«Это,говорит,ваш четыреста тридцатый! Спасибо вам огромноеочень урожайный сорт!»
Вообще, так получилось, что размножение урожайных моих сортов как раз на трудное военное время пришлосьи большую прибавку продовольствия дали мои сорта. К тысяча девятьсот сорок пятому году занимали они примерно двести тысяч гектаров, и каждый сорт давал около двадцати центнеров с гектарапримерно на десять центнеров больше, чем раньше собирали. Помножь десять центнеров на двести тысяч гектаровполучаем примерно два миллиона центнеров проса в год чистой добавки! И всё это из-за того, что я в своё время заметил, что слишком пёстрые всходы на одном и том же поле просо даёт!
Ну, ясно, такая прибавка незамеченной не могла пройти: дали мне в сорок шестом году премиюпятнадцать, кажется, тысяч рублей.
Но это уже потом былопожинание лавров,а тут ещё тридцать девятый год был, война далеко была, когда у меня сорта утвердили, и ещё одна радость произошла: родился у меня сын Валера, твой будущий отец.
Помню, когда его домой в первый раз принесли, на стол его положили, и так он несколько дней на столе спал: кроватку тогда трудно было найти. Да, кстати,оживился дед,это тот самый стол, который сейчас у вас на кухне стоит! На нём твой отец лежал, когда ему неделя от роду была!
Да,сказал я.Не зря я заступился за этот стол, когда его выбросить хотели! Как чувствовал, что колоссальную роль он в истории нашей семьи играл!
Вот так вот!продолжал дед.Сделался я автором двух знаменитых сортов. И вскоре после этого назначили меня заместителем директора нашей селекционной станции по науке. Косушкин волей-неволей должен был теперь с почтением ко мне относитьсясам теперь руку подавал при встрече.
Вроде бы удалась жизнь: получать я значительно больше стал, и комнату нам дали большую по случаю увеличения семьи.
Но блаженствовать нам совсем недолго пришлось: вскоре Великая Отечественная война началась.
Пришли мы с дружками моими, Кротовым и Зубковым, в военкомат. Отдали наши документы дежурному. Сидим, ждём. Первым Кротова вызвали. Долго не было егонаконец выходит. В Белоруссию куда-то назначение получил. За ним вызвали Зубкова. Выходитв Крым! Мы тут смеяться над ним начали. «Во устроился,говорим,на курорт поедешь!» Не представлял тогда ещё никто почти, какой тяжёлой и мучительной война будет. Наконец вызывают меня.
«Ваше дело,говорят,рассмотрено. Решено вас оставить на прежнем месте работы: армию и страну кто-то должен кормить!»
Вышелдрузья мои на смех подняли меня.
«Эх ты,смеются,видно, кроме как на свой огород, не годишься никуда!»
Ну, обнялись мы с ними, простилисьи я обратно поехал. Аля обрадовалась, конечно, но я как-то неловко чувствовал себя. Тем более со всеми простился уже, прощальный банкет нам закатили, речи говорилии вот, надо же, я обратно вернулся. Более того: многие вещи свои я после банкета разным людям раздарилтеперь ходить пришлось, обратно выпрашивать!Дед усмехнулся.И вот началась совсем новая жизнь. Работать приходилось... хорошо, если за десятерых, а то скорей и за двадцатерых: народу на станции мало осталосьни рабочих, ни механиков, ни лаборантов,всё своими руками делать приходилось, хотя и был я заместителем директора по научной части.
Война, как ты знаешь, очень трудная была, враг далеко прорвался в глубь нашей страны. И вот в сентябре сорок первогокак раз когда надо было нам урожай собиратьпришёл приказ: почти всех, кто на нашей селекционной станции остался, отправить за Волгу, на строительство оборонительных рубежей.
Собрали нас всех, составили списки, меня назначили командиром сотнив основном из сотрудников нашей станции,потом посадили нас в грузовики и отвезли за Волгу, далеко от станции, в голую степь.
«Вот,говорят,здесь будете работать!»«А где же жить?»мы спрашиваем. «Стройте!нам военный инженер говорит, который строительством руководил.Стройте быстрее блиндажи, долговременные огневые точкии будет у вас крыша над головой. А пока ещё тепло, в поле поживёте».
