Сердце Гарри разбивалось не однажды, и вот теперь оно превратилось в горстку пепла, заполнившую дыру в груди. В свой последний день на воле он просидел двенадцать часов на кровати дочери, которая безостановочно раскачивалась в кресле-качалке, пристально следя за движением минутной стрелки на часах, стоявших на прикроватной тумбочке, и в ключевой момент выкрикивая соответствующие слова. «Ура! кричала она. Ликуйте! Нас стало на десять человек больше! Еще недавно их не было, а сейчас они есть! Ура!» А затем, вцепившись в подлокотники кресла и раскачиваясь все быстрее, как будто непосредственно обращаясь к отцу, выплескивала из себя: «Увы! Нас стало на десять человек меньше! Плачьте о тех, кто нас покинул! О тех, кто отправился в неизвестность! Скорбите о хороших и плохих! О старых, которых оставили силы, и молодых, умерших во цвете лет! Смерть забрала их в иной мир! Увы!»
О жуликах
До моей случайной встречи с Томом «на Чердаке» я разговаривал с Гарри Брайтманом раза два-три, не больше, да и то между делом, накоротке, когда мы обменивались ничего не значащими фразами. Узнав от Тома историю жизни его патрона, мне захотелось познакомиться с крупным мошенником поближе и понаблюдать за ним вблизи. Том был рад представить нас друг другу, и, когда наш затянувшийся обед в «Космосе» закончился, я увязался за своим племянником, чтобы поскорей удовлетворить свое любопытство. Я уплатил по счету в кассе при выходе, затем вернулся и оставил на столе двадцать долларов «на чай» для Маринынемыслимая сумма, почти вдвое превышающая стоимость нашего обеда, но все это не имело значения. Меня переполняла благодарность, и счастье, которое она излучала, так меня воодушевило, что я решил сегодня же позвонить Рэйчел и сообщить ей, что ее давно исчезнувший кузен нашелся. Со дня ее неудачного апрельского визита, когда мы только и делали, что выясняли отношения, я находился в ее «черном списке», но в ту минуту, после радостной встречи с Томом и после того как Марина Гонсалес с улыбкой послала мне вдогонку воздушный поцелуй, мне захотелось внести гармонию в этот не самый лучший из миров. Один раз я уже позвонил дочери, чтобы принести извинения за то, что был с нею резок, но тогда она, не дослушав до конца, повесила трубку. На этот раз я буду перед ней пластаться до полного примирения.
Двигаясь по майскому солнышку вдоль Седьмой авеню в сторону книжной лавки, пять кварталов пешком, мы продолжали говорить о Гарри, самозваном Дункеле, который бежал из темной чащи своего бывшего «я», чтобы ярко засветить на обманном небосклоне.
Я всегда питал слабость к жуликам, сказал я. Вероятно, они не самые надежные друзья, но без них жизнь была бы скучнее.
Не уверен, что нынешнего Гарри можно назвать жуликом, возразил Том. Он полон раскаяния.
Кто жуликом родился, тот жуликом помрет. Люди не меняются.
Это как посмотреть.
Ты не крутился в страховом бизнесе, мой мальчик. Тяга к обману универсальна, и тот, кто почувствовал к нему вкус, уже неизлечим. Легкие деньгинет на свете большего искушения. Вспомни всяких умников с их инсценированными дорожными авариями и придуманными увечьями, вспомни торговцев, спаливших собственные магазины и склады, вспомни артистов, разыгравших свою гибель. Я наблюдал все это на протяжении тридцати лет с неослабевающим интересом. Великий спектакль на тему человеческой изворотливости. Он разыгрывается повсюду, куда ни глянь, и интереснее зрелища на свете нет, нравится оно нам или не нравится.
Том то ли хмыкнул, то ли прыснул:
Ну ты и загнул, Натан. Давненько я этого не слышал. Высший класс.
По-твоему, я шучу. Ничего подобного. Это перлы мудрости, мой мальчик. С тобой говорит человек, съевший не один пуд соли. Всем заправляют ловкачи и пройдохи. Жулики правят миром. Сказать почему?
Я весь внимание, Учитель.
Потому что они более голодные. Потому что они знают, чего хотят. Потому что они верят в жизнь, в отличие от нас.
Не обобщай, Сократ. Не будь я постоянно голодным, не было бы у меня сейчас такого брюха.
Ты любишь жизнь, Том, но ты в нее не веришь. Как и я.
На этом месте еще раз и помедленнее.
