Доктор Акль появлялся среди нас, старался держаться твердо и мужественно, смотрел с вызовом, однако в глубине его глаз словно притаилось сознание вины. Мы выказывали ему свое почтение, как того требовал его высокий пост, но в душе относились к нему с пренебрежением и насмешкой. Правда, ненависти к нему не испытывали, и у нас не возникало желания расправиться с ним, что мы охотно сделали бы со многими политиканами. Нет, ненависти он в нас не вызывал. Благодаря своим остротам и шуточкам он казался нам скорее клоуном, шутом, чем злодеем и подлинным врагом народа. В последний день занятий перед короткими каникулами, за которыми нас ждали выпускные экзамены, доктор Акль пригласил десятерых студентов к себе в кабинет. Рассадив нас перед письменным столом, он какое-то время молча всматривался в наши лица своими синими глазами и, иронически улыбаясь, покачивал головой.
Скоро мы расстанемся, заговорил наконец он. А расставаться, не сказав друг другу ни слова, нехорошо И, помолчав, по-прежнему внимательно вглядываясь в наши лица, он продолжал:Я знаю, какое мнение сложилось у вас обо мне. Однако все обстоит иначе, чем вы думаете!
Итак, после долгого, очень долгого молчания он решился все-таки заговорить на эту тему. Но нам следовало сохранять выдержку и осторожность. Мы не должны были забывать о предстоящих устных и письменных экзаменах по каждому предмету. Совет факультета имел право пересмотреть результаты экзаменовнезависимо от того, какие оценки получит студент, и изменить их, согласно мнению преподавателей об общем уровне его знаний. Это ставило нас в полную зависимость от доктора Акля.
Дело в том, продолжал он, что одним нравится выступать с речами, а другимработать. Я принадлежу к тем, кто отдает предпочтение работе. В конце концов, мы все египтяне.
И тут в тишине раздался чей-то смелый голос:
Выступающий с требованием независимости и конституции лучше того, кто строит Корниш и в то же время выжимает все соки из народа.
Голос принадлежал Исхаку Боктору. Единственному из нас выходцу из богатой семьи. Сдав экзамен, он поселится в своем поместье в окрестностях Каира и займется разведением редких цветов.
Доктор Акль не рассердился, только улыбнулся, как бы жалея нас.
Ничто так не иссушает ум, как политика произнес он. Истина, продолжал он с какой-то чуть ли не заискивающей нотой в голосе, вот что должно быть для вас всего дороже! На свете нет ничего драгоценнее истины. Поклоняйтесь ей и бегите от всего, что искажает ее.
Мы хранили молчание, памятуя об экзаменах и о правах факультетского совета.
Я не стану вступать в спор с Боктором, сказал доктор Акль, не хочу касаться политики. Я пригласил вас для того, чтобы мы вместе бросили взгляд в будущее.
Мы вздохнули с облегчением. Опасные политические темы остались в стороне. Куда приятнее было говорить о будущем, хотя оно после опубликования правительственных решений о приостановке на неопределенный срок назначений на должности, повышений и прибавок к зарплате не сулило нам ничего хорошего. На что мы могли еще рассчитывать и что он мог нам обещать?
Нынешний кризис, продолжал доктор Акль, парализовал не только нашу страну, но и весь мир. Что вас ждет? Вы найдете работу, но не так скоро, как вам хотелось бы. Вам еще долго будет не по средствам обзавестись семьей. Как знать, может быть, кому-то из вас повезет. Словно видя, как погасла последняя искра надежды в наших глазах, он, улыбаясь, продолжал:Даже тех незначительных возможностей, которые открываются перед врачом, инженером, адвокатом и другими свободными профессиями, даже этих возможностей для вас не существует. Однако у вас останется одна великолепная возможность В наших глазах вновь засветился интерес. возможность идти путем истины и высоких идеалов!
А мы-то думали совсем о другомо своих родных, любимых, о надеждах, связанных с получением должности!
Освободитесь от мелкого житейского тщеславия. Старайтесь довольствоваться теми благами, которые отпустит вам жизнь, как бы скромны они ни были. Однако никогда не удовлетворяйтесь достигнутым в своем стремлении к истине!
Он что, смеется над нами?!
Сидеть под деревом и любоваться ясным небом лучше, чем владеть поместьем, продолжал доктор Акль.
И это говорит человек, променявший нетленные ценности на
Мудрость жизнивот величайшая награда нам в нашем быстротечном существовании.
