Пожалуйста! И вас с праздником! Что пить-есть будем?
Последнее она уже с явной издёвочкой молвила, рукой белой на полки буфетные указала. А там«Белая лошадь», «Камю», «Мартини», «Бавария»...
Спасибо, спасибо!как китайский болванчик закивал-закланялся парень, руку к сердцу заприкладывал.Извините! Мне, пожалуйста, белый мартини и орешки.
Света-рыбонька на него прищурилась, а посетитель вдруг добавил:
Извините, только мартини обязательно из холодильника и со льдом, а орешки, пожалуйста, все, какие у вас естьфисташки там, кешью, миндаль...
Есть у нас и миндаль, и фисташки, и даже фундук,ответила Света-рыбка многозначительно,только, может, если деньги есть, вам сначала согреться чем-нибудь крепким? А то ведь от мартини со льдом совсем простынете.
Спасибо, спасибо! закивал странный парень.И, правда, коньячку мне сто пятьдесят плесните... Извините! Ещё бутерброд дайте, с сёмгой...
Про деньги мимо ушей пропустил, словно не слышал. Светик-рыбонька на Иосифа Давидовича глянула вопросительно, тот, помедлив секунду, головой кивнул: негоже в праздник скандал затевать, да и парень наглецом-халявщиком не смотритсябольно робок. Впрочем, в случае чего и шарф забрать-отобрать можно: шарф у парня стоящийвещь.
Выпил борода и коньяк заморский, и вермут заокеанский, бутербродом-орешками закусил и ещё кофе-эспрессо заказал-потребовал. А потом счёт попросилуже взбодрённый, раскрасневшийся, почти не горбится, бороду оглаживает, непроницаемыми очками поблёскивает... Ну, ни дать, ни взятькупчина-богатей погулял-попраздновал. Света-рыбка потюкала маникюрчиком по клавишам кассы, чек на стойку выложила164 рубля 50 копеек!
Для какого-нибудь Бая или Борова, конечно, тьфувосемь баксов-долларов всего лишь, но для этого бедолаги навернякаполовина его зарплаты, если он ещё её получает. Парень склонился, очки на мгновение с глаз сдвинул, глянул, языком поцокал, покопался во внутреннем кармане своей бомжовой куртки, выудил две бумажки сторублёвыхновёхоньких, хрустящих, даже пополам не согнутыхи Свете-рыбке протянул. Та, откровенно не стесняясь, к светильнику у кассы приложила по очереди обе купюры-ассигнации, изучила, потом каждую согнула, пальчик послюнявила и на сгибе прочность краски проверила, хмыкнула-гмыкнула и отсчитала сдачутри десятки бумажками, а пятёрку и ещё полтинникметаллическими.
И что же делает борода в очках? Берёт одну купюру мятую и в карман прячет-складывает, а остальные двадцать пять с половиной воистину купецким жестом обратно отодвигаетна чай, мол. Потом раз десятьне меньшесвои «спасибо» и «извините» пробормотал, покланялся и ушёл-исчез. Иосиф Давидович тут же, не медля и самолично, сторублёвки эти две проверил-просмотрел и отдельно от прочих спрятал-положил.
Мало ли чего!
* * *
На следующий день Иосиф Давидович отдыхал-субботничал.
Однако ж ещё с вечера он дал Светлане-рыбке наказ и утром наставление повторил: если парень с бородой появится и опять странно рассчитаетсяне смешивать его деньги с остальными, доставить целыми и несмятыми домой.
Весь день Иосиф Давидович, как и всегда по субботам, кейфовал на диване, смотрел по видику американские фильмы, пил чай и грыз фисташки. Уж как хотел вечером позвонить-звякнуть в «Золотую рыбку», ублажить любопытство, но удержал себя, не осквернил субботу. Зато, едва впустив домой за двойные броневые двери жену-рыбку, тут же, даже не дав ей раздеться, потребовал отчёта. Да, чутьё его не обмануло: бородач объявился снова около восьми вечера, сел за тот же угол стойки, заказал коньяк, маслины, пива две бутылочки с креветками. Был он в этот раз как-то развязнее, что ли, начал знакомиться с барменшей, уверять-хихикать, будто где-то её раньше видел-встречал, взялся комплименты ей отпускать и стихи даже читал. А зовут его Иваном...
Какое глупство!прервал Иосиф Давидович раскрасневшуюся супружницу.Меня совсем не волнует этих глупостей! Ты про деньги говори...