История Иакова и Исава. Помнишь?
А, ты вот о чем. Теперь понятно.
Обескураживающая история, ты не находишь?
Да уж. В детстве она меня просто ставила в тупик. Я был мальчик правильный, высокоморальный. Не врал, не крал, не хитрил, не говорил никому обидных слов. И вот я читаю про Исава, жизнерадостного простака вроде меня. Кто как не он должен был получить отцовское благословение. Но хитрец Иаков обводит его вокруг пальца, да еще с помощью матери!
Хуже того, с молчаливого одобрения Всевышнего. Бесчестный, лукавый Иаков позже становится вождем еврейского народа, а Исав, ничтожество, остается не у дел, всеми забытый.
Моя мать всегда учила меня добру. «Бог хочет, чтобы ты вырос хорошим человеком», повторяла она. И я, по малолетству веривший в бога, верил в справедливость этих слов. А потом я прочел в Библии этот рассказ и пришел в полное недоумение. Плохой человек побеждает, и господь его не наказывает! Мне это показалось неправильным. Собственно, и сейчас так кажется.
Нет, все правильно. В Иакове горела живая искра, а Исав был олух. Добросердечный олух. Если уж выбирать из них двоих вождя народа, предпочтение следует отдать бойцу, обладающему умом и хитростью, человеку, сильному духом, способному преодолеть все трудности и выйти победителем. Выбор делается в пользу сильного и умного, а не слабого и доброго.
Что ты такое говоришь, Натан. Если развить твою мысль, получится, что Сталина надо возвести на пьедестал как великого человека.
Сталин был преступником и убийцей-параноиком. Я же, Том, говорю об инстинкте выживания, о воле к жизни. Если ты предложишь мне выбор между продувной бестией и набожным простачком, я, не задумываясь, покажу на первого. Пусть он не всегда играет по правилам, зато в нем есть неистребимый дух. А пока в ком-то еще живет этот дух, наш мир не безнадежен.
Во плоти
В квартале от букинистической лавки меня вдруг осенило: появление Флоры в Бруклине означало, что Гарри не прервал отношений со своей бывшей женой и дочерью, то есть нарушил условия контракта со стариком Домбровски. Но если так, то почему тот не отобрал четырехэтажный дом на Седьмой авеню? Насколько я понял, это было достаточным основанием, чтобы отнять «Чердак Брайтмана» и вышвырнуть Гарри на улицу.
Может, я что-то упустил? спросил я Тома. Или ты забыл рассказать мне какую-то важную деталь?
Нет, был мне ответ. Контракт перестал действовать по одной простой причинеДомбровски умер.
Умер или Гарри его убил?
Очень смешно.
Не от тебя ли я об этом услышал? По выходе из тюрьмы Гарри, сказал ты, поклялся убить старика Домбровски.
Мало ли что мы говорим, не вкладывая в свои слова буквального смысла. Три года назад старик Домбровски сыграл в ящик в возрасте девяноста одного года, и умер он от удара.
Если верить Гарри.
Том засмеялся, но чувствовалось, что мои саркастические шуточки начинают его нервировать.
Будет тебе, Натан. Да, если верить Гарри. Все, что я рассказал, это со слов Гарри. Сам знаешь.
Том, пусть тебя не мучают угрызения совести. Я тебя не выдам.
То есть? В каком смысле?
Ты, вероятно, пожалел, что посвятил меня в личную жизнь своего шефа. Он рассказал тебе разные подробности по секрету, а ты вроде как злоупотребил его доверием. Не волнуйся, дружище. Может, я порой веду себя глупо, но я умею держать язык за зубами. Ты меня понял? Я ничего не слышал про Гарри Дункеля. Человека, которому я собираюсь пожать руку, зовут Гарри Брайтман.
Мы застали его в офисе на втором этаже, за столом красного дерева. Он разговаривал по телефону. На нем был, как сейчас вижу, пурпурный велюровый пиджак с торчащим из левого нагрудного кармана пестрым платочком, похожим на распустившийся тропический цветок, сразу бросавшийся в глаза на серо-коричневом фоне заставленной книгами комнаты. Другие детали костюма мне не запомнились, наверно, потому, что я не столько разглядывал его одежду, сколько его самогоширокое скуластое лицо, круглые навыкате голубые глаза, крупные редкие зубы-лопатки, вызывавшие в памяти хеллоуинский фонарь из тыквы со щербатым ртом. Он и был таким человеком-тыквой, но щеголеватой тыквой с безволосыми руками и пальцами, и только его звучный, гладкий баритон снижал явную нарочитость этого попугайского образа.