Стали мы рыть землю, делать траншеи, укрепления. И как назло, страшные дожди тут пошли. Земля тяжёлая, к лопате липнетне отбросишь её, приходится руками снимать. Первое время ходили мы ещё в деревню одну ночевать, за семь километров, но потом все сильнее начали уставать, в деревню уже почти никто не ходил, тут прямо спали, в вырытых блиндажах, одежду какую-нибудь постелишьи спишь. Считали только уже, сколько дней осталось ещё до возвращения домой: вначале сказали нам, что на месяц нас посылают. И вот последний день остался, все уже радостно домой стали собиратьсявдруг на вечернем построении начальник наш читает приказ: всем, кто здесь есть, остаться ещё на два месяца!
Ну, тут волнения, конечно, начались, у женщинслёзы. Главное, вскоре морозы сильные пошли, особенно по ночам, а тёплых вещей никто с собой не взял: все рассчитывали до холодов вернуться.
Говорят мне мои: «Ты начальник нашей сотни, иди к Маркелову (так нашего военного инженера звали), попроси, чтобы хотя бы на пару дней домой отпустилпередохнуть и тёплые вещи взять».
Передаю эту просьбу Маркеловуон начинает кричать: «Это дезертирство! Покидать строительство оборонного рубежаэто преступление!»
Вышел я от него, пересказал всё моим. Молча все разошлись. Но потом, видно, где-то опять собрались. Под утро, уже часов в шесть, будит меня мой заместительбледный как смерть.
«Егор Иваныч!говорит.Беда! Вся наша сотня исчезладомой ушла!»
Иду к Маркелову, рассказываю. Он начинает кричать: «Вы знаете, что вам будет за развал работы на оборонном рубеже?! Под суд пойдёте!»
Но связи, на моё счастье, с городом не было там, так что Маркелов пока не доложил никомуменя только разжаловал, в другую сотню перевёл. Потом узнаю: с его заместителем, тоже военным, поеду наутро в Казань, под арест.
Страшная ночь, помню, быламорозная, тёмная. Не спал я, прощался мысленно со своими близкими. Больше всего жалел о том, что сорта свои размножить ещё не успел.
Под утро совсем устал, слегка задремал. Вдруг будит меня мой бывший заместительтатарин был, по фамилии Валееви радостно кричит: «Егор Иваныч! Наша сотня пришла!»
Выскочил из землянки ягляжу, все наши стоят! Сходили, оказывается, переоделись в тёплое, из еды взяли, кто что нашёл, и обратно пришли.
Ну, радость, помню, былавсю сотню почти перецеловал. Они и мне, оказалось, тёплое принесли, и ещё прислала с ними Алевтина мне мешочек турнепса и мешочек картошки.
Ну, после этого дела веселее пошли, работа поживее. Маркелов ни о чём больше не напоминал: ему, как я понял, этот инцидент тоже выгоднее было не вспоминать.
В декабре мы закончили строительствоуже снег лежал вокруг,пришли за нами грузовики, повезли обратно.
К счастью, до этих рубежей война не дошла, так и остались они в запасе.
И вот возвращаюсь на станцию я и вижу, что уборочная там полностью провалена: зерновые всеи просо, и рожь, и пшеницаубраны наполовину наверное, остальное оставлено и уже гниёт. Некому почти убирать было, но главноеникто не мог вовремя сориентироваться, команду дать. Меня не было, Косушкин в самом начале войны на фронт ушёл, а вместо него нового назначилизвали его Замалютдин Хареевич, фамилии не помню его.
«Замалютдин Хареевич!говорю.Как же так? Люди старались, сеяли, а вы погубили всё!»
И вскоре вызывают его в Казань, разбираться. Приезжает он из Казани и привозит приказ: меня снять с заместителей начальников станции и объявить строгий выговор!
«Замалютдин Хареевич!говорю.Как же так? Вы не сказали там разве, что я на оборонных работах три месяца был?»
Отводит в сторону глазки,значит, не говорил! Нашёл, как я понимаю, козла отпущения, всю вину решил на меня свалить.
«Ты ещё благодарить меня должен!Это он мне говорит.Я отстоял тебя, добился, чтобы рядовым сотрудником ты был на станции оставлен, так что свою работу можешь продолжать!»
Хитрый был, знал, чем меня купить. Я давно уже понял, что работаглавное средство против обид. Начинаешь работу ты, она, при упорстве твоём, всё лучше и лучше начинает получаться, замечательные результаты выходят, потом посмотришь случайно ты на обидчиков твоихгосподи, думаешь, какие букашки! Ничего-то не могут они, что ты можешь! Жалеть в пору, а не обижаться на них!
