Перл отпила свой джин.
Она проводила с детьми большую часть времени. Они всегда выискивали ее и наперебой говорили ей что-то. Перл чувствовала, что они склоняют ее к пьянству. Но это было в порядке вещей. Они ведь были детьми. На самом деле они ей нравились. Что заставило ее покинуть остров, отчего она почувствовала, что не выживет там больше ни дня, так это Томас.
Перл не хотела, чтобы ее маленький Сэм подвергался влиянию человека, способного сломать детский разум, словно веточку. Она винила Томаса в том, что случилось с Джонни. Никому другому, похоже, не приходило это в голову, но Перл не сомневалась в его причастности. Джонни был чувствительным ребенком, и Томас с ним переусердствовал. Томас считал Джонни талантливым и вознамерился развить его таланты. Что любил Джонниэто персики, ракеты из бутылок и сидеть на табуретке на кухне и помогать своей маме, Мириам, печь пирожки. Он был милым мальчуганом, мечтательным и впечатлительным, но с простыми потребностями. Он не смог освоить весь тот хлам, что Томас обрушил на его голову.
Джонни было шесть лет, но когда Перл последний раз зашла к нему в комнату и взглянула на кровать, она увидела вовсе не шестилетнего мальчика, а белую массу, напоминавшую поднявшееся тесто, в которое всунули лицо на сотый день после закваски.
Когда Перл последний раз зашла в его комнату, она увидела муравьев. Сотни муравьев маршировали стройными рядами. Мириам тоже их видела. Мириам сказала, что причин для тревоги нет. Разве к Мидасу в детстве не приходили муравьи, кладя ему в рот пшеничные зерна? Разве насекомые не слетались к Платону в младенчестве, садясь ему на губы и тем самым признавая в нем великого оратора? Перл покрылась потом. Перл не знала, что сказать.
Джонни начал умиратьили как еще это назватьдва месяца назад, в августе. В августе родился Сэм. И тогда же, в августе, отмечали день рождения. Дети всегда празднуют свои дни рождения вместе. На дне рождения Джонни объявил, что чувствует себя обитаемым. В нем обитают сотни. В его теле были клеткии все сильнее, чем он сам. Он не мог обеспечить им порядок. Он не мог обеспечить им довольство. Посреди застолья Джонни ушел, лег в свою постель и больше не вставал. Он лежал, спрятав лицо в подушку, и его бедное тельце было словно семейное кладбище, на котором покоились несколько поколений предков.
У него были прекрасные глаза. Пока на него не нашла эта блажь, он был вполне нормальным, поглощал шоколадных кроликов в правильное время года, учился плавать под парусом, рисовал акварелью и тому подобное, глядя на все своими прекрасными и властными глазами изысканного фиолетового цвета, каким бывает море на некоторых глубинах.
Когда он заболел, он стал говорить, что может видеть, как по венам вещей течет кровь. Он утверждал, что может оживить птиц и бабочек, и животных из книжек с картинками, заставить их сойти со страниц, оставив после себя дыры. Он утверждал, что способен на это, только он боялся.
С этим ребенком перемудрили. Он читал с четырех лет. Они все читали с четырех. Его волновали ядерная энергия, и вулканы, и глухота Бетховена. Его волновали люди, писавшие Мириам письма, в которых они рассказывали об ужасных вещах, случившихся с ними. Томас поощрял в нем эти волнения, поскольку считал, что они обостряют разум. Томас говорил Джонни, что для него нет ничего невозможного, стоит лишь как следует приложить свой разум. Разве Ури Геллер не мог заставить бутон розы распуститься одной лишь силой мысли? Разве Христос не заставил фиговое дерево засохнуть одной лишь силой своего недовольства? Ну а теперь Джонни прилагал свой разум к чему-то наподобие смерти, а Томас занимался тем, что калечил умы других детей. У Мириам были четырехмесячные близнецы, Ашбел и Фрэнни, и Томас, вероятно, обрабатывал их, прямо в этот момент. Томас любил малышей. Он держал близнецов и говорил с ними на французском, на латыни. Говорил с ними об Утрилло, о рыцарях, о компасах. Томас любил малышей. Он любил детей. Когда они становились подростками, он отправлял их в школу-интернат и забывал о них.