И действительно, уж к кому, к кому, а к этому Ивану в кепке Свету-рыбоньку ревновать даже смешно: для неё бедный мужчинане мужчина, пусть он хоть Арнольд Шварценеггер, Леонардо Ди Каприо или даже сам Филипп Киркоров. Для мадам Гроссман-два главное достоинство мужика заключалось не в лице, не в бицепсах и даже, пардон, не в штанах, ав кошельке. Это старый Гроссман преотлично знал, потому и напомнил-поторопил про деньги.
Деньги? Тут и Света-рыбка встрепенулась: да, да, опять вытащил из кармана две сотенных хрустящих бумажки, небрежно бросил на стойку и на этот раз от всей сдачив шестнадцать рубчиковбарски отказался. Странно всё это...
Очень странно!
* * *
И на следующий вечер повторилось то же самое.
И на послеследующий, и на послепослеследующий...
Странный этот Иван приходил, отдыхал-угощался часик-полтора, расплачивался каждый раз двумя новенькими до неприличия сотенными и, пылко поблагодарив не однажды барменшу, оставлял сдачу на чай.
И вот ещё какая подозрительная странность в этом парне обнаружиласьпарик! Ещё в первый же вечер Иосиф Давидович заприметил: странно он как-то уши растираетне ладонями, а кончиками пальцев. И кепку всегда осторожно, бережно, чересчур уж аккуратно снимает. Пригляделся Иосиф Давидовичба, паричок! Уж в париках-то он, старый еврей, кой-чего понималсам несколько лет носит, с тех пор, как после смерти-кончины первой жены Розы снова женихом себя почувствовал...
Да-а-а, этому странному парню есть что-то скрывать или от кого-то скрываться. И борода у него, видно, свежая, недавняя, а то, может, и тоже фальшивая?..
Наконец, 30-го декабря, в предновогодний вечер, Иосиф Давидович порешил, что с этим раздражающе-таинственным делом надо кончать. Он, как только Иван объявился на пороге и очки свои протёр, подошёл, солидно прихрамывая, к гостю, представился, что как это он и есть хозяин «Золотой рыбки», а потом внушительно произнёс-предложил:
Я имею вам сказать пару слов... Прошу вас до себе в компанию!
Парень схватился за сердце, с жаром начал прикланиваться, «спасибо-извините» надоедливо частить. В своём кабинете-офисе в глубинах «Рыбки» Иосиф Давидович выставил на стол коньяк, разлил по хрустальным напёрсткам и, когда выпили за первоначальное знакомство,взялся тянуть кота за хвост: мол-дескать, когда человек богатый, уважаемый, у него и деньги соответственно крупные и новыепрямо из банка... А вот если человек одет скромно, очень скромно, чересчур скромно, то откуда ж у него могут взяться новые крупные деньги?..
Извините! Вы хотите спросить, уважаемый Иосиф Давидович,перебил гость, прикладывая руку к груди,не сам ли я печатаю эти деньги?
А улыбка странная, да и взгляд за тёмными стёклами вроде усмешливый... Или это мнится Иосифу Давидовичу? Однако ж нечего позволять каждому... странному проходимцу над старым уважаемым евреем надсмехаться. Иосиф Давидович построжел, губы поджал.
Какое глупство! Я не хотел спрашивать, кто их печатает, я хотел спрашиватьпочему они такие новые?
Потому, извините, дорогой Иосиф Давидович, что именно я сам их и печатаю,спокойно, уже с откровенной усмешечкой ответил гость.
Вы с ума слетели!даже привскочил на кресле Иосиф Давидович.Как можно понять такие слова? Зачем вы такое говорите?! Это жетюрьма!..
Да никакой, извините, тюрьмы, Иосиф вы мой Давидович, успокойтесь, пожалуйста,проговорил уверенно Иван, похлопал по дрожащей горячей руке хозяина «Золотой рыбки» своей холодной рукой и вполголоса, почти шёпотом добавил.Извините, но смею догадываться, что вы уже проверили мои сотенные в банкену, проверили ведь? И убедились, что отличить их от настоящих нельзя. Не-воз-мож-но!
Иосиф Давидович действительно носил первые же четыре подозрительные сторублёвки в «Кредитсоцбанк» к Марку Соломоновичу, попросил проверить на фальшивость потщательнее. Старый друг-товарищ успокоил: деньги настоящиене обманули Иосифа Давидовича клиенты-алкоголики... Но ведь он, Иосиф Давидович, всем своим нутром старого еврея чуялдело тут нечисто. И вот, пожалуйста, это довольно интересно: сидит человек в нищем прикиде, с накладными волосами и в шпионских очках, спокойненько глотает коньяк по триста рэ за бутылку и сообщает-уверяет вполне серьёзно, будто он, прости Господь Вседержитель,фальшивомонетчик.
