Я написала ответ сразу же, умоляя его сообщить об их планах, о том, нужны ли им деньги. Я бы перевезла всю семью в Берлин, расположила бы их в нашей квартире. Но так они оказались бы только ближе к опасности. Так или иначе, этого вопроса не стояло: письмо вернулось запечатанным. Шесть месяцев назад я отправила письмои с тех пор ни слова. Куда они уехали?
Ингрид! пророкотал герр Нойхофф, заходя в гостиную. Если он и удивлен, то не подал виду. Герр Нойхофф не так стар, как мой отец, и в моих детских воспоминаниях он был импозантным и привлекательным, даже статным, с темными волосами и усами. Однако он ниже ростом, чем мне казалось раньше, у него большой живот, а на голове остался лишь клочок седых волос. Я встаю и иду к нему. Затем, увидев небольшой значок со свастикой на лацкане его пиджака, я останавливаюсь. Было ошибкой приходить сюда. Это только для вида, спешно добавляет он.
Да, конечно. Однако я не уверена, что ему можно доверять. Нужно просто уйти. И все же он, кажется, искренне рад меня видеть. Я решаю воспользоваться шансом.
Он проводит рукой в сторону кресла, накрытого кружевной тканью, и я сажусь, ерзая от тревоги.
Коньяк? предлагает он.
Я нерешительно произношу:
Это было бы очень мило с вашей стороны.
Он звонит в колокольчик, и поднос вносит та же женщина, которая открывала мне дверьединственная служанка в доме, где раньше их было немало. Война не обошла стороной и цирк Нойхоффов. Я делаю вид, что отпиваю немного из стакана, который она подала мне. Я не хочу показаться грубой, но мне нужно держать свою голову ясной, чтобы понять, куда мне двинуться дальше. В Дармштадте больше нет для меня места.
Вы только что приехали из Берлина? Его тон звучит вежливо, но это практически то же самое, что спросить, что я здесь делаю.
Да. Папа написал, что он распустил цирк. Бровь герра Нойхоффа поднимается в немом вопросе: цирк прекратил свое существование несколько месяцев назад. Почему же я приехала только сейчас?
Не так давно я потеряла контакт с родственниками, и мои письма возвращаются обратно без ответа, добавляю я. Вы ничего не слышали о них?
Боюсь, что нет, отвечает он. Их оставалось совсем немного, все их работники уехали. Потому что евреям запрещалось работать. Мой отец относился к своим артистам и даже к простым рабочим как к своей семье, заботился о них, когда они болели, приглашал на семейные торжества, например, на бар-мицва моих братьев. Он также многое делал и для города: проводил благотворительные выступления в больнице, давал деньги чиновникам, чтобы выслужиться перед ними. Так старался сделать нас одними из них. Мы почти забыли, что это не так.
Герр Нойхофф продолжает:
Я стал искать их после Ну, понимаете, всего. Но дом был пуст. Они ушли, хотя я не могу сказать точно, сами они ушли или что-то случилось. Он подходит к столу из красного дерева, который стоит в углу, и открывает ящик. Однако у меня есть вот это. Он достает бокал для Кидуш, и я встаю, борясь с желанием разрыдаться, увидев знакомые слова на иврите. Это ведь ваше, верно?
Я киваю, забирая бокал. Как он оказался у него? Там была и менора, и другие вещи. Немцы, видимо, все забрали. Я провожу пальцем по краю бокала. Когда мы были в пути, семья собиралась в нашем вагончике, просто чтобы зажечь свечи и разделить то вино и хлеб, которые удавалось найти, и несколько минут мы проводили вместе, без посторонних. Помню, как мы сидели, плечами прижавшись друг к дружке, чтобы уместиться за маленьким столиком, помню лица братьев, освещенные огнем свечей. Мы были не слишком религиозныпо субботам нужно было выступать, а в дороге у нас не выходило питаться только кошерной пищей. Но мы крепко держались за такие мелочи, за наш еженедельный скромный праздник. Как бы я ни была счастлива с Эрихом, какая-то часть моего сердца всегда покидала нарядные берлинские кафе, переносясь к этим тихим вечерам Шаббата.
Я снова опускаюсь в глубокое кресло.
Я не должна была уезжать.
Немцы все равно не дали бы вашему отцу работать, замечает он. Но если бы я была здесь, то, возможно, немцы не выгнали бы их из дома или не арестовали бы, не сделали того, из-за чего их сейчас здесь нет. Моя связь с Эрихом, которую я с таким рвением держала перед собой как щит, на деле оказалась бесполезной.
