Алло? произнес голос сильный голос, с напряженной ноткой. Миссис Джордж Коркоран?
Да?
А раньше вас звали Кэролайн Мартин?
Кто это?
Вы меня уже сто лет не видели. Сидни Лахай.
После паузы она ответила, другим тоном:
Да?
Я уже давно хотел с тобой повидаться, продолжал голос.
А какой в этом смысл? без затей поинтересовалась Кэролайн.
Я хочу с тобой повидаться. По телефону никак.
Миссис Коркоран одними губами спросила из соседней комнаты: «Кто это?» Кэролайн слегка качнула головой.
Я не понимаю, зачем нам видеться, сказала она. И вообще, я совсем не хочу тебя видеть.
Дыхание ее участилось старая рана открылась вновь, вспомнилось оскорбление, превратившее ее из счастливой влюбленной юной девушки в невнятное звенышко в порядке вещей, которым она теперь стала.
Прошу тебя, не вешай трубку, сказал Сидни. Я крепко все обдумал, прежде чем тебе позвонить. Я слышал, дела у тебя не очень.
Это неправда. Кэролайн отчетливо осознавала, как миссис Коркоран тянет шею. Все у меня в порядке. И я не понимаю, кто дал тебе право вмешиваться в мою жизнь.
Подожди, Кэролайн! Ты ведь не знаешь, что было в Дерби после твоего отъезда. Я в отчаянии
Да плевать я хотела! выкрикнула она. Оставь меня в покое, ясно?
Она бросила трубку. Ее душила ярость по какому праву этот человек, которого она помнила только как виновника своего несчастья, снова лез в ее жизнь?
Кто это? вопросила миссис Коркоран.
Один мужчина которого я презираю.
Кто именно?
Так, старый знакомый.
Миссис Коркоран бросила на нее подозрительный взгляд:
Это ведь не тот мужчина, а?
Какой мужчина?
Тот, о котором ты рассказала Джорджи три года назад, когда вы поженились, он еще очень обиделся. Тот, в которого ты была влюблена, а он тебя бросил.
Нет-нет, ответила Кэролайн. И вообще, это мое дело.
Она ушла в их с Джорджем общую спальню. Если Сидни не уймется и приедет сюда, будет просто ужасно ведь она живет в такой дыре, на нищей улочке.
Когда Джордж вернулся домой, Кэролайн услышала, как мать что-то ему бормочет за закрытой дверью; она не удивилась, когда за ужином он сказал:
Я слышал, тебе звонил какой-то старый приятель.
Звонил. Ты его не знаешь.
А кто это?
Знакомый по старым временам; больше он звонить не будет.
А я уверена, что будет, встряла миссис Коркоран. Про что ты ему сказала, что это неправда?
Это не ваше дело.
Миссис Коркоран многозначительно взглянула на Джорджа, и тот изрек:
По моим понятиям, если моей жене звонит мужчина и вяжется к ней, я имею право об этом знать.
Ты ничего не узнаешь, и точка. Она повернулась к его матери. И вообще, зачем вы подслушивали?
Я просто была рядом. И потом, ты жена моего сына.
Вечно от вас неприятности, тихо сказала Кэролайн. Подслушиваете, подглядываете, а потом одни неприятности. А когда Джорджу все время названивает какая-то женщина, вы его покрываете.
Вранье! воскликнул Джордж. И ты не имеешь права так разговаривать с моей матерью! И вообще, мне надоело, что ты вечно устраиваешь свары, я вкалываю весь день, а потом прихожу домой и
Он разразился неубедительной гневной тирадой, изливая на жену все накопившееся презрение к самому себе, а мысли Кэролайн обратились тем временем к пятидесятидолларовой банкноте, бабушкиному подарку, которая была припрятана под стопкой бумаги в ящике стола. Жизнь многое у нее отобрала за последние три года; она не знала, хватит ли у нее дерзости на побег, но знать, что деньги лежат там, было приятно.
На следующий день, сиявший весенним солнцем, все как-то наладилось они с Джорджем помирились. Она была непоправимо терпелива, непоправимо добра и на целый час забыла все свои беды и предалась прежним чувствам смеси страсти и жалости. Мать его рано или поздно покинет этот мир; сам он рано или поздно изменится к лучшему; а до тех пор у нее есть сын с его неповторимой милой и мудрой улыбкой, вон он переворачивает на солнечном ковре страницы тряпичной книжки. И когда душа ее погрузилась в беспомощную, чисто женскую апатию, состоящую из забот следующего часа, страха перед новой болью или непредсказуемыми переменами, по квартире раскатился звонок телефона.