У Иосифа Давидовича подмышки и лысина под париком обильно вспотели, по увечной ноге зудливые мурашки поползли. А Иван этот перегнулся через стол, голос заговорщицки понизил и сказал почему-то как бы по-одесски:
Извините! Я имею до вас интерес, Иосиф Давидович, чтобы вы стали моим компаньоном...
2
Это наступал его год, Лохова. Год Кролика.
Двенадцать лет назад он в свой год женилсяи был же счастлив с Аней, девять лет жили во взаимной любви, дружно и ласково. Правда, детей им Бог не дал, ну так не одни они такие на свете, сейчас много бездетных пар...
Да и будь ребёнок, Иван предполагал, катастрофа ещё раньше бы их семью развалила-уничтожила: попробуй сейчас вырастить хоть одного наследника, прокорми-одень еговывернуться наизнанку надо. А выворачиваться, иначе говоря,деньгу зашибать, Лохов, увы, умел не очень-то. Нет, правду говорят: и фамилия, и имя, и даже отчество определяют судьбу человека. Ну, разве может быть богатым и удачливым индивидуй с ФИО Лохов Иван Иванович? Это ж нарочно не придумаешь! Иван ещё с юности, увлекаясь филологией, выяснил подоплёку своей дурацкой фамилии: лох он и есть лохмужик, крестьянин наивный и лопоухий. Простодушных лохов все кому ни лень общипывают, каждый встречный-поперечный облапошить за свою прямую обязанность считает. Да и вообще лохам в жизни не везёт. Бедный Лохов по себе это преотличнейше знал.
Но он и знал-верил, что бывал и ещё будет, должен быть и на его улице пусть и редкий, но праздник. И связано это, как ни смейся, с астрологией. Да, именно каждый очередной год Кролика, под лопоухой тенью которого удосужило Ивана родиться, уже дважды круто и именно в лучшуюпраздничнуюсторону менял жизнь-судьбу Лохова. В 1975-м мать его с отцом развелась и перебралась вместе с ним, Ваней, из деревни вот сюда, в большой город, областной центр. Конечно, развод вроде бы дело не очень празднично-весёлое, но отец к тому времени уже совсем пропащим алкашом стал, бил их с матерью смертным боем...
Но даже и не этоосвобождение от папашиглавное. Главный праздник в том, что здесь, в городе, Иван начал учиться в большой школе по полной программе, изучать иностранный язык-дойч, встретился с Аллой Семёновной, учительницей русского языка и литературы, которая раскрыла перед ним такой мир, такой необъятный мир... Если б не Алла Семёновна, Иван никогда бы не решился попробовать сочинять стихи, не поступил бы на филфак пединститута, не замахнулся бы на аспирантуру...
Правда, потом наступила-грянула та, первая, катастрофа в 1984-м, крысином, году. Умерла мама, скоропостижно, от инфаркта. А вскоре и, что называется, накрылась аспирантура. С аспирантурой, впрочем, может быть, в чём-то и он сам виноватна рожон полез. Заявил тему выстраданную«Мелодия патриотизма в современной русской поэзии», но на кафедре руководству она чем-то не понравилась, не глянулась. Тогда Лохов новую тему предложил«Пастернак и Бродский: перекрёстные мотивы в творчестве». Это вообще посчитали демонстрацией, чуть ли не диссидентским бунтом, обсудили недостойное его поведение на комсомольском собрании факультета, объявили строгача с занесением и чуть вообще не вышибли из института, но пожалели, учли отличную учёбу и разрешили-таки сдавать госэкзамен и защищать диплом. Пришлось, разумеется, тему и диплома срочно менять: он собирался по Николаю Рубцову писать, а ему ультимативно предложилитолько о ком-нибудь из наших, чернозёмно-барановских поэтов. Какой-то местечковый патриотизм, ей-Богу!..
Ну, ладно, защитился по Баратынскому, в армии год отслужил, в школе начал преподавать русский и литературу. Встретил как-то свою институтскую профессоршу, Ларису Васильевну, она потревожила рану: не надумал ли в аспирантуру всё же поступать? Лохов горько усмехнулся: про Баратынского уже всё писано-переписано, а свой Рубцов в наших барановских палестинах что-то всё не народится, не появится никак...
Так и жил потихоньку: школьникам-акселератам пытался любовь к поэзии привить, получал свою учительскую зарплатишку, сочинял стихи, которые изредка по чайной ложке печатали в «Комсомольском вымпеле», по вечерам сидел дома за книгами, ученическими тетрадками да над чистым листом бумаги, вздрагивая от пьяных дебошей соседей за стеной. Но это терпимо, главное, что комната своя в коммуналке была-имелась. Правда, порядочную девушку в такое убогое жилище не пригласить. Впрочем, и непорядочных Лохов тоже приглашать не умел. Он вообще в отношениях с женщинами был лох лохом. Он так и собирался жить-тянуть свой век холостяком до гробовой доски.
