Я просто реалист, продолжал я, не в силах смотреть никому из них в глаза. По всему Берлину и так открывают все больше и больше призывных пунктов. Через год нам исполнится восемнадцать, и на что нам тогда надеяться?
Пусть открывают где им вздумается, сказал он. Я ни в один из них не пойду.
Оскар! произнесла Алисса.
Но это так.
Оскар, повторила она уже тише, и в голосе ее прозвучало предупреждение.
Вы это о чем? спросил я.
Они переглянулись, и Алисса наконец пожала плечами.
Вы должны держать это при себе, Эрих, сказала она.
Что держать при себе? Что происходит?
Мы намерены скоро отсюда выбраться, сказал он. Планируем жить где-нибудь в другом месте.
Но где? В другой части Германии?
Нет, конечно. Вообще не в Европе.
Алисса глянула на свои часики и покачала головой.
Мне пора, сказала она. Надо брата из школы забирать. Увидимся позже, правда, Оскар? Ты придешь на ужин?
Конечно, ответил он. Буду в шесть.
Эрих, приятно было с вами познакомиться, прибавила она, вставая и надевая летнее пальто. Но прошу вас, поговорите о чем-нибудь другом, ладно? О чем-нибудь веселом. Сегодня у Оскара день рождения все-таки.
Я кивнул и проводил ее взглядом.
Какой-то звук снаружи заставил нас выглянуть в окно. Алиссу остановил высокий рыжий эсэсовский часовой и подманивал ее к себе.
Что там такое? нахмурившись, спросил Оскар.
Часовой что-то сказал ей, и она сунула руку в карман за документами, вручила их ему, и он у нее их взял, долго ее разглядывая, прежде чем перевести взгляд на сами бумаги.
Я туда выйду, сказал Оскар, вставая, но я тут же схватил его за руку.
Нет, произнес я. Погоди. Пусть идет своим чередом.
Он помедлил, и мы с ним смотрели, как часовой перелистнул документы, затем снял перчатки, медленно протянул руку и провел пальцем по лицу Алиссы. Я увидел, как он улыбнулся, и распознал в его глазах желание.
Вот мудак, прошипел Оскар, и мне уже пришлось его удерживать изо всех сил.
Если ты сейчас туда выйдешь, накличешь бед на вас обоих, сказал ему я, приблизив губы к его правому уху. Еще минута и он, вероятно, ее отпустит.
Он немного расслабился, и, как я и предсказывал, часовой наконец вернул ей документы, и она продолжила свой путь, лишь раз встревоженно глянув в нашу сторону.
Ну? спросил я, когда она ушла и мы снова сели. Я видел, в какой ярости мой друг; никогда прежде не замечал я такого сильного чувства у него на лице. Так в чем дело? Ну не можешь же ты и впрямь уехать из Германии.
Придется, ответил он.
Но почему?
Из-за Алиссы.
А что с ней не так?
Он нервно огляделся и, хотя столики вокруг нас пустовали, понизил голос еще больше.
Я тебе это говорю лишь потому, что ты мой друг, произнес он. Дай слово, что никому больше не скажешь.
Даю, ответил я.
Алисса не такая, как ты и я, сказал он. Ты же Нюрнбергские законы читал, правда?
Конечно.
Она мишлинг первой степени. У нее двое прародителей евреи, добавил он, чтобы стало яснее. И двое немцы.
Так ну и что? Сам фюрер же сказал, что мишлингов первой степени арестовывать не будут.
Нет, Эрих, он сказал, что их не будут арестовывать пока, но их судьбу он решит после того, как мы выиграем войну. А это может случиться всего через несколько месяцев после ее начала. И кто знает, сдержит ли он вообще слово? Всего мгновение спустя он может передумать, и Алиссу тогда у меня отберут. Как и всю ее семью. Евреев уже депортируют и отправляют в трудовые лагеря. Я слышал, некоторых даже расстреливают.
И из-за этого ты намерен бросить и свой долг, и отечество?
А у тебя никогда не бывает чувства, спросил он, наклоняясь ко мне еще ближе так, что лица наши едва не соприкоснулись, что это отечество нас бросило?
Нет, сказал я ему, слегка отстраняясь, ощущая в себе одновременно злобу, пустоту и ненависть. Нет, такого я не чувствую вообще.