Он звонил снова и снова, а она стояла, оцепенев от ужаса. Миссис Коркоран ушла на рынок, однако она боялась вовсе не старухи. Она боялась черного раструба, свисавшего с металлической рукояти, вновь и вновь оглашавшего солнечную комнату пронзительным дребезгом. На миг звон оборвался, заместившись буханьем ее сердца, а потом возобновился. Охваченная паникой, она метнулась в свою комнату, побросала парадные вещички маленького Декстера, свое единственное приличное платье и туфли в чемодан и переложила пятидесятидолларовую банкноту в кошелек. А потом, взяв сына за руку, поспешно вышла за дверь пока она спускалась по лестнице, ее преследовал настойчивый зов телефона. Окна были открыты, и, останавливая такси и давая указания ехать на вокзал, она все еще слышала, как звонок оглашает тишину солнечного утра.
III
Два года спустя Кэролайн выглядела она на два года моложе рассматривала себя в зеркале; на ней было платье, купленное на собственные деньги. Она выучилась на стенографистку и работала в нью-йоркской фирме, занимавшейся импортом; они с юным Декстером жили на ее зарплату и на доходы с десяти тысяч долларов в ценных бумагах, завещанных ей теткой. Даже если жизнь и не сдержала всех своих обещаний, она опять стоила того, чтобы жить, а не состояла из одних мучений. Поняв наконец, что Кэролайн солгала ему в самый первый момент, Джордж даровал ей свободу и опеку над ребенком. Сейчас мальчик был в детском саду и мог спокойно оставаться там до половины шестого тогда она зайдет за ним и заберет его в крошечную квартирку, которую, во всяком случае, ей ни с кем не приходится делить. Рядом с ней не было никакого источника тепла, однако вокруг был Нью-Йорк, а он предлагает развлечения на любой кошелек, обеспечивает друзьями всех одиноких, живет в своем стремительном столичном ритме любовей, рождений и смертей, которые даруют мечты лишенным воображения, приключения и драмы самым приземленным.
Однако хотя жизнь и была сносной, приемлемой ее назвать было нельзя. Работа была тяжела, крепким здоровьем Кэролайн не отличалась; к концу дня она уставала куда сильнее, чем другие служившие в том же отделе девушки. Ей приходилось задумываться о невеселом будущем, когда расходы на образование сына истощат ее средства. Вспоминая о семействе Коркоранов, она испытывала ужас от одной мысли, что когда-то будет зависеть от сына, и одновременно мучительно страшилась того дня, когда придется его от себя оттолкнуть. Она обнаружила, что интерес к мужчинам пропал у нее напрочь. Две неудачные попытки что-то такое с ней сотворили; она видела мужчин насквозь, и видела в темном цвете; эта часть жизни оказалась запечатанной, все сильнее истаивала из памяти, будто книга, прочитанная давным-давно. Больше никакой любви.
Кэролайн смотрела на все это с отстраненностью, хотя и не без некоторого, почти безличного сожаления. Несмотря на то что нежные чувства естественное достояние красивой девушки, они-то уж точно были не для нее. К собственному своему удивлению, она не раз заявляла в присутствии сверстниц, что недолюбливает мужчин, а главное сама при этом знала, что это правда. Фраза звучала нелепо, но теперь, оказавшись в почти совершенно прямолинейном мире, она с презрением вспоминала о компромиссах и уклончивостях своего брака. «Я ненавижу мужчин я, Кэролайн, ненавижу мужчин. Я хочу от них одного: будьте почтительны и оставьте меня в покое. Да, в жизни моей чего-то недостает, но пусть так и будет. У других всего достает, а у меня нет».
В тот день, когда она рассматривала в зеркале свое вечернее платье, она находилась в загородном доме на Лонг-Айленде в доме Эвелин Мэрдок, сделавшей самую блестящую партию из всех ее виргинских подружек. Они случайно столкнулись на улице, и Кэролайн получила приглашение на уик-энд; и вот она оказалась в незнакомом чертоге роскоши, какую раньше и помыслить себе не могла, упоенная открытием, что в новом вечернем платье выглядит столь же молодой и привлекательной, как и другие молодые женщины те, кому выпали в жизни более удачные карты. Как и всюду в Нью-Йорке, ритм уик-энда зарождение, распланированные развлечения и заранее объявленный конец следовал ритму жизни и в определенном смысле замещал ее. Нежные чувства давно покинули Кэролайн, но привычки остались. Гости, едва различимые на веранде, представлялись ей потенциальными поклонниками. Посещение детской служило обещанием того, что в будущем у нее родятся еще дети; выход к ужину был словно шествие по церковному нефу в день свадьбы, а платье ее казалось подвенечным нарядом с незримым шлейфом.
