В его устах это звучало забавно и неприлично.
Ортенс такого спустить ему не могла.
Вы сейчас говорите в качестве его брата или, черт возьми, служителя Церкви?
Леклерк, который почти не понимал английского, был удивлен ее резким тоном, затем без спросу достал из ящика сигару Монте-Кристо и стал ее мусолить. О'Шонесси, наоборот, пришел в восторг.
Так его, девочка, пусть знает наших. Черт, черт, черт.
Он был неплохим психологом: она покраснела. Карло ничуть не обиделся.
Он был, действительно, безобразен, еще толще, чем тогда, когда я видел его в последний раз, а его причудливой формы нос походил на рог изобилия полный волос. Волосы на его голове, однако, заметно редели. Наверное, очень неприятно получать причастие из таких жирных пальцев. Его священническое одеяние было мятым и в пятнах. Однако грозен, как всегда грозен.
Мать передает привет, сказал он.
Как там дела? спросил я. Как все приняли Муссолини?
Вот по его адресу, сказал Карло, обращаясь к Ортенс, можете чертыхаться сколько угодно. Ибо он есть чертов безбожник, мошенник со своими черными рубашками, на которых не видна грязь. Одержим бесами, сам бес, наверное. И ничего в его душе нет, чтобы с ними бороться. Дьявол теперь хозяин чертовой Италии.
Зато теперь, возразил я, вам нечего бояться чертовых безбожников коммунистов.
Нельзя Вельзевулом, воскликнул он, изгонять Вельзевула! Давайте помолимся, я хотел сказать, давайте играть, сказал он уже спокойнее. Ортенсия, ты выглядишь очень усталой, дорогая. Твой брат, наверное, таскал тебя на Бал Четырех Искусств.
Это предполагалось быть шуткой, но в моей голове воображение романиста тут же нарисовало образ Карло переодетого саксофонистом одной из двух джаз-банд, который все видел, включая то, как Ортенс отдалась (откуда такие детали?) стройному молодому человеку в костюме Икара с крыльями. Ортенс, ничуть не покраснев, ответила:
Измучена доктором Бельмонтом. В гинекологическом центре. Очень утомительная процедура.
А-аааа, удивился Карло, так у тебя для нас скоро будут хорошие новости?
Он уже сидел за карточным столом, с треском тасуя колоду. У него имелся большой запас карточных колод, которые ему доставлял по каким-то неясным причинам их фабрикант, фирма Руаш и сын. А скорее всего, он просто пришел к ним и сказал: дайте мне их.
Жизнь не сводится только к этому, ответила Ортенс. Женщинаэто не машина для производства детей. В жизни есть многое другое. Je vous quitte, messiers,добавила она дерзким тоном. Можете развлекаться без меня.
И, бросив на ходу, что не забудет помолиться на ночь, потопала своими очаровательными розовыми ножками в гостевую спальню.
Прекрасная и своенравная девушка, заметил О'Шонесси, и, полагаю, Господа помнит. У вас в роду были ирландцы?
Я, ничего не ответив, налил ему ирландского виски. Затем джин с альтом. И два скотча. О'Шонесси поднял свой стакан, шутливо обращаясь к Карло. Они поклонились друг другу. Ваше здоровье, монсиньоре.
Монсиньоре? удивился я.
Еще нет, еще нет, пробурчал Карло, сдавая карты.
В далеком будущем 1922 год будет казаться важным в истории литературы, ибо он запомнился выходом в свет Улисса и Бесплодной земли, хотя и, разумеется, не моих Обломков бури. То, что этот год был важным и в политической сфере, многим читателям уже известно. Муссолини маршем вошел в Рим, точнее, маршем вошли его подручные, сам он приехал на центральный вокзал в спальном вагоне. Папа Бенедикт XV, великий понтифик-пацифист, которого не слушали ни немцы, ни союзники, в миру Джакомо делла Кьеза, Яков Церкви, юрист и дипломат, не умевший вести счета деньгам, щедро раздававший их нуждающимся и тем самым загнавший Ватикан в долги, умер; его сменил Пий XI, в миру Акилле Ратти из Десио подле Милана, ставший за год до этого архиепископом Милана и бывший, как я понял, другом семьи Кампанати.
Монсиньоре? спросил я, полагая, что Карло кое-что перепадет при сменившихся обстоятельствах.
Наблюдение за распространением слова Божия, провозгласил О'Шонесси так, будто это был титул. Придание большей эффективности распространению веры. Три бубны. Теперь он, наверное, похудеет.