Герр Нойхофф кашляет, потом еще и еще, его лицо краснеет. Возможно, он болен.
Простите, что ничем больше не могу помочь, говорит он, когда справляется с приступом. Теперь вы вернетесь в Берлин?
Я странно дергаюсь.
Боюсь, что нет.
Прошло три дня с того момента, когда Эрих пришел с работы домой на удивление рано. Я бросилась в его объятия.
Я так рада тебя видеть, воскликнула я. Ужин еще не совсем готов, но мы можем выпить что-нибудь. Он так часто оставался на официальных ужинах или же закапывался в свои рабочие бумаги. Кажется, у нас целую вечность не было тихого вечера наедине.
Он не обнял меня в ответ, напрягся.
Ингрид, сказал он, используя мое полное имя, а не то ласковое, каким обычно меня называл, нам нужно развестись.
Развестись? Не уверена, что даже произносила это слово раньше. Разводэто что-то из фильмов и книг о богатых людях. Никто из моих знакомых не разводилсяв моем представлении супруги оставались вместе до самой смерти. У тебя другая женщина? Мой голос надломился, я едва смогла произнести эти слова. Конечно же, никакой женщины нет. Страсть между нами не угасаладо сегодняшнего момента.
Удивление и боль отразились на его лице от самой мысли об этом.
Нет! И по одному этому слову я поняла, как глубока его любовь и что эта ужасная мысль причинила ему боль. Так почему же он предлагает мне такое? Рейх приказал всем офицерам развестись с женами еврейской национальности, объяснил он. Как много их может быть, таких семей? Он достал какие-то документы и передал их мне своими мягкими сильными руками. От бумаг слегка пахло его одеколоном. Здесь даже нет графы для моей подписи, мое согласие или несогласие не имеет значенияэто fait accompli.Это приказ фюрера, добавил он. Его голос был бесстрастен, как если бы он говорил о чем-то обыденном, о рабочих делах в своем отделе. Выбора нет.
Мы убежим, сказала я, с усилием вытесняя из голоса дрожь. Я могу собраться за полчаса. Я зачем-то подняла со стола жареное мясо, как будто это будет первое, что я возьму с собой. Принеси коричневый чемодан. Но Эрих стоял вытянувшись, ноги на ширине плеч. Что такое?
Моя работа, ответил он. Люди поймут, что я уехал. Он не уедет со мной. Мясо выпало из моих рук, тарелка разбилась, аромат теплой еды поднимался вверх, вызывая тошноту. Отличное завершение безупречного ужинакарикатура на идеальную жизнь, которая у меня была, как мне казалось. Коричневая жидкость забрызгала мне чулки, пятна останутся.
Я дерзко выпятила подбородок:
Тогда квартира должна достаться мне.
Однако он покачал головой, залез в свой бумажник и переложил все его содержимое в мои руки.
Ты должна уйти. Сейчас.
Куда мне идти? Вся моя семья пропала, у меня нет документов, чтобы поехать за границу. Тем не менее я нашла свой чемодан и машинально собрала его, как если бы собиралась в отпуск. Я не понимала, что мне брать с собой.
Через два часа, когда я все собрала и была готова уходить, Эрих встал передо мной в своей форме, так похожий на того мужчину, которого я когда-то заметила среди зрителей в тот день, когда мы познакомились. Он замер в неловком ожидании, когда я пошла к двери, как будто провожая гостью.
Я остановилась перед ним на несколько секунд, с мольбой вглядываясь в него, надеясь, что он посмотрит мне в глаза.
Как ты можешь так поступить? спросила я. Он не ответил. «Этого просто не может быть», говорил голос внутри меня. При иных обстоятельствах я бы отказалась уходить. Но меня застигли врасплох, ветер сбил меня с ног неожиданным порывом. Я просто была в слишком большом шоке, чтобы бороться. Держи. Я сняла свое обручальное кольцо и протянула ему. Оно больше не принадлежит мне.
Он смотрел сверху вниз на кольцо, его лицо помрачнело, он как будто впервые осознал необратимость своих действий. Я все гадала в тот момент: не разорвет ли он сейчас эти бумаги, объявляющие о нашем разводе, не объявит ли, что мы встретим будущее вместе, несмотря на любые трудности. Он перевел взгляд в сторону.
Когда он убрал свою руку, к нему вернулась жесткость «нового Эриха», как я стала называть его последние несколько месяцев (кажется, именно тогда все начало меняться). Он оттолкнул кольцо, и оно зазвенело, падая на пол. Я спешно подняла его, мои щеки горели от того, какими грубым было его некогда нежное прикосновение.