Так и тогда: ушёл я в новую работу и через месяц уже и забыл, что не начальник я уже,тем более все простые люди, с которыми работал я, ничуть не с меньшим уважением ко мне относились, а, может, даже и с большим, указания мои тут же бросались выполнять. Так что я ничего почти не потерял, только в оплате,но о деньгах я никогда особенно не беспокоился.
Тем более новая очень интересная работа пошла. Ну, сорта проса мои были уже утверждены, и тогда я новой культурой занялся, необычнойтогда она впервые появлялась у нас.
Экономика у нас, знаешь из истории, раньше отсталая былапосле революции приходилось её поднимать. В частности, появилась огромная потребность в резине для шин автомобилей, самолётных колёс и так далее. А каучук тогда получали только из сока тропической гевеи, у нас она не росла, и за этот сок, из которого изготовляли потом резину, государству огромные деньги другим странам приходилось платить.
Тем более война шла, многие международные каналы оказались нарушенными, а потребность в резине, наоборот, выросла: машин надо было больше выпускать, самолётов и так далее.
И тогда обратились учёные к кок-сагызу. Издавна это малоизвестное растение в Азии рослоказахи из него что-то вроде теперешней жевательной резинки делали. В теле егону, он отдалённо на репу походил, только длиннее и ужепроходили нити млечного сока, который похож был на сок гевеи и годился на производство резины. Высеял я у себя кок-сагыз, стал тщательно за ним ухаживать и удобрятьи сделал открытие! Раньше считалось, что волокнистые пучки только в центре растения проходят, а я на своих полях увидел, что, если кок-сагыз удобряется, он получается значительно толще и ещё несколько волокнистых пучков возникают в его теле. С открытием этим бросился я к профессору Александровуон в Казани в эвакуации жил,к тому самому, что в аспирантуре нам анатомию растений читал и который давно уж у меня аналитический склад ума отмечал. Показал ему эти множественные пучкион говорит: «Да, это открытие! Никто ещё сразу несколько пучков в кок-сагызе не получал!»
Прикрепил мне помощницу свою, Майскуюона по специальности химик была,провели мы тщательный химический анализ новых пучков и большую статью с ней послали в «Вестник Академии наук». Огромный резонанс тогда имела эта статья: кок-сагыз тогда в центре сельскохозяйственной науки стоял!
Так что снова я оказался на коне! Вопреки всем негодяям и дуракам сумел дело сделать, свой вклад в народное хозяйство внести.
Тем временем война к концу уже подошла, но жизнь моя на станции не налаживалась никак. Замалютдин этот полным самодуром оказалсяничего не хотел слушать, только кричал.
Александров однажды посмотрел на него и говорит: «Знаете что? Вам надо в Ленинград возвращаться, в ВИРтолько там вы настоящее применение найдёте своим способностям! Скоро я еду в Ленинград и почву для вашего приезда в ВИРе подготовлю, думаю, что при вашей работоспособности вы будете очень нам полезны!»
Так что на Замалютдина я уже меньше стал внимания обращать, настроился уже: «В Ленинград! В ВИР!» Алю уговорил. Труднее всего оказалось отца твоего, Валерия, уговорить: ему уже шесть лет к тому времени было, друзей себе на станции завёл, ни за что не хотел расставаться с ними, ревел. Ну, к тому времени у нас ещё дочка былатвоя тётя Оля, которая в Москве сейчас живёт.
Тут и Кротов как раз вернулся на станцию. Я говорю ему: «Поехали в ВИР!»
Вернулся он, правда, наполовину инвалидом. В боях под Москвой ранило его пулемётной очередью в ноги, и он на страшном морозе,может быть, знаешь из истории, какие страшные морозы были тогда,двое суток в снегу пролежал. Говорит: «Помню только, что я правую руку старался под мышку засовывать, греть, чтобы хоть правую руку спасти». Потом снова сознание терял. «Следующее воспоминание,рассказывал,горящий сарай! Я лежу, меня перевязывают, а сарай весь горит! Потом снова не помню ничего!»