Разочарование и злость в нас были так велики, что, выйдя от него, мы рассмеялись горьким смехом. Понося доктора Акля последними словами, мы изощрялись каждый на свой лад:
Негодяй!
Шут!
Паяц!
По окончании университета я не встречал доктора Акля много лет. Он исчез из поля моего зрения, и я очень редко вспоминал о нем. Еще со времен сомнительной истории с назначением его на высокий пост он стал уклоняться от посещений салона доктора Махера Абд аль-Керима, чтобы не выслушивать колких реплик со стороны радикально настроенных гостей, и со своим другом встречался лишь наедине. Прошло тринадцать лет, прежде чем мне довелось снова встретить доктора Акля, к тому же при весьма печальных обстоятельствах: когда в 1947 году страну охватила эпидемия холеры, он потерял обоих сыновей. Потрясенный этим известием, я вспомнил встречу с ним в ресторане «Аль-Анфуши», где мне открылось, как нежно любил доктор своих детей. Каким тяжким ударом должна быть для него их смерть! Я отправился в Гизу на похороны. Это было скорбное зрелище. Высокий человек с застывшим лицом, с обведенными тенью, глубоко запавшими глазами шел за двумя гробами как олицетворение неизбывного отчаяния. Я подошел к нему, чтоб выразить соболезнование. Мне показалось, что он не узнал меня. Он не видел никого, пребывая словно в оцепенении. Но вот к нему со словами участия подошел доктор Махер Абд аль-Керим, и Ибрагим Акль при всем своем самообладании не мог удержаться от слез.
После похорон доктор Махер Абд аль-Керим предложил подвезти меня до города на своей машине. Всю дорогу он сочувственно вздыхал или бормотал:
Помоги ему аллах. Вот горе-то!
И меня не покидало тягостное впечатление от этого несчастья.
Очень тревожит меня его душевное состояние, проговорил доктор Абд аль-Керим, он все твердит, что только смерть приносит избавление и, если бы не она, жизнь не имела бы никакого смысла.
Он умолк, погрузившись в раздумье.
Долгое время я не виделся после этого с доктором Аклем, но кое-какие сведения о нем до меня доходили. В гостиной дома в Мунире я слышал, что нередко его видят в мечети святого Хусейна, где он, сидя на корточках, проводит долгие часы. Он обратился к религии и стал едва ли не дервишем. Это возбудило множество толков и споров о верео вере, привитой воспитанием, о вере по убеждению, об обретении веры под влиянием трагических перемен в жизни, о вере философов и вере стариков. Махер Абд аль-Керим прилагал немалые усилия, чтоб отвести нападки от своего старого друга.
Достигнув пенсионного возраста, доктор Акль в 1950 году оставил должность и с головой ушел в религию. Я случайно столкнулся с ним в 1953 году на аль-Баб аль-Ахдар в Хусейниито ли он шел в мечеть, то ли возвращался оттуда. В глаза мне бросилась его величественная седовласая фигура. Подойдя к нему, я протянул руку, и он ответил на мое рукопожатие, но в его глазах не было ничего, и я понял, что он меня не узнал. Я назвал свое имя, и тогда он своим звучным голосом воскликнул:
Ты?! Как поживаешь? Чем занимаешься?
Я ответил, и он извиняющимся тоном произнес:
Не сердись. Я ведь теперь ничего не читаю.
Я проводил старика до площади аль-Азхар, где стояла его машина. Перед расставанием он спросил:
Что нового в мире?
Я рассказал ему о самых важных в то время событиях, и прежде всего, конечно, о революции.
Спадподъем, заметил он, смертьвозрождение, гражданскиевоенные. Пусть мир идет своим путем. А я готовлюсь к иному странствию.
И снова я потерял его из виду, на этот раз, как оказалось, навсегда. Кажется, в 1957 году я прочел некролог о его смерти. Кто-то говорил мне потом, что племянник доктора нашел в его бумагах рукопись великолепного перевода книги Бодлера «Цветы зла». На рукописи не было даты завершения работы. Племянник оказался единственным наследником покойногожена доктора умерла годом раньше, он дал разрешение на публикацию перевода. Итак, доктор Акль увековечил свое имя в арабской литературе как переводчик Бодлера.
