Тантауи Исмаил
Пожалуй, это единственный из знакомых мне чиновников, в котором не было ничего «чиновничьего». Когда я поступил на службу в министерство, он занимал должность начальника секретариата департамента, в возрасте пятидесяти лет имел чин еще только пятого класса. С этой должности он в 1944 году и был уволен на пенсию. Ознакомившись с моим в новенькой папке личным делом, Тантауи Исмаил спросил:
Ты учился у доктора Ибрагима Акля?
Да, и у доктора Махера Абд аль-Керима тоже, ответил я с гордостью.
Голосом, в котором звенела медь, он изрек:
Махер Абд аль-Керимпрекрасный человек, а вот Ибрагим Акльподлец и безбожник, пособник миссионеров.
У меня не было никакой охоты защищать доктора Акля.
Научную деятельность он, кажется, совсем забросил, сказал я, а от профессорского звания осталось одно воспоминание.
Он был и остался прислужником Запада! заключил все с той же резкостью Тантауи Исмаил.
Мне довелось не раз побывать вместе с Тантауи Исмаилом в кабинете директора департамента, и я увидел, что Тантауи не гнется в дугу, не угодничает, а держится с большим достоинством, нимало не заботясь о том, какое это производит впечатление на начальство. Я отметил также, что в документах, которые подаются Тантауи на подпись, он исправляет не только смысловые, но и орфографические ошибки. Он регулярно обходил все комнаты департамента, следя за порядком и за тем, как идет работа. Он не знал снисхождения к лентяям, к тем, кто небрежно относился к своим обязанностям или был груб с посетителями. И тем не менее во всем департаменте не было человека, который бы отдавал должное заслугам и достоинствам Тантауи. Что бы он ни сделал, любой его поступок обычно расценивался как блажь или бессмыслица.
Помню, накануне праздника Хиджры он сказал мне: «Я первым потребовал, чтобы праздник Хиджры был объявлен нерабочим днем»и обещал показать статью, которую написал по этому поводу. Помню также, как после долгих лет службы его наконец повысили в чине на основании указа правительства о «забытых чиновниках». Я поздравил его, а он во всеуслышание заявил:
По справедливости, этим «забытым» следовало бы передать всю власть, ведь онисамые достойные люди.
При разговоре присутствовал наш рассыльный дядюшка Сакр, который не преминул заметить:
Может быть, хоть это заставит ваше превосходительство по-другому относиться к «Вафду»?
Нашими правителями движет не чувство справедливости, со свойственной ему прямотой ответил Тантауи, а страх за свое будущееслишком уж широко распространилась коррупция. Только им ничего не добиться такими полумерамиони вполне в духе того непротивленчества, которое составляет подлинную сущность «Вафда». Единственный выходпризвать к власти достойных, а недостойных отправить в тюрьму. Да упокоит аллах души лидеров партии «Ватан», они умели идти на жертвы и бороться. А нынешниесплошь политиканы да соглашатели!
Однажды, пробежав глазами список крупных чиновников, получивших награды и ордена по какому-то случаю, Тантауи Исмаил сказал:
Если бы я не верил в аллаха и в то, что мудрость его вне пределов понимания, я бы сошел с ума!
Он воображает, что все еще находится в здравом уме! прошептал мне на ухо переводчик Абдаррахман Шаабан.