Оставь себе, сказал он. Сможешь продать, если будут нужны деньги.
Говорит это так, как будто эта маленькая вещь, соединявшая нас, ничего для меня не значит. Он резко ушел обратно в квартиру, не оборачиваясь, и в этот момент все те годы, которые мы провели вместе, кажется, стерлись, пропали без следа.
Конечно, я знаю герра Нойхоффа не настолько хорошо, чтобы рассказывать ему об этом.
Я уехала из Берлина насовсем, сказала я, достаточно твердо, чтобы закрыть тему. Я провожу пальцем по обручальному кольцу, которое я снова надела на руку, когда уехала из Берлина, чтобы привлекать меньше внимания в дороге.
Куда же вы отправитесь? спрашивает герр Нойхофф. Я не отвечаю. Вам бы лучше уехать из Германии, мягко добавляет он. Уехать. Об этом уже речи не шло, дверь захлопнулась. Да и сама мысль об этом казалась просто смешноймы были немцами и наш цирк развивался здесь уже несколько веков. Оборачиваясь назад, я понимаю, что это было единственно верным решением, но никто из нас не был достаточно мудр, чтобы последовать ему, никто и подумать не мог, что дела станут так плохи. А теперь шанс упущен.
А еще вы можете присоединиться к нам, добавляет герр Нойхофф.
Присоединиться к вам? Удивление в моем голосе прозвучало почти грубо.
Он кивает.
К нашему цирку. У нас не хватает воздушной гимнастки с тех пор, как Ангелина сломала бедро. Я смотрю на него, не веря своим ушам. Сезонные работники и даже артисты вполне могли работать то в одном, то в другом цирке, но член одной цирковой семьи, работающий на другую? Мне легче представить, что леопард поменяет свои пятна, чем себя в цирке Нойхоффа. Однако его предложение разумно, и то, как он озвучил его, прозвучало так, будто они во мне нуждаются, а не он проявляет ко мне милосердие.
И все же внутри у меня все сжимается.
Боюсь, я не могу.
Останусь здесьбуду обязана герру Нойхоффу. После Эриха я не хочу снова быть обязанной другому человеку.
Нет, правда, вы бы оказали мне большую услугу. В его голосе слышна искренность. Я больше чем просто артистка на замену. Клемт в цирке Нойхоффа, да, это будет что-то. Во всяком случае, для тех старожилов, которые помнят нас в самом расцвете сил. Учитывая мое имя и репутацию воздушной гимнастки, я точно значимый экспонат в коллекции.
Я еврейка, говорю я. Нанять меня будет преступлением в нынешнее время. Почему он готов пойти на такой риск?
Я знаю. Его усы подскакивают в усмешке. ВыZirkus Volk,добавляет он тихо. Это важнее всего остального.
Однако мои сомнения не развеялись.
У вас ведь теперь эсэсовцы под боком, разве не так? Это будет так опасно.
Он отмахивается, как будто это не имеет никакого значения.
Мы поменяем тебе имя. Но ведь имя и есть то, что ему нужно от меня, то самое, что делает меня ценной. Астрид, произносит он.
Астрид, повторяю я, примеряя его на себя. Похоже на Ингрид, но другое. И звучит по-скандинавски, таинственно и экзотичноидеально для цирка. Астрид Сорелл.
Его брови застывают в удивлении.
Это ведь фамилия вашего мужа?
На секунду я опешила, удивившись, что он знает. Затем я киваю. Эрих забрал у меня все, но Он никогда не узнает.
Кроме того, я бы хотел воспользоваться вашим деловым чутьем, добавляет он. Нас только двое: я и Эммет. Герр Нойхофф пережил ужасную утрату. В цирке большие семьиэто норма; у меня было четыре брата, каждый красивее и талантливее предыдущего. Но жена герра Нойхоффа умерла при родах, и он не женился повторно, так и остался один с бестолковым наследником, у которого не было ни таланта для сцены, ни деловой жилки. Вместо этого Эммет проводил все свое время, играя в азартные игры в городах, где останавливался цирк, и пялясь на танцующих девушек. Я содрогаюсь от мысли, что станет с цирком, когда его отец отойдет в мир иной.
Так что, вы останетесь? спрашивает герр Нойхофф. Я обдумываю его предложение. Наши семьи не всегда хорошо ладили друг с другом. То, что я пришла сюда сегодня, это большая перемена. Мы были скорее противниками, чем союзникамидо сегодняшнего дня.