В одиночестве...
* * *
Но тут подступил-грянул очередной год Кролика1987-й.
И жизнь Лохова опять кардинально перевернулась к плюсу. Он встретил Аню и вышла наконец-то первая книжечка его стихов.
Встреча с Аней, как это всегда и бывает, произошла случайно. Пошёл Иван в Рождественский праздник на очередной вернисаж под названием «Художники из подвала» в областную картинную галерею. Уже скрипела-разворачивалась пресловутая перестройка-катастройка, на волне которой и всплыли из своего подвала эти «подпольные» художники. Лохов терпеть не мог подобные псевдоавангардные штучки-дрючки, особенно в провинциально-чернозёмном исполнении. И действительно, зрелище представилось в основном убогое: винегрет из дурного подражания Кандинскому, Фальку, Шагалу, позднему Пикассо и чёрт ещё знает кому. Иван уже совсем было пожалел, что в очередной раз обманулся в ожиданиях и только зря потерял время...
Как вдруг он увидел несколько празднично-светлых полотен-окошек в живой настоящий мир: берёзы в яркой шумной зелени заснеженные ели и сосны... золотые маковки церкви... узнаваемые неожиданной красотой уголки родного города... Причём, как и должно быть при соприкосновении с талантливойот сердцаживописью, к каждой картине хотелось возвращаться вновь и вновьи не для того, чтобы разгадывать её как ребус, а чтобы ещё раз всмотреться, удивиться красоте окружающей повседневной действительности, которую в полусне тусклой жизни и замечать перестал; удивиться дару художника, порадоваться за него. Иза себя, что встретил такого мастера, почувствовать-ощутить праздничное настроение в себе...
Лохов ещё раз, запоминая, всмотрелся-вчитался в фамилию автора на табличкахА. Елизарова. Хорошая русская фамилия! Ивана как кто подтолкнул: потревожил суровую старушку-смотрительницу у входа, поинтересовался, прикладывая руку к груди:
Извините! Простите, Бога ради! Вы не знаете, а вот художница А. Елизароваэто наша, барановская?
Как же не знаю!расплылась в добродушной улыбке суровая бабуся.Конечно, наша... Да вон она сама... Аня, Аннушка! Подойди, тут тобой интересуются...
К ним приблизилась плавной неспешной походкой молодая женщина в тёмном глухом платье с застенчивым взглядом печальных карих глаз. Ну, что оставалось делать Лохову?! Только багроветь, заикаться, благодарить неловко Анну Ильиничну за талант, руку к груди прикладывать, наклонять раннюю свою лысину и твердить-повторять своё «спасибо» беспрерывно. Слава Богу, что она его за дурачка, за идиотика блаженного не приняла. Лохов же потом не раз упоминал совершенно без улыбки, всерьёз, будто в ту первую их встречу он настоящий нимб-ореол вокруг Аниной головы видел. А из, так сказать, прозаических штрихов-деталей он, кроме тёмного платья и карих глаз, отметил, что Аня довольно высока ростом, и ему пришлось бороться с привычной своей сутулостью, стройнеть, дабы смотреть на неё глаза в глаза.
В её удивительные, бездонные глаза!
* * *
Осенью, говоря высоким штилем, состоялось-произошло их бракосочетание.
На свадьбе гости дружненько желали им жить вместе семьдесят лет, никак не меньше, а усердно провозглашавший тосты свидетель-дружка жениха Толя Скопюк, артист облдрамтеатра, даже предрёк-пожелал Ване-другану и его очаровательной Ане нарожать аж семьдесят короедов-наследников... Параллельное их домашнему скромному празднеству торжество вселенского масштаба70-летие Великого Октябряутомительно аукалось в пьяном застолье.
А свадьба их действительно не отличалась пышностью и многолюдствомсобрались в квартире Аниной сестры, Татьяны, только близкие, родные и друзья. Самые дорогие подарки новобрачным подарили сами молодожёны: жених невестесигнальный экземпляр своей книжечки стихов под названием «Звезда одинокая», вышедшей в Воронеже. На титульном листе красовалось лаконичное посвящение«Ане Елизаровой». Невеста, в свою очередь, преподнесла жениху сюрпризом его жанровый портрет: Иван в цилиндре и романтическом плаще времён Пушкина, сложив руки на груди, стоит на берегу реки, на фоне Покровской белокаменной церкви и грустно, но вместе с тем и величаво (сутулости нет и в помине!) глядит в заречную, затянутую дымкой осеннего тумана, даль...