Четыре пики, ответил Карло. Я всем уже говорил, что война покажется детским воспоминанием о загородной прогулке по сравнению с тем, что последует за нею. И вот оно, дьявольские силы оживились как никогда. А, ладно, давайте играть.
Но мы не доиграли, главным образом из-за того, что я играл как болван.
Ты все слишком упрощаешь, ответил я бросая карты. Весь этот детский лепет о Боге и дьяволе.
Отлично! рявкнул Карло, помахивая картами у меня перед носом, будто отгоняя от меня адское пламя. Возьми хотя бы прошлый 1922 год. Сталин избран генеральным секретарем центрального комитета Коммунистической партии и заявил о том, что с помощью центральной контрольной комиссии готов чистить страну. О чистках говорит. Теперь у вас, повернулся он к О'Шонесси, в Дублине взорвали Четыре суда и повсюду идет смертоубийство. Турки, повернулся он к Леклерку, чтобы соблюсти симметрию, режут греков.
Разговор велся по-французски, за исключением некоторых имен собственных.
1923 наступил, и злодеи торжествуют, скалятся от радости, продолжал он.
Злодейство очень примитивно, дорогой Кеннет. И орудия борьбы с ним тоже очень просты. Прежде всего, необходимо не дать пламени распространиться. Он снова помахал картами перед моим носом. В этом и состоит моя задача.
Акт Вольстеда,заметил Леклерк, тоже зло.
Зло порождает еще большее зло, согласился Карло. Затем он обратился ко мне:
У меня есть кое-что для тебя. От Раффаэле. Он вытащил кожаный бумажник, настолько засаленный, будто об него вытирали сальные пальцы кочевники-татары. Он стал рыться в нем, бурча что-то себе под нос. О'Шонесси сильно покраснел и грозил обкуренным пальцем Леклерку. Его французский вдруг прибрел резкий ирландский акцент:
Не смейте называть злом то, что может привести к уменьшению того безобразия, какое случилось с моей сестрой Айлин в Балтиморе. Черные мужчины, опьяневшие от дешевого джина, приставали к белым женщинам.
Они все равно раздобудут дешевый джин, возразил Леклерк. Джин или виски, или коньяк, от которого ослепнут, станут паралитиками или даже умрут.
Акт Вольстеда был правильным, он был необходим.
Раффаэле пишет мне? Очередной упрек за писание грязных романов?
Он прочел твой новый роман. Сказал, что он вполне нравственный и совсем не грязный. Он говорит о том, что переменил свое мнение о тебе. Вот. Он протянул мне сложенную газетную вырезку.
Ну так введите его у себя в Ирландии, сказал Леклерк. Давайте введем его прямо здесь и сейчас и выльем содержимое этих бутылок в сортир.
Мыдругое дело. Мылюди цивилизованные. Можем себя держать в руках. То, что случилось с моей бедной сестрой Айлин, никогда бы не могло случиться в Уэстмите.
Все люди одинаковы. У всех людей равные права. Включая право напиваться допьяна. И приставать к женщинам. И каяться.
Вино! возопил Карло. Вы ничего не понимаете. Это же фальсификация доктрины. Они теперь говорят, что Христос превратил свою драгоценную кровь в неперебродивший фруктовый сок
Я взялся читать. Это была короткая заметка написанная Раффаэле и опубликованная в какой-то газете. Целью ее было смирить мою гордыню профессионального писателя напоминанием о том, что писать может всякий, если ему есть о чем писать:
Закон плох и не может соблюдаться в крупных населенных пунктах. Шотланский виски экспортируется на британские острова Вест-Индии и на французские острова Сент-Пьер и Микелон у канадского побережья, а затем на быстроходных моторных лодках контрабандно ввозится в Соединенные Штаты. Невозможно установить полицейские кордоны вдоль всего восточного побережья Соединенных Штатов. Ожидаемое противоборство различных банд бутлегеров, стремящихся взять под свой контроль территории городов, уже выразилось в убийствах, которые коррумпированная полиция даже не желает расследовать. Я осуждаю анархию и беззаконие, но в первую очередь я осуждаю правительство Соединенных Штатов и всех слепых фанатиков сухого закона, таких как конгрессмен Вольстед
Да, сказал я, он прав, но это его до добра не доведет. А почему вы дали мне это прочесть?
Хорошо ведь пишет, правда?
Довольно хорошо. Грамотно, ясно. И что?