Тантауи Исмаила и правда считали не совсем нормальным. Поэтому большая часть его распоряжений выполнялась спустя рукава. О прошлом его мне было известно от Аббаса Фавзи, дядюшки Сакра и сослуживцев. Он пришел в министерство двадцатилетним юношей с дипломом выпускника факультета торговли. Пять лет проработал инспектором в финансовом отделе. Он был человеком в высшей степени порядочным и честным, и его неподкупность повергала в ужас счетоводов и бухгалтеров, с головой погрязших во взяточничестве. Его появление было для них подобно взрыву бомбы и грозило лишить их источника существования. Будь они посмелее, они убили бы его. Но они нашли другой выход. Подделали его подпись на каком-то важном документе, и Тантауи неожиданно для себя оказался в положении обвиняемого. Он не сумел доказать свою невиновность, был предан дисциплинарному суду и уволен с работы. Представьте себе: человека беспредельно честного увольняют по обвинению в мошенничестве! Он покинул министерство, выкрикивая во весь голос: «Я честен!.. Я невиновен!.. Со мной поступили несправедливо!.. Аллах свидетель!» В течение пяти лет он страдал от обиды, голодал, и в конце концов нервы у него не выдержали. Родственники были вынуждены поместить его в больницу для душевнобольных в Хелуане. Тантауи провел там год, состояние его улучшилось, и он вышел из больницы. Но что-то в его душе навсегда надломилось. Вскоре заболел начальник финансового отдела; почувствовав приближение конца, он призвал к себе начальника управления кадров и признался ему в заговоре против Тантауи Исмаила. Дело было негласно пересмотрено, и Тантауи восстановили на работе. При этом во избежание всяких неприятностей и для него, и для других его решили определить в отдел, не связанный с финансовыми делами. Я проработал с Тантауи десять лет и хорошо изучил этого человека. Его вера в аллаха была беспредельна, нравственностьбезупречна, а патриотизм граничил со слепым фанатизмом. Он много читал, но главным образом книги религиозного содержания, и был консерватором до такой степени, что не терпел никаких новшеств ни в мыслях, ни в поведении людей, считая их отступничеством. Однажды я оказался рядом с ним в мечети святого Хусейна в ночь праздника Хиджры, когда проповедь читал шейх Али Махмуд. Тантауи Исмаил, обращаясь к стоявшим вокруг него, вопрошал:
Скажите же мне, ценят ли у нас еще добродетели или они уже вышли из моды?
Он клеймил трусость, коррупцию, распущенность.
Нужен новый потоп. Пусть спасутся немногие праведники и построят мир заново! говорил он.
Мне страшно хотелось узнать побольше о личной жизни Тантауи, о том, каким он был в молодости, о его отношениях с женой и детьми, как он смотрит на всякого рода мирские соблазны. Постепенно у меня составилось о нем представление как о человеке безукоризненно честном, который, однако, считает, что живет в болоте, кишащем микробами. Иногда его требовательность граничила с бесчеловечностью, а прямота была беспощадна, и это вызывало у окружающих неприязнь и даже ненависть к нему. Переводчик Абдаррахман Шаабан называл его не иначе как сумасшедшим, а Аббас Фавзи дал ему прозвище «Тантауи-праведник».
Однако даже Тантауи не смог оградить свой семейный мирок от захлестнувшей все вокруг волны новшеств. Однаждыэто было вскоре после моего поступления на службуя увидел сидящую возле его стола хорошенькую девушку. Он представил меня ей. Потом сказал:
Сурая Раафат, моя племянница. И добавил с шутливым возмущением:Подумать только, студентка педагогического института! Конечно, ученьесвет, но я не признаю того, чтобы женщина служила. К сожалению, в доме моего старшего брата я могу давать только советы.
Последний запавший мне в память эпизод, связанный с Тантауи Исмаилом, относится к 4 февраля 1942 года. В тот день, садясь за свой стол, он сказал мне:
Каково? Ваш лидер возвращается в кресло премьер-министра при помощи английских танков Видя, как он возбужден, я не стал с ним спорить. Где это видано?! Нечего сказать, лидер! с горящими от негодования глазами восклицал он. И вдруг в приступе гнева закричал как помешанный:Потоп!.. Потоп!.. Потоп!..
Таха Анан
Он появился в нашей жизни, когда мы учились в четвертом классе средней школы. Отец его служил маамуром в Асьюте, а потом был переведен на такую же должность в каирский участок аль-Вайли и поселился в Аббасии. Таха Анан познакомился с моими друзьями: Гаафаром Халилем, Редой Хаммадой и Суруром Абд аль-Баки, но близко сошелся лишь со мной и Редой Хаммадой, поскольку все мы трое были убежденными вафдистами и увлекались литературой. Таха участвовал в забастовке, во время которой погиб наш друг Бадр аз-Зияди, а отец его был среди полицейских, окруживших школу и затем ворвавшихся в нее. Когда мы обсуждали действия его отца, Таха сгорал от стыда и пытался защищать его.
Отецпатриот, говорил он, такой же, как и мы. Он верит в Мустафу Наххаса, как раньше верил в Саада Заглула. Но он выполняет свой долг!