Вы ощутили ненависть? спросил Морис.
От истории, которую я ему рассказывал, его отделяли пятьдесят лет, и сидел он в гостиничном номере в Нью-Йорке. Волосы его почти высохли и выглядели прилизанными. На тарелке ничего не осталось, нож и вилка лежали рядом; Морис в упор смотрел на меня, а я глядел на силуэты небоскребов за окном.
Но ненависть к кому? продолжил он.
К Алиссе, конечно, ответил я, вновь поворачиваясь к нему. Я ненавидел эту девушку всеми фибрами своей души. По-моему, ни к кому больше никогда не питал я такой ненависти, ни до, ни после. Она собиралась отнять у меня Оскара.
Но он же ее любил. И ощущал ту опасность, что ей грозила.
Я покачал головой.
Мне было все равно, сказал я. Я видел только свою утрату и то, что предстоит от нее страдать.
Несколько мгновений мы ничего не говорили, а потом Морис встал, вытащил из гардероба какую-то одежду и сказал, что идет в ванную переодеваться. Я тоже встал и сказал ему, что мы с ним увидимся позже быть может, на ужине. Уходя, я слышал, как в раковину льется вода из кранов, и заметил на полу его ранец тот лежал там же, куда он его бросил раньше. Я поднял его и положил на кровать, и при этом из него выскользнула книга; я взглянул на ее название.
То был последний роман Дэша Харди, и я раздраженно закатил глаза. Зачем он читает этот мусор? спросил я себя. По прихоти я открыл титульный лист и отчего-то вовсе не удивился надписи, которую там обнаружил. Морису, гласила она, с моей нежнейшей любовью.
Дату он тоже поставил. Должно быть, подписал книгу тем же утром когда Морис уходил из его квартиры.
7. Амстердам
В моем рекламном расписании оставался лишь один город, но я раздумывал, приглашать ли мне с собой в эту поездку Мориса. Его всевозрастающая заносчивость начала меня утомлять, но еще больше ранило то, что он установил некую связь с Дэшем. И все же, несмотря на всю мою обиду, я по-прежнему не мог выкинуть его из головы, мне отчаянно хотелось снова его увидеть, даже сильнее обычного, потому что эта поездка стала бы завершением наших совместных дней. Поэтому я забронировал ему билет, и, хоть Морис не позвонил в ответ и не написал, назначенным вечером он в прекрасном настроении появился в гостинице Амстел.
Мой издатель снял мне апартаменты с видом на каналы, но гостиница вновь меня подвела, и более скромный номер Мориса оказался по другую сторону коридора, с видом на Профессора Тульпплейна. Мне уже не так настоятельно хотелось, чтобы он непременно проживал рядом, но когда он увидел, как расположился я, вид из окна его, похоже, так заворожил, что я предложил ему поменяться номерами, и он тут же принял мое предложение и перенес свои пожитки в апартаменты, а я свои вещи отнес в то, что называлось классическим номером.
После череды интервью и чтений в книжном магазине в центре города наш последний амстердамский вечер оказался свободен. Мы отыскали уютный бар с видом на Синий мост и устроились в глубине зала, среди подушек и горящих свечей.
Наш последний вечер вдвоем, произнес он, когда мы чокнулись бокалами. Эти несколько месяцев были великолепным переживанием, Эрих. Я очень вам благодарен.
Ну, вы замечательно мне помогли, сказал я. Вы не просто очень толковы, но еще и спутник хороший. Не знаю, как бы выдержал все эти поездки без вас. Воображаю, что преуспевающие романисты, должно быть, с ними ужасно мучаются.
Но вы и сами преуспевающий романист, сказал он, смеясь. По крайней мере, с тех пор как выиграли Премию.
Я имею в виду богатых и знаменитых, исправился я. Тех, у кого есть читатели, а не тех, кто получает награды.
А они должны исключать друг друга?
В идеальном мире нет. А в настоящем, как правило, да.
У меня все будет не так, произнес он, уверенно кивая.
Правда? Это каким же образом?
У меня будут и читатели, и награды.
Вам немного надо, а? спросил я с легкой улыбкой.
Мой агент считает, что я могу совмещать коммерцию с искусством.
Я вскинул взгляд, ошарашенный этим последним откровением.
Ваш агент? переспросил я. С каких это пор у вас есть агент?