Человек, который будет сидеть рядом с тобой, твой старый приятель, сообщила Эвелин. Сидни Лахай, он служил когда-то в Кэмп-Розекрансе.
После минутного замешательства она обнаружила, что пережить это будет совсем нетрудно. За тот миг, в который они возобновили знакомство, а миг был столь краток, что она даже не успела взволноваться, она поняла, что его для нее больше не существует. Перед ней сидел невысокий привлекательный мужчина с пылающим смуглым лицом, щегольскими темными усиками и очень красивыми глазами. Она понимала: что прошло, то прошло. Она попыталась припомнить, почему он когда-то казался ей самым желанным человеком на свете, но вспомнила только одно: он ухаживал за ней, он заставил ее поверить в их неотвратимую помолвку, а потом повел себя очень подло и оттолкнул ее прямо в объятия Джорджа Коркорана. Через много лет он позвонил ей, будто коммивояжер, вспомнивший мимолетную зазнобу в случайном городе. Когда они сели за стол, она не испытывала никаких чувств и вела себя совершенно естественно.
А вот Сидни Лахай не намерен был отступаться с той же легкостью.
Я позвонил тебе в тот вечер в Дерби, сказал он. Звонил целых полчаса. Пока я возвращался в часть, все для меня переменилось.
Красивые угрызения совести.
Никакие это не угрызения совести, а чистый эгоизм. Я понял, что страшно тебя люблю. Я не спал всю ночь
Кэролайн слушала с полнейшим равнодушием. Это даже ничего не объясняло, да и не вызвало у нее желания поплакаться на судьбу; речь шла о голом факте.
Он не отходил от нее ни на шаг. Больше она никого из гостей не знала, ни в одной из компаний для нее не было места. После ужина они беседовали на веранде, и она произнесла хладнокровно:
В этом смысле женщины хрупкие существа. Стоит один раз что-то с ними сделать и потом уже не поправишь.
Ты хочешь сказать, что ненавидишь меня.
Она кивнула:
Да, если вообще испытываю к тебе какие-то чувства.
Надо думать. Это ужасно, правда?
Нет. Мне даже приходится сосредоточиться, чтобы вспомнить, как в тот вечер я дожидалась тебя в саду, держа в руках все свои мечты и надежды, будто целую охапку цветов, во всяком случае, мне так казалось. Мне казалось, что я очень ничего. Я сберегла себя для этого мига, и я готова была отдать все это тебе. А потом ты явился и дал мне пинка. Она недоверчиво рассмеялась. Ты вел себя как совершенно ужасный человек. И хотя мне теперь все равно, для меня ты навсегда останешься ужасным человеком. Если бы даже ты и успел отыскать меня в ту ночь, я вовсе не уверена, что что-то еще можно было поправить. В подобных вещах прощение всего лишь пустое слово.
Чувствуя, что в ее собственном голосе начинают звучать волнение и гнев, она поплотнее завернулась в плащ и произнесла обыденным голосом:
Холодновато делается здесь сидеть.
Одно последнее, прежде чем ты уйдешь, сказал он. Мне такое, вообще-то, несвойственно. До такой степени несвойственно, что последние пять лет я вспоминаю об этом каждую свободную секунду. И я не только не женился, я с тех пор не испытал ничего даже похожего на любовь. Каждую девушку, которая мне встречалась, я сравнивал с тобой, Кэролайн, лицо, голос, скругление локтя.
Я очень сожалею, что произвела на тебя такое разрушительное действие. Очень, наверное, неудобно так жить.
Я не выпускал тебя из вида с того самого дня, как позвонил тебе в Дейтоне; я знал, что рано или поздно мы встретимся.
Позволь пожелать тебе спокойной ночи.
Однако пожелать спокойной ночи оказалось проще, чем заснуть, и к моменту полного пробуждения в семь утра Кэролайн разве что на час забылась беспокойным сном. Уложив вещи, она написала вежливую, подобострастную записку Эвелин Мэрдок, объяснив, почему именно воскресным утром ей пришлось внезапно уехать. Уезжать было нелегко, отчего ее неприязнь к Сидни Лахаю еще немного возросла.