Бывшие ученики доктора единодушны в своем мнении о докторе Аклеони считают, что он был шутом. Однако такой всеми уважаемый человек, как Салем Габр, видит в нем жертву социальных условий, но и он не может простить ему малодушия. Доктор Абд аль-Керим, мой учитель, сказал мне как-то:
Вы несправедливы к Ибрагиму Аклю. И когда я из уважения к его дружбе с покойным промолчал, он продолжал:Это был человек редкого дарования. Еще в Сорбонне он поражал нас своим умом
Его ум никому не принес пользы.
Доктор Абд аль-Керим будто не слышал моей реплики.
В Египте это был единственный настоящий философ. Он обладал всеобъемлющим кругозором. Таланта писателя у него не было, но он великолепно говорилистинный Сократ. Только близким друзьям он поверял свои заветные мысли, а остальные слышали от него одни банальности.
Может быть, появится новый Платон, который воздаст ему должное, съязвил я.
Доктора Ибрагима Акля уже нет в живых, остались только память о его трагической судьбе да прекрасный перевод «Цветов зла».
Ахмед Кадри
В моей памяти имя Ахмеда Кадри связано с далеким детством, с душистым сотовым медом и пирожками, кинематографом и одним незабываемым приключением. Ахмед был сыном наших деревенских родственников. Он приезжал иногда на несколько дней в Каир и обычно проводил время в играх с нами, мальчишками, на тихих, утопающих в зелени садов улицах Аббасии. Он был старше меня лет на пять. Единственный сын у родителей, он был отчаянным сорванцом. Как-то предложил он мне прогуляться. А чтобы избежать ненужных подозрений, попросил моего отца отпустить меня с ним. По дороге к трамвайной остановке он сказал, что купит мне печенье, но при одном условии:
Запомни хорошенько, что я тебе скажу, и повтори это дома родителям: мы были с тобой в кинотеатре «Олимпия» и смотрели фильм с Чарли Чаплином.
Я обещал выполнить его условие и получил печенье. Сошли мы с трамвая на улице, где я никогда не бывал. Я шел за ним по незнакомым переулкам, и передо мной открывался новый, какой-то странный мир. Наконец мы вошли в весьма необычный дом. В коридоре сидели три женщины. Их сильно накрашенные лица и кричаще яркие платья, не прикрывающие ни колен, ни груди, поразили меня. При виде нас одна из них тут же поднялась. Усадив меня на ее место, Ахмед сказал:
Сиди здесь и жди меня.
Поручив женщинам присмотреть за мной, он исчез с их подругой за дверью. Избегая глядеть на них, я уставился в каменный пол. Я понимал, что там совершается что-то постыдное. Одна из женщин не раз принималась напевать, и все одно и то же: «В тот день, когда я тебя полюбила» А другая, вдруг наклонившись ко мне, спросила:
У тебя есть полреала?
Я отрицательно мотнул головой.
А сколько у тебя?
Испуганный, я торопливо ответил:
Шиллинг.
Хочешь, покажу тебе кое-что интересное?
Мне он не велел никуда уходить.
А мы только на минутку зайдем вон в ту комнату напротив.
Нет, не надо.
Да не бойся! Чего ты боишься?
Взяв за руку, она повела меня в комнату и, прикрыв за собой дверь, сказала:
Ну, давай свой шиллинг.
Я без колебаний отдал. Игриво глядя на меня, она предложила:
Сними костюм.
Ни за что!
И тут она сама вдруг скинула с себя платье и предстала передо мной совсем голой. Впервые я видел обнаженную женщину. Такое страшное, неприличное зрелище наполнило меня ужасом. Я отскочил к двери. Вдогонку за мной несся бесстыдный заливистый смех. Сидевшая в коридоре женщина тоже встретила меня смехом и, указав на стул, пригласила сесть рядом. Но я остался стоять. Я не хотел ни к чему прикасаться. Так противно мне было все в этом доме. Кто-то заглядывал в дверь с улицы. Люди смотрели на меня удивленно, бросали в лицо мне грязные слова. Не помню, как вынес я эту пытку, еле дождался возвращения Ахмеда.
Чего это ты стоишь будто на посту? спросил он равнодушно.
Ухватившись за его руку как утопающий за соломинку, я вышел с ним из этого дома. Дорогу нам преградила огромная толпа демонстрантов. Добираться до дому нам пришлось окольными переулками. Слышались звуки выстрелов. В трамвае Ахмед тоном экзаменатора спросил меня:
Так где же мы были, герой?
В кинотеатре «Олимпия», прошептал я пересохшими губами.