Я вам разве не говорил? Пока недолго. Я с нею познакомился, когда мы были в Нью-Йорке, и она попросила прочесть мой роман.
Как вы ее вообще нашли?
Помните, когда мы были в Мадриде и вам устроили обед в Прадо?
Да, ответил я.
Испанский романист, который рядом со мной сидел. Он меня с нею свел. То есть она и его агент.
Я сделал долгий глоток из бокала, стараясь, чтобы меня не обороли собственные мысли.
А ваш роман? спросил я. Вы ж не могли его уже дописать?
Нет, но почти. Я показал ей несколько пробных глав. Она ждет, чтобы прочесть все целиком, но то, что она уже увидела, ей понравилось так, что она подписала меня своим клиентом.
Понимаю, сказал я, стараясь не выказывать раздражения. Вы же сознаете, что у меня тоже имеется агент, правда?
Да, но вы никогда не предлагали нас познакомить.
Потому что вы еще ничего не дописали!
Ну, я полагаю, что мой мадридский друг счел, что во мне есть нечто исключительное, на основании того, что я уже написал.
До чего прозорливо с его стороны, произнес я. И когда же будет готов сей шедевр?
За следующие пару недель допишу, надеюсь. И сарказм здесь неуместен, Эрих, такое не подобает человеку ваших лет. Она планирует весной разослать рукопись редакторам.
Ну, я с нетерпением жду возможности прочесть, сказал я. Вы мне эти главы привезли?
Ой нет, ответил он, качая головой. Нет, извините, я не хочу, чтобы это кто-то читал, пока не издадут.
Вы не имеете разве в виду если издадут?
Нет, я и хотел сказать пока. Я предпочитаю смотреть на все с позитивной стороны.
Мне просто не хотелось бы, чтоб вы расстраивались, если
Почему вы меня в этом не поддерживаете? спросил он, отставляя бокал и вопросительно глядя на меня.
Я поддерживаю, ответил я и слегка зарделся. Мне просто известно, до чего недоброй может оказаться эта среда, только и всего, и мне бы очень не хотелось видеть, как вы разочаруетесь. Некоторым начинающим писателям приходится сочинить два или три романа, прежде чем они произведут на свет такой, что удостоится издателя.
Вы говорите так, будто завидуете.
Да с чего бы мне вам завидовать?
Причины я найти не могу, а оттого ваше отношение мне и кажется таким странным. Не могу выбрать вы не считаете, что я дотягиваю, чтобы преуспеть, или же просто желаете мне провала. Я, знаете ли, не могу быть вечно вашим протеже. Да и наставник мне будет нужен не всегда.
Не по-доброму это, сказал я. Вы ж наверняка уже должны понимать, что я на вашей стороне.
Я всегда так и считал.
Так и есть, Морис, так и есть, гнул свое я, а затем потянулся к нему и положил свою руку поверх его, но он отодвинулся от меня, как будто мое прикосновение могло его обжечь. Быть может, я неверно выразился, вот и все, тихо произнес я. Уверен, что вы правы и своим романом добьетесь огромного успеха.
Спасибо, сказал он без особого воодушевления.
Полагаю, это будет значить, что на следующий год вы не сможете?
На следующий год? переспросил он. Чего не смогу?
Помогать мне с изданием Трепета в бумажной обложке. Воображаю, что меня опять станут приглашать в другие страны, другие города и на литературные фестивали. Вы всегда бы могли присоединиться ко мне вновь, если б захотели. Мы б могли посмотреть
Не думаю, Эрих, сказал он. Вероятно, теперь мне пришла пора сосредоточиться на моей собственной карьере, а не на вашей.
Разумеется, сказал я, ощущая себя униженным, и, когда поднимал бокал, заметил, что рука у меня немного дрожит.
Как бы там ни было, раз это и есть наш последний вечер вместе, произнес он, вновь улыбнувшись с таким видом, будто желал восстановить наше самообладание, мне бы хотелось узнать, чем все обернулось между Оскаром и Алиссой. Они успели сбежать из Германии?
Ох, это было так давно, пробормотал я, уже не настроенный возвращаться к тем мрачным дням; теперь просто хотелось дойти до гостиницы и улечься спать. Мне было очень уныло, почти до слез. И впрямь ли я завидую? А если да, то чему?