Попал он в санитарный эшелон, и повезли его в Сибирь. Жена его, Катя, в Казани как раз на эвакуационном пункте работала и разыскала его, пока эшелон стоял, сумела за эти несколько часов с эшелона его снять и устроить уже в казанский госпиталь, под свой надзор. Я, помню, был в госпитале тогда. Он лежал, улыбался, у него вроде всё здоровое уже было, только пальцы на руках отмороженные были, сухие, как когти у птицы. Мы разговаривали с ним, шутили, но на пальцы оба старались не смотреть. Катя всё надеялась, что удастся пальцы спасти, но осмотрел их главный хирург госпиталя и говорит: «Надо ампутировать!»
Помню, Катя тогда приехала к нам домой, всю ночь проплакала. Утром поехала в госпитальпосле операции мужа встречать. Отрезали ему на левой руке все пальцы, по самую ладонь, на правой два оставилисредний и безымянный.
А, я помню Кротова!сказал я.Вы часто с ним в шахматы играете. Он вот так вот фигуру двумя пальцами берёт!
Правильно!кивнул дед.Он самый. И вот решили мы, значит, с Кротовым переезжать в Ленинград. Ну, ему, как инвалиду войны, можно было тогда любой город выбирать для жилья, но и меня в Ленинграде многие знали ужеи по аспирантуре, и по защите, и особенно после того, как я за выведение сортов проса получил министерскую премию второй степени.
И большая премия была?поинтересовался я.
Да тысяч, кажется, пятнадцать,вспомнил дед.
Ого!проговорил я.
Вот тебе и «ого»!сказал дед.
Повезло!
Опять ты за своё «повезло». Хочешь знать, особенного везения в жизни у меня никогда не было. Скорее наоборот: если только может случиться какая-то неприятность, обязательно она со мною случается. А так, чтобы мне что-то выпало, что другому совсем должно достаться,такого в жизни никогда у меня не бывало! Только упорным трудом! И как-нибудь я тебе расскажу, сколько усилий пришлось предпринять, для того чтобы приезд в Ленинград организовать! Ну, вот наконец всё вроде устроилось, сложили мы все наши вещи, упаковали нашу мебель в чехлы из рогожиона долго ещё в квартире у нас валялась, приятно так лыком пахла.
Точно!сказал я.Она и сейчас лежит. Недавно я раскопал её в сундуке, друзьям показалникто из них даже сказать не мог, что это такое. Один тольконаш отличник Долговвысказался: «Лапоть, но очень большой».
Да,вздохнул дед.Забывается всё! Никто и не помнит уже, что такое рогожа! Ну вот... стали мы жить тут. И ты благодаря этому здесь учишься и живёшь, что мы тогда переехали сюда. Отец твой Валера, мой сын, в первый раз в Ленинград въезжал, а я был уже с городом знаком,можно сказать, сложился здесь.
Поселились мы, что интересно, в том же самом доме на Сапёрном, где я во времена аспирантуры жил, только дали уже нам теперь две большие комнаты. И стали жить.
Правда, из Ленинграда много ещё раз возвращался я в Казань на время, смотрел, как размножение моих сортов продвигается,всё большую и большую площадь занимали они в Поволжье. Помнишь, как называются-то мои сорта?
«Казанское сто семьдесят шесть» и «казанское четыреста тридцать»!выпалил я.
Молодец!Дед даже растрогался.Ну, приняли меня в ВИРе вроде бы хорошо, ввели в учёный советтеперь я сам в президиуме на заседаниях сидел, страх на молодых диссертантов наводил! Всё вроде отлично шло. В тысяча девятьсот пятьдесят втором году я докторскую диссертацию защитилпо селекции проса. По-моему, вполне справедливо я счёл, что были у меня основания писать диссертацию по селекции проса. Защита, правда, не очень гладко прошласо второго раза. В первый раз один из оппонентов моихГерой Социалистического Труда профессор Писарев из Москвы не приехалне знаю почему, может, заболел: он довольно пожилой уже был. Перенесли защиту на два месяцая, помню, рвал и метал, места себе не находил! «Надо же,думаю,из-за какой-то случайности вся жизнь может насмарку пойти!»
Через два месяца повторная состоялась защита. Вместо Писарева моим оппонентом вызвалась быть профессор Синскаязнаменитая учёная, специалист по исторической географии культурных растенийеё книга «Динамика вида» почти во всех странах переведена.
На этот раз защита нормально прошла, потом утвердили в Москвеи стал я доктором наук, а вскоре профессором.
«Надо же,с каким-то изумлением на себя в зеркало смотрел.Совсем ещё недавно, кажется, босиком по Берёзовке бегали вот уже профессор, доктор наук!»