Мы знаем, возражал Реда Хаммада, как в 1919 году такие же офицеры, как твой отец, переходили на сторону революционеров.
Тогда была революция, а сейчас нет оправдывал своего отца, как мог, Таха.
Основной чертой его характера была серьезность, и ему претили шутки Гаафара Халиля. Мы много читали вместе, иногда арабскую классику, но чащепроизведения современных писателей из числа тех, кто были тогда властителями дум. Горячо обсуждали прочитанное, и наши взгляды и вкусы, как правило, совпадали. Таха был завзятым книгочеем и ответы на все жизненные вопросы искал в книгах. Когда он узнал о моей любви к Сафа аль-Кятиб, он с удивлением сказал:
Но это ненормально
И тем не менее это так, ответил я, задетый его словами.
Я тоже люблю свою двоюродную сестру, и мы собираемся объявить о нашей помолвке.
Верный своей привычке обращаться за ответом на все вопросы к книгам, он повел меня в библиотеку, и мы вместе прочли статью «Любовь» в Британской энциклопедии.
Вот тебе любовь со всех точек зрения: физиологической, психологической, социальной, сказал он. Теперь ты видишь, что твое чувство не любовь, а сумасшествие Заметив, что я едва не задыхаюсь от возмущения, он произнес с улыбкой:Не сердись, может, нам что-нибудь еще почитать об этом?
Но специально о любви мы больше уже ничего не читали, хотя вообще-то читали немало, особенно во время летних каникул. Многое было для нас новым и удивительным. Оно рождало смятение в наших душах и мыслях, потрясало юные сердца.
Однажды, когда мы сидели в кафе «Аль-Фишауи», Таха неожиданно заявил:
Мы должны начать с нуля!
Как с нуля? удивился я.
У нас нет другого способа преодолеть наши сомнения, иначе как начать все сначала, уверенно подтвердил он.
Я продолжал смотреть на него с недоумением, хотя уже, кажется, понимал, что он имеет в виду.
Мы должны проследить заново всю историю цивилизации, воспринимая ее только разумом.
А если мы наткнемся на то, что невозможно объяснить разумом?
Мы возьмем разум в проводники и посмотрим, куда он нас приведет.
Отправившись в путешествие по истории, мы продолжали его два первых года пребывания в университете. Потом произошли непредвиденные события. Исмаил Сидки отменил конституцию 1923 года, и партия «Вафд» выступила против него, призывая народ к борьбе. Напряжение достигло высшей точки. Все перекрестки были заняты полицией и войсками. Таким образом, была исключена возможность проведения мощной демонстрации. Небольшие группы людей из разных слоев общества собрались в боковых улочках и переулках, иногда делали стремительные вылазки, выкрикивали лозунги и швыряли кирпичи в полицейских и солдат, но, преследуемые выстрелами, спасались бегством. Таха Анан, Реда Хаммада и я с первого дня участвовали в таких стихийных выступлениях. Мы видели, как падали под залпами сотни людей, как коршунами кидались на них солдаты, тащили их волоком и с нечеловеческой жестокостью швыряли в грузовики, а потом землей и песком засыпали на асфальте следы крови. Перед заходом солнца ожесточение схватки спало, группы демонстрантов поредели, но откуда-то еще доносились лозунги и свистели редкие пули. Решено было идти по домам. Шатаясь от усталости и поддерживая друг друга, мы брели по улице Хасан аль-Акбар. Таха Анан, шедший между нами, сказал:
Народ борется уже несколько месяцев. Жертвы неисчислимы!..
Сидкинастоящий кровопийца! воскликнул Реда Хаммада.
В любом случае, заявил Таха, такая бурная реакция народа на события значит куда больше, чем те отвлеченные дискуссии, которые мы слышим в салоне нашего профессора Махера Абд аль-Керима. И вдруг тяжело повис у нас на руках.
Ты что, устал? спросил я.
Не отвечая, он оседал все ниже. Мы наклонились к нему и увидели вытекающую из его рта струйку крови.
Он ранен! закричал Реда.