Сидя в баре, она вдохнула воздух, словно пробуя на вкус свободу, и чуть закашлялась. Она всунула палец в кулачок Сэма. Ей нравился ее малыш. Она была рада, что они вместе, одни. Она была рада, что никому из них больше не придется видеть Томаса. Однако она допускала, что малыш мог соскучиться по своим братикам и сестричкам. И по отцу. Сама Перл не особо скучала по Уокеру. Пусть когда-то она видела Уокера сердцем, но теперь с этим было покончено. Перл мало знала Уокера и поэтому старалась, как могла, видеть его сердцем. Он почти не появлялся на острове. Она не знала, чем он занимался. Возможно, он просто водил женщин по ресторанам и спал с ними. За месяцы беременности ей часто хотелось, чтобы этим ограничивались его планы на ее счет, вместо того чтобы увозить ее назад к своим родным и жениться на ней.
Это казалось необязательным.
Она могла бы родить от него, но не проводить на острове этот одинокий год, когда ей казалось, что она там единственный адекватный человек.
Сэма она собиралась растить в тишине и спокойствии. Она не позволит ему играть в вопросы и ответы. Она будет все покупать в магазине, с гарантией. Когда он заболеет, она вызовет врача.
Даже когда Джонни похудел до восемнадцати фунтов, Томас не стал вызывать врача. Он привез психиатра. Перл подумала, что это все равно, что обратиться к шаману. Психиатр прибыл на остров в велюровом спортивном костюме и пространно рассуждал о любви, ярости и триумфе фрустрации. Психиатр пришел к выводу, что Джонниочень упрямый, сердитый, даже опасный мальчик.
Мириам расплакалась. Они все понимали, что Джонни упрямый. Он всегда получал все, что хотел, стоило ему направить на кого-то пристальный взгляд своих прекрасных глаз. Но в этом как будто не было ничего плохого. Это никому не приносило вреда. Что же касалось вывода о том, что Джонни сердитый и жестокий, как мог хоть кто-то, и прежде всего Мириам, поверить в такое? Для Мириам он был ребенком, засыпавшим в ее белой постели после дня на солнце, таким благоуханным, с крохотными ракушками, приставшими к его пятой точке.
При мысли о плачущей Мириам у Перл навернулась слеза. Бедная Мириам. Перл так и видела, как она сидит у кровати Джонни, пытаясь поговорить с ним, вернуть его к жизни, увести с темной детской тропы.
Бедная Мириам. Она говорила Перл, что сидит в комнате Джонни и видит весь кавардак в его бедной голове. Она чуяла запах секса, и смерти, и пирожков, говорила Мириам. Шлепки совокуплений и пощечин были великолепны. Выверты барочного характера. Крики и скольжение, глупый смех и жалобы. Младенцы и сказочные животные. Старики. В комнате Джонни было темно, но люди в его голове были прекрасными светящимися облаками, очерченными текучими золотистыми линиями. Тьма, как сказала ей Мириам, была только на тропе. Детской тропе. Темной.
Перл взяла в рот вафельную трубочку. На вкус она была как салфетка. Мириам делала восхитительную соломку. Возможно, Перл никогда уже не попробует приличную соломку. Мириам готовила лучше всех, кого только знала Перл. Она любила печь и готовить. Если бы не онавсе это понималидети питались бы одними растениями и ягодами. Она любила готовить. Она никогда не уставала от этого. Собирать, выбирать. Свежевать, шинковать, натирать. Единственный раз, когда она допустила оплошность на кухне, это когда ее муж, Лес, бросил ее, за неделю до рождения близнецов. Она положила в бешамель сахар вместо соли.
Лес был балбес. Он работал садовником. Они нашли его, когда отдыхали всей семьей на курорте Си-Айленд, у побережья Джорджиивскоре после этого Томас решил, что им больше не следует отдыхать. Лес был недотепой с крупным приятным лицом, хорошим аппетитом и пограничным расстройством. Мириам не баловала его вниманием. Она была слишком занята шитьем, готовкой, покупками. Как же Мириам любила ходить по магазинам! Она приближалась к супермаркетам, сжав зубы от восторга. Перл всегда побаивалась супермаркетов. Мириам представлялась ей матерым конкистадором, вторгавшимся на вражескую территорию, безошибочно находя идеальный цикорий, безупречные персики, превосходный сыр Мириам призналась Перл, что была рада, что Лес оставил ее. Она сказала, что у него есть бизнес, блестящий, как морковка.