Я хочу сказать нет, сесть на поезд и продолжить искать свою семью. Я уже устала зависеть от других. Но взгляд у герра Нойхоффа мягкий: он нисколько не рад тому несчастью, которое обрушилось на мою семью, и просто пытается помочь. Я уже слышу звуки циркового оркестра, во мне вдруг просыпается острое желание выступать, погребенное так глубоко, что я уже и забыла о нем. Второй шанс.
Ну, хорошо, говорю я в результате. Я не могу ему отказатьда и идти мне некуда. Давайте попробуем. Возможно, в дороге я узнаю что-нибудь о своей семье. Он поджимает губы, не желая давать мне ложную надежду.
Вы можете остановиться в доме, предлагает он. Он предполагает, что я не захочу жить в женском общежитии, как все обычные сотрудники. Будет здорово, если у меня появится компания.
Но я не могу рассчитывать, что девочки примут меня, если буду оставаться здесь.
Это очень мило с вашей стороны, но я должна жить вместе со всеми.
В детстве мне всегда больше нравилось жить с артистами в их вагончиках. Я всегда рвалась спать в женском общежитии: несмотря на обилие тел, запахов и звуков, именно там я ощущала дух единства.
Он кивает, неохотно соглашаясь, в моих словах есть доля истины.
Мы будем платить вам тридцать в неделю.
В нашем цирке никогда не обсуждали деньги. Зарплаты выплачивались честно, ставка повышалась каждый год. Он достает бумагу из ящика и начинает писать.
Ваш контракт, поясняет он.
Удивленная, я смотрю на него. У нас не было контрактовлюди просто договаривались между собой на словах и держали свое слово десятилетиями. Он продолжает:
Тут просто указано, что если вы захотите покинуть нас до конца сезона, вам нужно будет заплатить неустойку.
Я чувствую себя подневольной, чего никогда раньше не было, и мне это ужасно не нравится.
Пойдемте, я покажу вам, где расположиться. Он ведет меня вниз по холму по направлению к маленьким домикам. Я устремляю взгляд прямо, не оглядываясь в сторону своего прежнего дома. Мы подходим к старому гимнастическому залу, и внутри у меня все сжимается. Когда-то моя семья тренировалась здесь. Больше его не используют, поясняет он, как бы извиняясь. Но он был наш. В этот момент я жалею о сделке, которую заключила. Работать на другой цирксродни предательству.
Герр Нойхофф идет дальше, но я останавливаюсь перед гимнастическим залом.
Я должна тренироваться, говорю я.
Не обязательно начинать сегодня. Вы, наверное, хотели бы сперва освоиться.
Я должна тренироваться, повторяю я. Если я не начну сейчасне начну никогда.
Он кивает.
Хорошо. Оставлю вас.
Когда он уходит, я смотрю с подножия холма на долину, в сторону дома своей семьи. Как я могу оставаться здесь, так невыносимо близко к теням прошлого? Лица моих братьев стоят у меня перед глазами. Я буду выступать, тогда как онине могут.
Дверь гимнастического зала скрипнула, когда я отворила ее. Я ставлю свой багаж, прокручиваю обручальное кольцо на пальце. В разных краях тренировочного зала стоят другие артисты. Некоторые лица мне смутно знакомы из прошлой жизни, а некоторых я совсем не знаю. В дальнем углу тренировочного зала за фортепиано сидит высокий мужчина с длинным невеселым лицом. Наши взгляды встречаются, я не узнаю его, но мне кажется, что мы уже где-то встречались прежде. Он удерживает мой взгляд несколько секунд, после чего отворачивается.
Вдыхаю знакомый запах сена, навоза, дыма сигарет и парфюма, не так уж все и сильно изменилось. Толстый слой канифоли покрывает мой нос изнутри, как будто я никогда отсюда не уходила.
Снимаю обручальное кольцо и кладу его в карман, а затем иду переодеваться на репетицию.
Глава 3Ноа
Конечно, я не бросила его там.
Я пошла прочь от ребенка, представляя, что эти несколько коротких минут никак не изменили мою жизнь. Грузовик с молоком уедет, и я смогу вернуться к своей работе, делая вид, что ничего не произошло. И остановилась, снова. Я не могу бросить беспомощного младенца, оставив его умирать: а это неизбежно, точно так же, как и в поезде. Я быстро добежала до канистры, пропахшей кислым молоком, и вынула из нее ребенка. Через секунду взревел двигатель, грузовик двинулся вперед. Я обняла ребенка крепче, и он примирительно успокоился в моих объятиях. Руками я чувствовала его тепло. Все было хорошо, в этот короткий момент.