Выстрелы еще не смолкли. На одном из домов мы заметили вывеску зубного врача и в смятении потащили Таху к нему. В приемной, кроме санитара, никого не было. Уложив раненого на диван, санитар кинулся к телефону вызвать врача.
Таха скончался у нас на руках, прежде чем подоспел врач.
Аббас Фавзи
Тесная дружба с этим человеком связала нас с первого дня моей работы в министерстве. В комнате секретариата в одном углу стояли три стола: мой, заместителя начальника секретариата Аббаса Фавзи и переводчика министерства Абдаррахмана Шаабана. Когда наш начальник Тантауи Исмаил, знакомя меня с Аббасом Фавзи, назвал его имя, я спросил:
Вы тот самый известный писатель?
Он ответил утвердительно, и я горячо пожал ему руку. Остальные чиновники с презрительным равнодушием наблюдали за нами.
Ваши книги об арабской классической литературе принесли нам большую пользу, сказал я устазу Аббасу.
Но ведь в университете признают только дипломированных авторов.
Ваши познания не нуждаются в подтверждении дипломами!
Профессор Ибрагим Акль думает иначе.
Для меня, во всяком случае, присутствие устаза Аббаса в новой, неведомой мне обстановке было словно дорогим подарком. Я постоянно соприкасался с ним по службе, встречал его в салоне доктора Абд аль-Керима и в кабинете Салема Габра, а позднее в салоне Гадд Абуль Аля. Меня поражало то, что он, признанный литератор в возрасте тридцати пяти лет, все еще остается в чине чиновника шестого класса. Позднее я понял, что коллеги считают его чем-то вроде «чужеродного тела» из-за тех «благоглупостей», которые он сочиняет. Настоящий чиновник уважает только своего брата чиновника, опытного администратора и знатока инструкции. Сочинение же книг в его глазахэто своего рода чудачество, которое вовсе не к лицу уважающему себя человеку. О том, как Аббас Фавзи стал чиновником шестого класса, мне рассказали буквально следующее: он, как ему и полагалось, работал клерком в архивеведь у него не было даже начального образования. Однако всякий раз, как во главе министерства становился новый министр, Аббас преподносил ему в подарок собрание своих сочинений со стихотворным посвящением. Министры принимали подарок, благодарили, а он возвращался к себе в архив, и на этом все кончалось, пока министерство не возглавил, наконец, любитель литературы. Он-то и повысил Аббаса Фавзи до седьмого, а через два года до шестого класса и сделал его заместителем начальника секретариата. Устазу Аббасу были известны все эти разговоры, и на презрение чиновников он отвечал презрением. Частенько между ним и его коллегами вспыхивали перепалки, и требовалось чье-нибудь вмешательство, чтобы восстановить мир. Аббас Фавзи называл чиновников «ядовитыми насекомыми», а про людей вообще не раз говаривал: «Человекэто разумный чиновник».
Даже такой достойный муж, как Тантауи Исмаил, сказал мне однажды:
Опасайся этого человека, он умен, но безнравствен.
Обремененный детьми, измученный бедностью, устаз Аббас из кожи вон лез, чтоб урвать от жизни хоть немного счастья для себя и своей семьи. Я не знаю другого человека, в котором было бы столько желчи. Его озлобленность находила выход в язвительных насмешках над всем и всячиновниками, учеными, писателями. Он не уставал издеваться над правами чиновников, хотя сам был чиновником с головы до пят. Презрительно отзывался о добившихся успеха и признания литераторах, потому что не мог достичь того, чего достигли они, даже в той области, где был так силен. Он обладал неисчерпаемым запасом сведений, бросающих тень на их талант или личную жизнь. Самым большим его достоинством было великолепное знание арабской классической литературы. Я не преувеличу, если скажу, что всю ееи стихи, и прозуон помнил наизусть.
Вас всех так пленила западная литература, сказал он мне однажды, будто кроме нее ничего и не существует. А своей родной арабской литературы не знаете. Давай заключим пари: ты прочтешь мне любое стихотворение западного поэта, а я приведу тебе равноценное из нашей литературы.
Я стал декламировать ему первое, что пришло на память: стихи и отрывки из прозы, и он тут же необыкновенно легко припомнил что-то похожее из арабской литературы. В разговоре он любил поправлять собеседников, неправильно произносивших те или иные слова.