Перл взглянула на влажные круги от ее стакана на пластиковом столике. Она переложила Сэма поудобней. В столешнице была трещина, в которой застрял волос. Перл накрыла его салфеткой. На салфетке были нарисованы животные за выпивкой и картами. Перл накрыла салфетку рукой.
На стене в комнате Джонни висела картина, которую подарил ему Томас. Это была мужская голова в профиль, составленная из голов и тел животных. Арчимбольдо. Все дети считали картину жутко остроумной. Они завидовали Джонни. Джонни обожал Томаса за такой подарок. Перл эта картина вовсе не казалась остроумной. Она казалась ей отвратной. Это была страница, вырезанная из альбома по искусству. Оленьи рога, слоновье ухо и бивни, звериные ляжки, хвосты, зубы составляли человеческую голову. Мясистый нос представлял собой кроличью спину, волосыклубок звериных морд с рогами, глазом служила приоткрытая волчья пасть. Неудивительно, что Джонни снились кошмары, если эта фантасмагория была последним, что он видел перед сном. Вместо кадыка лоснилась бычья ляжка Очень остроумно, подумала Перл.
Бедный Джонни. Перл не могла вспомнить, как он выглядел. Иногда память ее подводила. Перл всегда казалось, что ее разум похож на мелкий бассейн, дно которого покрыто большими листьями, постепенно преющими. Или это Томас так сказал? Так грубо.
Вообще-то помнила она достаточно. Больше, чем хотела бы. Она помнила, как в гостиной стоял психиатр, пока Мириам заламывала руки, и говорил: «Ваш ребенок в ужасе перед реальной жизнью, потому что боится, что если сделает выбор в пользу реальности, это немедленно обострит риск катастрофы».
Она помнила, как Мириам однажды призналась ей, что пробовала шлепать Джонни. Она надеялась, что это поможет, но в этом было что-то жуткое, так что она почти сразу перестала и принялась укачивать его. Его бледные косточки колыхались под ее тревожными руками. Она баюкала его и прижималась лицом к его горячим спутанным волосам. Все казалось неправильным. Она расчесывала его волосы своей расческой, надеясь, что это приведет его мысли в порядок. Она поставила на стол рядом с его кроватью медный колокольчик, чтобы он мог позвать ее, если захочет, если он когда-нибудь передумает. Перл помнила отчаявшийся голос Мириам, доносившийся из его комнаты:
«Мамочка сейчас уходит, но утром я сделаю тебе гренки. Ты сможешь вывесить флаг. Сможешь ловить моллюсков с мальчиками»
Мириам больше никогда не увидит крошечных ракушек на пятой точке Джонни. Он больше никогда не станет прежним. Никогда, никогда, никогда. Ничего нельзя заставить оставаться таким, как есть. Все течет. Все меняется. Из этого правила нет исключений. Никто не достоин подобной милости.
Вот бы вернуть те дни, когда из-за края пещеры говорили звезды.
Вернуть те времена, когда во тьме было не видно, чего именно мы лишились от себя прежних
Перл начинало слегка подташнивать. В самолете, пролетая над Ричмондом, она выиграла бутылку шампанского, сумев дать самый правильный ответ на вопрос, каков общий возраст экипажа, теперь она уже не помнила этой цифры. Она выпила все шампанское в одиночку.
Напитки здесь были не так хороши на вкус, как те, что она делала себе на острове. Здесь в кубиках льда была сера или что-то еще.
К ее столику подошла хорошо одетая женщина с ужасным дыханием и наклонилась над Сэмом. Она помахала ему соломинкой для коктейля. Она сказала, что он чудесный малыш.
Чем это мы благоухаем? спросила она Перл. Шоколадом или ванилью?
Перл растерянно взглянула на Сэма, а затем на женщину.
Это просто выражение такое, сельское, сказала женщина. В смысле это мальчик или девочка?
О, сказала Перл.
Приятные здесь люди, подумала она. Сэм дернулся у нее на коленях. Перл закрыла глаза и допила джин.
Когда она снова открыла глаза, женщины уже не было. По другую сторону помещения, за рядами бутылок, было зеркало. Перл выглядела не лучшим образом. Она заметила в зеркале, что рядом с ней появилась парочка с маленьким аллигатором на столике. Когда Перл повернулась в их сторону, она увидела, что не ошиблась. Аллигатор был совсем небольшим, как те чучела, что продаются в магазинах сувениров на юге, рядом с желе из тропических фруктов. Но этот был живым. Он плавно шевелил лапками, шелестя, словно листва.
