, то почувствовал себя таким несчастным, что уже не мог далее оставаться в кабаке. Он поднялся, не сказав никому ни слова и даже не взглянув на мрачную толстую кабатчицу, засунул руки в карманы рабочего халатаот огорчения он даже не позаботился оставить халат в мастерской, подошел к двери и, постояв немного в раздумье, шагнул за порог.