Но мне нужно знать, как все закончилось, стоял на своем он. Давайте, вы же рассказчик. Нельзя же просто взять и уйти, не разгласив последней главы.
Да там почти нечего уже рассказывать, ответил я со вздохом.
Должно быть хоть что-то. Когда мы были в Мадриде, вы сказали, что Оскар и Алисса решили уехать из Берлина. Что она была еще раз, как вы выразились?
Мишлинг, сказал я. И это было не в Мадриде, это было в Нью-Йорке.
Конечно, произнес он. Я сейчас такой матерый путешественник, что все время путаюсь.
Я знал, что выбора у меня нет. Как ни крути, сюда-то я уже добрался. Все полвека после начала войны те события меня не покидали они лежали тенью на любой возможности счастья, какое могло мне выпасть. Вообще-то, выходя на лондонскую сцену в тот вечер за Премией, я думал о них обоих, даже воображал, будто видел, как они сидят в зале в первых рядах, между ними маленький мальчик, лишь эти трое не аплодировали и не вставали со всеми, а сидели рядышком точно с таким же видом, как и в 1939 году, все время уставившись на меня и не понимая, как такой чрезвычайный успех мог настичь человека, совершившего настолько подлое и непростительное деяние.
Все дело в том, что я никак не мог позволить Оскару и Алиссе уехать из Берлина вместе. Чувства мои к Оскару были слишком уж сильны, и в плотском смятении моем я позволил себе так сокрушиться, что ясно уже не мыслил. Я убедил себя в том, что если мне как-то удастся уговорить его остаться, дружба наша переродится в нечто более сокровенное. Через двое суток после своего дня рождения он занес мне домой записку, где просил меня встретиться с ним под вечер у входа в Тиргартенский зоопарк, и, пока мы с ним возвращались оттуда к Максингштрассе, я умолял Оскара пересмотреть решение.
Не могу, сказал он мне с неколебимой уверенностью. Ради всего святого, Эрих, ты живешь в этом городе. Ты видел, что происходит. Я не стану дожидаться, пока они заберут Алиссу.
Ох, да ты только послушай себя, сказал я, раздраженно возвысив голос. Они же евреи, Оскар. Я знаю, ты считаешь, будто любишь ее, но
Эрих, ты и сам еврей, ответил он.
Вовсе нет, упорствовал я. Не по-настоящему.
Как раз тебе, а не мне и нужно беспокоиться из-за того, как все здесь меняется. Как бы там ни было, все уже решено, поэтому нет смысла меня переубеждать. Мы едем в Америку, вся ее семья и я. Именно поэтому мне и хотелось встретиться с тобой сегодня. Попрощаться.
Я воззрился на него, ощущая, как внизу живота у меня копится тошнота.
Вам понадобятся билеты, произнес я, когда ко мне вернулся голос.
У ее отца они уже есть. Мы едем на поезде в Париж, а оттуда в Кале. Затем на пароме переезжаем через Канал в Саутгемптон и со временем поплывем в Нью-Йорк.
И что ты там будешь делать, когда вы доедете?
Пока не уверен, но отец Алиссы человек изобретательный. Он со многими в городе знаком. Возможно, начнем какое-то свое дело, я еще не знаю. Главное будет в том, что мы окажемся в безопасности.
А контрольно-пропускные пункты? спросил я. Ты же сам знаешь, что нипочем их не минуешь, правда? У тебя документы будут не в порядке.
Ты удивишься тому, как в наши дни подделывают бумаги. В этом климате фальсификаторы сколачивают себе состояния.
И я полагаю, за это тоже заплатил ее отец?
У него есть немного денег.
Ну разумеется, с горечью произнес я. У них у всех они есть. У сраных евреев денег больше, чем у всех нас вместе взятых. Быть может, Гитлер прав в том, что говорит. Наверное, всем нам будет лучше, когда они исчезнут из Германии.
Теперь его улыбка чуть поблекла.
Ничего у них нет, сказал он. Тебе известно так же отлично, как и мне, что последний год их отправляли бог знает куда. Сколько евреев ты видел на улицах в недавние месяцы? Никого нет больше. Так по всей Европе. Первая степень, вторая степень никакие различия не сыграют никакой роли, если Гитлер настоит на своем. От Нюрнбергских законов мокрого места не останется. Уезжать пора прямо сейчас.