Это как-то слишком, Эрл, сказала женщина.
У него елда внутри размером с него самого, сказал Эрл. Ты это знаешь? Вот же зверюга.
Перл уверенно написала на счете номер своей комнаты. Она встала и направилась к выходу из бара. Казалось, ее ноги были завернуты в матрас.
Ее неспешное движение нарушил бармен.
Мэм, сказал он, вас к телефону.
Она подошла к телефону без всякого удивления и, переложив Сэма на другую руку, поднесла трубку к уху.
Там никого не было. Только еле слышное пение. Вроде детской дурашливой песенки. Или, может, что-то было не так с ее внутренним ухом.
Она повесила трубку и вышла в холл. Поднялась на лифте на пятый этаж. Прошла по длинному коридору. Ей встретилась горничная, которая толкала тележку, собирая обеденные подносы, оставленные постояльцами у дверей. Горничная жевала сыр.
Перл пришлось повозиться с замком в свою комнату, и она распахнула дверь настежь. В комнате было прохладно и тесно. Кто-то прикатил колыбель на колесиках. Там были колыбель, и кровать, и стул.
На стуле сидел Уокер, глядя на нее.
Привет, сказал он.
Он встал и коснулся пальцами ее лица.
Дорогая, сказал он.
Глава вторая
Впервые Перл увидела Уокера, когда подворовывала в торговом центре. Уокер застал ее за совершением противоправных действий и взял с собой. Вот так это случилось год назад. Как бы она ни пыталась вспомнить их знакомство в других, более приемлемых тонах, у нее не получалось, потому что произошло оно именно так.
Перл набрала в наплечную сумку всякого добра на несколько сотен долларов. Она каталась вверх-вниз по эскалаторамочаровательная девушка со скучающим взглядом и веснушками. Миловидная девушка в платье с принтом пейсли, с круглым воротничком. Она была уже шесть дней как замужем за молодым человеком по имени Джин Джонс. У нее в сумке лежали сладости и бижутерия, свитера и книжки и кофеварка «эспрессо». Она не умела делать «эспрессо», а просто кофе Джину не нравился. От кофе он бегал в туалет, который ему тоже не нравился, поскольку Перл не очень следила за чистотой. Джин пил только яблочный сок. Он был рассудительным молодым человеком, намеренным получить место в школьном совете на грядущих выборах и тем самым начать свой путь в политике. Сейчас он был просто инструктором в спортзале, но вскоре станет представителем штата. Это лишь вопрос времени. Но на момент их женитьбы он был просто спортивным инструктором с нежной кожей, потому что то и дело принимал душ. Его волосы всегда были влажными. Он жевал жвачку без сахара и мог так втянуть живот, что между пупком и позвоночником оставалось не больше пяти сантиметров. Когда он ложился с ней в постель, он двигался с методичностью гимнаста. Он действовал как заведенный. Они занимались любовью четыре или пять раз в сутки, и он каждый раз умудрялся применить все позиции, какие знал. Эти занятия любовью держали Перл в тонусе, давая ей ощущение здоровья и спокойствия. Тем не менее такой неприкрытый секс вскоре стал чем-то средним между ребячеством и развратом. Когда она не была в постели с Джином, совершая свои заученные грациозные телодвижения, он ей не очень нравился. Они жили в жарком домике в песчаном переулке. Снаружи сновали крысы и птицы. И была одна очень старая, вялая крыса, слонявшаяся вокруг дома все шесть дней их семейной жизни. Перл кричала на нее через сетчатую дверь. Крыса появлялась каждое утро примерно в одно время и таскалась туда-сюда по траве. На самом деле в ней не было ничего неприятногоникаких там болячек или проплешин. Перл вообще-то не злилась на нее. Она заранее ее жалела, какой бы печальный конец ни был ей уготован.
Дом был меблирован. Домохозяйка каждый день приходила к Перл поболтать. Она рассказывала ей о муже. Ее мужа звали Артур, и ему было пятьдесят пять.
Как раз в том возрасте, когда большинство мужчин начинают сбавлять обороты, говорила она Перл. Но Артур еще ого-го.
Эта женщина рассказывала Перл, что ее муж особенно возбуждался после того, как распылял по дому средство против насекомых.