Гарри приветственно помахал Тому и поднял вверх указательный палец, как бы с просьбой подождать минутку. Он больше слушал, чем говорил, но речь, кажется, шла о продаже какого-то издания девятнадцатого века то ли клиенту, то ли дилеру, причем название ни разу не было упомянуто. Чтобы как-то себя занять, я прошелся вдоль стеллажей, на которых в образцовом порядке стояло, по моим грубым подсчетам, семь-восемь сотен томов, от старых авторов (Диккенс, Теккерей) до сравнительно современных (Фолкнер, Гаддис). Первые могли похвастаться кожаными переплетами, тогда как вторые, поверх суперов, были обернуты защитным целлофаном. В сравнении с хаосом нижнего этажа это было райское место, где царили покой и порядок. Общая стоимость всей коллекции наверняка измерялась цифрами с пятью нулями. Для человека, у которого лет семь назад не было своего ночного горшка, бывший мистер Дункель совсем неплохо устроился, даже очень неплохо.
Когда телефонный разговор закончился, Том меня представил. Гарри Брайтман встал со стула и дружески пожал мне руку, скаля свои хеллоуинские зубы в улыбке, образец хороших манер.
А, знаменитый дядя Нат, произнес он. Том про вас рассказывал.
Просто Натан. Пару часов назад мы покончили с «дядей».
«Просто Натан», повторил Гарри, сдвинув брови с преувеличенной озабоченностью, или «Натан»? Вы меня запутали.
Натан. Натан Гласс.
Гарри прижал палец к подбородку, приняв позу глубоко задумавшегося человека.
Как интересно. Том Вуд и Натан Гласс. Если я сменю фамилию на Стил, мы могли бы открыть архитектурную фирму «Вуд, Гласс и Стил» . Ха, ха. «Вуд, Гласс и Стил». Как вы на это посмотрите?
Или мне сменить имя на Дик, предложил я. Было бы «Том, Дик и Гарри».
Дик? В приличном обществе? Гарри сделал такое лицо, будто я его шокировал. Следует говорить «мужской орган». В крайнем случае можно употребить нейтральное «пенис». Но только не «dick». Это вульгаризм.
С таким боссом не соскучишься, сказал я, обращаясь к Тому.
Это уж точно, отозвался мой племянник. Никогда не знаешь, чего от него ждать.
Гарри ухмыльнулся и с нежностью поглядел на Тома.
Да, да. Книжный бизнесвеселый бизнес. Иногда мы с ним смеемся до колик. А вы, Натан, по какому ведомству? Ах, да, Том мне говорил. Вы страховой агент.
Экс страховой агент. Я рано вышел на пенсию.
Еще один экс, скорбно вздохнул Гарри. В нашем возрасте, Натан, мы успеваем несколько раз стать эксами. Nest-ce pas? В моем случаевсе десять. Экс-муж. Экс-арт-дилер. Экс-моряк. Экс-оформитель витрин. Экс-продавец парфюма. Экс-миллионер. Экс-буффаловец. Экс-чикаговец. Экс-зэк. Да, вы не ослышались. Экс-зэк. У меня были падения, а у кого их не было, и я не стыжусь в этом признаться. Том хорошо осведомлен о моем прошлом, а если знает Том, то почему бы не знать и вам? Он для меня как член семьи, а стало быть, и вы, бывший дядя Нат или просто Натан. Я заплатил обществу по долгам, так что моя совесть спокойна. Экс, мой друг, это клеймо на всю жизнь.
Признаться, не думал, что Гарри вот так, душа нараспашку, признается в своих грехах. Хоть я заранее знал, что от этого противоречивого и неожиданного персонажа можно ждать чего угодно, меня ошарашило, когда посреди непринужденного разговора с шуточками и подколками он вдруг распахнул душу перед совершенно посторонним человеком. Возможно, подумал я, первое признание сыграло свою роль. После того как он один раз нашел в себе смелость, так сказать, выпустить кота из мешка, вероятно, сделать это вторично было уже проще. Так ли, я не знаю, но никакое другое объяснение мне в голову не приходило. Хотелось бы над этим подольше поразмышлять, но ситуация не располагала. Разговор развивался стремительно, сопровождаемый все теми же дурацкими репликами, сомнительными остротами, пустословием и лицедейством. В целом, сознаюсь, мой тыквообразный собеседник с темным прошлым произвел на меня впечатление. Общение с ним несколько утомляло, но скучным я бы его не назвал. Покидая лавку, я пригласил Тома и Гарри на субботний обед.