Он хочет, чтобы ты об этом написал. У тебя есть имя, говорит он, в Соединенных Штатах тебя знают. Статьи. Ты прав, говоря, что до добра это его не доведет. У него есть и имена, и факты. Он имел контакт с Федеральным Бюро расследования, но они сделали немного. Необходимо, чтобы об этом говорили как можно больше. Необходимо стыдить Конгресс, президента и народ. Статьи, возможно, даже рассказы. Тебе ничего не грозит. А он в опасности. Он постеснялся написать непосредственно тебе. Он просил меня передать тебе.
Карло, ответил я, это не мое ремесло. Я занимаюсь искусством, как оно есть. Я не имею навыка заниматься пропагандой. Кроме того, похоже Америка многого боится. Страна свободы слова, но, как я слышал, последствия этой свободы бывают смертельны. Поджоги редакций. Редакторы, найденные с мясницкими топорами в животах. Я могу писать, но нет никакой гарантии, что меня опубликуют.
Пропаганда, на секунду задумался Карло, выпятив ярко-красную нижнюю губу. А что же я такое слышал, будто ты пропагандируешь ради детей Содома? Доменико говорил, что что-то такое видел у тебя на столе.
Я ничего подобного не пишу, слегка покраснев, ответил я. Я сочиняю небылицы. И Доменико не имеет никакого права
Когда же это могло случиться? Но публикация начинается с того момента, как вставишь чистый лист в пишущую машинку. Я уже не писал пером, куда более частным инструментом. Доменико зашел ко мне однажды вечером сообщить, что он решил одну из задач Джойса. Джойс говорил мне что-то о словах insect и incest. Страшное слово невозможно произнести даже во сне, отсюда и перенос. Но такое объяснение было слишком поверхностным, капризным, насмешливым. Должно было быть какое-то другое. Может быть, музыкальное, предположил я. Доменико сообщил, что у него оно есть. Героя Поминок по Финнегану зовут HCE, что составляет музыкальную тему, Но есть немецкий эквивалент ноты ля. SEC в слове insect опять же по немецкой системе есть ми бемоль мажор, ми-минор, до-минор. Две трехнотные темы составляли совершенную гармонию. А вот CESнет. (Джойс был в восторге). Я пошел в туалет, а Доменико тем временем прочел часть второй главы.
Любые слова есть пропаганда, сказал Карло. Так пропагандируй хорошее. Содомиты никуда не денутся, они счастливы с добровольно избранными ими бесами. Святая невинность, как всегда. Ты можешь выступить и помочь человеку, ставшему твоим братом. Ему приходится бороться с оглядкой. Он говорит, что дальше будет еще хуже.
Я посмотрел на него.
Что импортирует Раффаэле помимо бакалеи? Кьянти, Стрегу, самбуку, граппу?
Торговля спиртным ликвидирована. Но не это столь беспокоит его. Так как же, подумаешь над тем, что он говорит?
Подумать можно, ответил я, думая о том, что мне за дело до дурацких законов Соединенных Штатов. Полтора столетия назад они выбрали независимость, пускай теперь варятся в калифорнийском виноградном соку. У меня своих дел хватает.
Давайте, воскликнул Карло, сыграем в покер. Не могу я сегодня сосредоточится на бридже. Не могу забыть ту неприятность на турнире в Жюан-ле-Пен, неожиданно обратился он к О'Шонесси по-английски. Затем он стал быстро объяснять, как северу нужно было играть семь червей, а западупростые трефы. Но он пронесся и проиграл. Все так. Грозный соперник этот новый монсиньоре.
Formidable,повторил Леклерк, подразумевая, разумеется, нечто иное и наслаждаясь вкусом Ромео и Джульетты. Или чего-то другого. Не могу же я всего упомнить.
XXXII
В первый день весны 1924 года моя сестра Ортенс родила близнецов в родильном доме, принадлежавшем женскому Страстному монастырю. Радость и восхищение. В особенности, по той причине, что, подобно Энн и Уильяму Шекспирам, родились мальчик и девочка. Двух девочек семья Кампанати восприняла бы как нарочитое англосаксонское издевательство. В случае рождения двух мальчиков возникли бы разногласия по поводу старшинства. А мальчик и девочкаэто великолепно, оба здоровенькие, мать тоже в порядке, прямо генетический шедевр подобный пасхальному подарку из двух бутылок вина: красного и белого одного урожая. Близнецы показались мне, когда я их впервые увидел, вполне англо-франко-итальянскими. Слава Богу, никаких признаков африканской или азиатской наследственности. Ортенс, одетая в лазурный пеньюар, посмотрела мне в глаза, а яв ее.