А что смотрели?
Чарли Чаплина.
Прекрасно. А почему ты такой кислый?
Вовсе нет.
Женщины к тебе приставали?
Нет.
Посмотрев на меня с беспокойством, он спросил:
Да что с тобой?
Мне было грустно и хотелось плакать, но я сказал:
Ничего. Просто я задумался. Дора оказалась не такой красивой, как я ожидал.
Какая Дора?
Возлюбленная Дана.
А кто такой Дан?
Герой приключенческой повести из журнала «Аль-Аулад».
Что за ерунду ты городишь? Ну-ка, перестань кукситься! Пока ты не придешь в себя, мы не сможем появиться дома.
Откуда ему знать, чем была для меня Дора. Ведь я-то воображал, что тело ее недосягаемо прекраснооно будто соткано из солнечных лучей и сияния далеких звезд.
Все же наезды Ахмеда в Каир для меня были счастливым событием. Он учил меня играть в футбол, боксировать, поднимать тяжести, рассказывал смешные анекдоты. Он умел копировать походку Чаплина, петь популярные песенки, изображать деревенского старосту и ночного сторожа.
Вскоре родители Ахмеда перебрались в Каир и поселились в Абдине. Бывать у нас он стал все реже. В средней школе дела у него не ладились. Он поступил в полицейскую школу и учился там так успешно, что после выпуска получил место в Каире. Поглощенный целиком своей новой жизнью, он и вовсе перестал бывать у нас. За время его службы в Каире я видел Ахмеда только раз, да и то случайно, когда он, крадучись, наверно после любовного свидания, выходил из дворца Асам-бея.
Родители его умерли, и я уже не вспоминал о своем родственнике. Однако события, происшедшие во время второй мировой войны и после нее, заставили меня вспомнить об Ахмеде Кадри. Тогда он уже работал в политической полиции и мало походил на того Ахмеда, которого я знал. Ахмед Кадри превратился в зловещую фигуру, о нем ходили жуткие истории. Он стал одним из палачей, которые помогали деспотизму держать в узде патриотические силы. Я слушал эти истории и удивлялся: как мог веселый, озорной малый превратиться в настоящее чудовище? Как мог он измываться над молодыми борцами за свободу, пытать их, гасить сигареты об их веки, вырывать им ногти?! Круг моих друзей, людей мыслящих и патриотов, таких, как Реда Хаммада, Салем Габр и другие, резко осуждали «деятельность» Кадри. Пока нет условий для настоящей революции, по крайней мере должны быть, считали они, созданы тайные террористические организации для защиты угнетенного народа. Была предпринята попытка расправиться с Кадри, когда он выходил из клуба Мухаммеда Али. Он чудом спасся от пули одного из тех, кого называли тогда «преступными террористами».
После революции 1952 года Кадри находился под следствием, но дело ограничилось тем, что его отправили на пенсию. Долгое время я ничего о нем не слышал. Однако осенью 1967 года меня вдруг вызвали по телефону в англо-американский госпиталь. Там-то я и увидел Ахмеда Кадри, которого хватил тогда инфаркт. Я его и не узнал сразу: ему уже было за шестьдесят, и внешне он походил теперь на своего отца, когда тот доживал последние дни.
Прости, что я тебя побеспокоил, сказал Ахмед. Я бормотал какие-то слова ободрения, а он продолжал:По сути дела, у меня ведь никого, кроме тебя, нет И шепотом закончил:похоронить некому.
Я сказал, что сделаю все необходимое, а выйдя от Ахмеда, расспросил врача о его состоянии. Тот заверил меня, что опасность миновала и теперь все будет зависеть от воли самого больного к выздоровлению.
Я передал эти слова Ахмеду.
У меня много болезней, сказал он.
Я понял, что он имел в виду вино, женщин и карты.
Чтобы инфаркт не повторился, ты должен избегать всяких волнений, посоветовал ему я.
Чему быватьтого не миновать! пренебрежительно махнул он рукой.
Вглядываясь в его лицо, я искал в нем приметы чудовища, сеявшего вокруг себя ужас и страх в былые времена, или то, что, может быть, оставалось еще в нем от веселого, озорного подростка, но все тщетно. По отношению к нему я испытывал лишь чувство долга. Я знал, что живет он один в маленькой квартирке в Замалеке, никогда не был женат и компанию водит лишь со старыми греками, завсегдатаями скачек.