Домой я вернулся в начале пятого. Рэйчел по-прежнему не выходила у меня из головы, но звонить ей было еще рано (с работы она приходила около шести), и, когда я представил, как подношу к уху трубку и набираю ее номер, у меня сразу пропало всякое желание звонить. Наши разногласия так далеко зашли, что, услышав мой голос, она запросто могла снова повесить трубку, а нарваться на такой прием мне ох как не хотелось. Тогда я решил отправить ей письмо. Так оно безопаснее. Если не писать на конверте обратного адреса, есть надежда, что она все-таки прочтет письмо, вместо того чтобы сразу порвать и выбросить в корзину.
Задача казалась мне достаточно легкой, однако лишь с шестого или седьмого захода мне удалось нащупать верный тон. Попросить у кого-то прощенияэто целое дело, тут приходится балансировать между высокомерной гордыней и полным слез раскаянием, и, если по-настоящему не открыть свое сердце, любое извинение прозвучит формально и фальшиво. Марая черновик за черновиком (при этом я все больше впадал в уныние, казнился тем, что сделал со своей несчастной жизнью, бичевал себя, грешного, не хуже какого-нибудь средневекового монаха), я внезапно вспомнил про книгу, которую Том прислал мне на день рождения лет восемь назад, в то золотое времечко, когда Джун еще была жива и мой племянник еще был нашим блестящим, многообещающим Профессором. Это была биография философа Людвига Витгенштейна. Я о нем слышал, но не более того оно и понятно, круг моего чтения составляла, главным образом, беллетристика с вкраплениями всего остального. Книга оказалась познавательной и хорошо написанной, но одна история особенно запала мне в душу. Согласно автору, Рэю Монку, после того как Витгенштейн написал свой «Трактат», будучи солдатом во время Первой мировой войны, он посчитал, что все вопросы философии им благополучно разрешены и к этой дисциплине можно больше не возвращаться. После войны он устроился школьным учителем в отдаленном австрийском городке в горах, но быстро потерпел крах. Суровый, вспыльчивый, даже жестокий, он постоянно распекал детей и поколачивал их, если они не выучивали уроки. Не просто шлепал по одному месту, а в сердцах бил по голове и по лицу, так что у них потом оставались синяки и ушибы. Его возмутительное поведение получило огласку, и Витгенштейну пришлось подать в отставку. Прошли годы, лет двадцать, если не ошибаюсь, Витгенштейн к тому времени жил в Кембридже, пользуясь всеобщим уважением и пребывая в статусе знаменитого философа. Уж не помню, по какой причине он пережил духовный кризис, сопровождавшийся нервным срывом. Почувствовав себя лучше, он решил, что единственный для него путь к выздоровлениюэто вернуться в прошлое и смиренно попросить прощения у всех, кого он оскорбил или унизил. Он желал очиститься от скверны и с неотягощенной совестью начать все сначала. Так он снова очутился в австрийском городке в горах. Его бывшим ученикам было уже под тридцать, но память о жестоком обращении учителя с годами не померкла. Витгенштейн обходил дом за домом и просил прощения за свои хамские выходки. Иногда он становился на колени с мольбой об отпущении грехов. Возможно, кто-то подумал, что при виде чистосердечного раскаяния люди должны были смягчиться и простить несчастного, но ни один из его учеников не горел таким желанием. Слишком глубоко въелась причиненная им боль, слишком велика была ненависть, чтобы проявить милосердие.
Возвращаясь к Рэйчел, я был почти уверен, что в данном случае никакой ненависти ко мне нет. Да, есть досада, раздражение, обиды, но нет той враждебности, из-за которой в отношениях возникает непреодолимая трещина. И все же права на ошибку у меня не было, и к тому моменту, когда последний вариант письма принял окончательный вид, мое покаяние достигло пика. «Прости своего глупого отца за то, что он распустил язык, начал я, и произнес слова, о которых он сейчас горько сожалеет. Нет на свете человека, который бы столько для меня значил. Ты мое золотко, моя кровиночка, и мне больно думать, что какие-то дурацкие мои фразы могли вызвать отчуждение между нами. Без тебя я никто и ничто. Моя дорогая, любимая девочка, пожалуйста, дай шанс твоему глупому отцу исправиться».