Больше не буду, сказала она.
Ты же собиралась восстанавливать популяцию.
Этого достаточно.
Назови их Хэмнет и Джудит, Нет, лучше Гарри и Каресс.
Ах ты, мерзкая грязная бесплодная свинья.
Моя плодовитость никогда не подвергалась и не подвергнется испытанию. Меня это не волнует. Яне Доменико.
Убирайся вон.
Я ведь тебе когда-то нравился, Ортенс. Ты мною восхищалась. Было время, когда я мог уверенно сказать, что ты меня обожаешь.
Не смеши меня, оскалилась она. Убирайся, иначе я позову монахинь и они тебя выведут.
Я подумал, а не забрать ли мне огромный букет мимозы, который я ей принес и не подарить ли его первой попавшейся бедной старухе на рю де Миним. Но, в конце концов, Ортенс была моей сестрой.
Крестили близнецов у Мадлен, ближайшей церкви, ибо Ортенс с Доменико переселились на рю Тронше. Младенцев нарекли простыми именами Джон и Энн, которые легко переводились на французский и даже итальянский: Джованни скоро превратится в Джанни, что звучит почти как американский Джонни. В самом деле мальчика так и звали Джонни Кампанати, когда их семья переехала в Калифорнию. Бедные дети, один из них пострадает ужасно, другая будет страдать за него; но я не должен опережать события. Я должен, подобно Богу, изображать иллюзию свободы воли, позволяя их будущему в ту весну 1924 года казаться бархатно-чистым, как пустой лист бумаги, который автор очень скоро начнет марать своим пером.
1924 был удачным годом для Доменико. Он оседлал волну, созданную успехом Рапсодии в стиле блюз Джорджа Гершвина, впервые исполнявшейся в тот год, и получил заказ от пианиста Альбера Пупона, слышавшего его смехотворную фантазию в октябре предыдущего года, на сочинение джазового концерта для фортепиано с саксофоном, трубами и прочим вздором. Эту работу упомянул Владимир Янкелевич в своей биографии Мориса Равеля, изданной в 1958 году; в ней он признавал, что она оказала на Равеля некоторое влияние, в результате которого он написал свой собственный джазовый концерт семь лет спустя. В тот год состоялась премьера оперы Равеля Дитя и волшебство (либретто Колетт Вилли, очень коварной и чувственной женщины), и поговаривали даже о том, чтобы ей предшествовала наша с Доменико опера Бедные богачи, но вместо этого пошла довольно банальная и ныне забытая вещь друга Равеля Дюкратерона под названием Скрипка Энгра (которая была, действительно, о скрипке Энгра, как будто выражение положить все яйца в одну корзину означает буквально это). Доменико не роптал, поскольку, как я уже говорил, считал, что он уже далеко ушел от той юношеской чепухи, хотя, как я заметил, использовал одну-две темы оттуда в своем джазовом концерте. Он и Ортенс с близнецами жили теперь в гораздо более просторной квартире, он купил на аукционе старый рояль Бродвуд, оставшийся от бедняги Эдуара Эке.
Для меня это тоже был удачный год, хотя и окончился он ужасно (у меня внутри все трепещет при мысли о том, что придется и это описывать). В тот год состоялась Выставка Британской империи в Уэмбли. На ней председательствовал принц Уэльский (чья скульптура из новозеландского сливочного масла была одной из достопримечательностей выставки), а открыл ее его отец в день рождения Шекспира. Там были дворцы Искусств, Промышленности и Техники, последнийразмером в шесть Трафальгарских площадей. Там имелись модели угольной шахты, сигаретной фабрики и типографии, были также павильоны, посвященные промышленным достижениям доминионов и колоний. Был там и кукольный домик королевы, с крошечными книжками в библиотеке, с крошечными бюстами заслуженных авторов; моего изображения там не было, не заслужил еще. Выставку приехали посмотреть другие короли и королевы и, кажется, в июне приехал номинальный глава Италии с супругой, так что в Риме его не было, когда там был зверски убит фашистскими бандитами Джакомо Маттеотти, великий прогрессист и заклятый враг настоящего нынешнего правителя Италии. Этот тупой и неприкрытый преступный акт мог бы стать концом Муссолини, но Британия наряду с другими державами очень боялась большевизма и проявила по отношению к нему дурацкую сердечность; позже в том же году Остин Чемберлен посетил Вечный Город и восторгался гнусным режимом.