IV
Через несколько месяцев Кэролайн улыбнулась удача. Некая миссис ОКоннор, с которой она познакомилась через Эвелин Мэрдок, предложила ей место личного секретаря и компаньонки по путешествиям. Обязанности оказались немногочисленны, в качестве путешествий предстояла, в самое ближайшее время, поездка заграницу, и Кэролайн, которая исхудала и вымоталась на своей работе, ухватилась за это предложение. Оно, кстати, с небывалой щедростью распространялось и на ее сына.
Кэролайн с самого начала озадачивал вопрос, что такого нашла в ней Хелен ОКоннор. Той было около тридцати лет, была она дамой сдержанно-расточительной, невероятно светской и, если не считать необъяснимой доброты в отношении Кэролайн, бесконечно эгоистичной. При этом жалованье оказалось щедрым, Кэролайн пользовалась той же роскошью, что и ее хозяйка, а относились к ней неизменно как к равной.
Следующие три года оказались настолько непохожими на все предыдущие, что Кэролайн казалось, будто они позаимствованы из чьей-то чужой жизни. Европа, куда перебралась Хелен ОКоннор, была землей не туристов, а сезонов. Самым стойким впечатлением от нее осталась фантасмагория имен и мест Биарриц, мадам де Кольмар, Довиль, граф де Берм, Канны, Дерьемеры, Париж, мадридский замок. Жили они в мире казино и отелей, про который столь подробно пишут парижские газеты для американцев, Хелен ОКоннор пила и не ложилась допоздна, и вскоре Кэролайн тоже приучилась пить и не ложиться допоздна. В те годы худоба и бледность были в моде, а в самых глубинах души Кэролайн нечто сбилось с пути и утратило смысл, впав в полное безразличие. Любви не было; она часто сидела с мужчинами за одним столом, внимала комплиментам, любезностям и легким заигрываниям; но едва проскальзывал первый намек на нечто большее, она немедленно цепенела. Даже под воздействием возбуждения и вина она чувствовала: становясь теснее, корсаж превращается в латы. В прочих же отношениях ее все сильнее одолевало беспокойство.
Поначалу Хелен ОКоннор подталкивала ее к выходам в свет; теперь же для самой Кэролайн не существовало напитков слишком крепких и вечеров слишком поздних. Хелен повадилась ее мягко журить:
Это абсурдно. В конце концов, существует же такая вещь, как умеренность.
Наверное, но только если вам действительно хочется жить.
Но тебе-то хочется жить, и тебе есть ради чего жить. Будь у меня такая кожа, как у тебя, и такие волосы Почему бы тебе не приглядеться к некоторым мужчинам, которые заглядываются за тебя?
Жизнь недостаточно хороша, вот в чем все дело, отвечала Кэролайн. Некоторое время я старалась видеть в ней лучшие стороны, но теперь с каждым днем все отчетливее убеждаюсь, что она недостаточно хороша. Люди держатся на том, что чем-то заняты; сильнее всего повезло тем, у кого есть интересная работа. Я вроде как неплохая мать, но было бы непростительной глупостью с моей стороны по шестнадцать часов на дню сюсюкать над Декстером, чтобы из него вырос слюнтяй.
А почему бы тебе не выйти замуж за Лахая? У него есть и деньги, и общественное положение, и все, чего можно пожелать.
Повисла пауза.
Я сыта мужчинами. Пошли они все к черту.
Впоследствии она гадала, откуда взялась эта внимательность Хелен: она давно поняла, что ее нанимательница к ней совершенно безразлична. Даже вкусы у них были совсем разные: порой они открыто выражали взаимную антипатию и не виделись целыми днями. Кэролайн недоумевала, почему ее не увольняют, однако за эти годы она попривыкла к легкой жизни и не намерена была ворошить перышки, устилавшие ее собственное гнездо.
А потом, однажды вечером на Лаго-Маджоре, все изменилось в одночасье. Смазанный мир, увиденный с вращающейся карусели, вновь обрел четкие очертания; карусель внезапно остановилась.
В этот отель в Локарно они приехали ради Кэролайн. Вот уже много месяцев ее мучила несильная, но неотступная одышка, и они решили передохнуть перед развлечениями осеннего сезона в Биаррице. Им встретились друзья, и Кэролайн отправилась с ними в курзал поиграть по маленькой в буль, максимум по два швейцарских франка ставка. Хелен осталась в отеле.
Кэролайн сидела в баре. Оркестр играл какой-то венский вальс, и тут ей вдруг показалось, что ноты растягиваются сами по себе, что каждая из трех четвертей такта изгибается посередине, слегка подвисая и увеличивая длительность, пока наконец весь вальс, будто почти доигравший фонограф, не превратился в пытку. Она зажала уши пальцами, а потом вдруг закашлялась в платок.