Что он тебе сделал? спросил я Офри.
Она молча отвела глаза. Возможно, если бы она мне ответила, все сложилось бы по-другому. Но она не ответила, просто отвела глаза.
Скажи мне, Офри, настаивал я. Как вы вообще здесь очутились?
Мы заблудились, сказала она. И снова замолчала.
Герман продолжал стонать от боли. У него на брюках, в районе ширинкия только что это заметилрасползлось влажное пятно. Я не знал, когда оно появилосьраньше или прямо сейчас. Но в глазах В глазах горел похотливый огонек. Вот что я в них увидел. Очевидный огонек сексуального возбуждения.
Я все еще держал палец на спусковом крючке. Мне хотелось пристрелить его, прикончить, как больную лошадь. Клянусь тебе!
Вы заблудились? спросил я Офри.
Да, мы гуляли, и вдруг Герман сломался, и мы не знали, как вернуться домой, потому что зашли очень далеко, мы все ходили и ходили, и у него ужасно разболелись ноги. Потом он захотел писать, и, как раз когда он сказал, что хочет писать, я поняла, что мы идем по тропинке к цитрусовой роще, и сказала, что знаю одно место.
Значит, это ты подала ему идею? Но зачем?
Я же знала, что ты придешь сюда меня искать, сказала Офри и обняла меня. Я знала, что ты найдешь меня, папа.
Она заплакала, уткнувшись головой мне в ногу. И это не были слезы облегчения. Нет. В ее всхлипах прорывалось что-то такое, что меньше всего походило на облегчение. Я позвонил Айелет. Сказал, что нашел их и нуждаюсь в помощи, потому что Герман, судя по всему, сломал ногу и не может идти. Она спросила: «Как она?» «Могло быть и хуже», ответил я. «Что ты имеешь в виду?» спросила она. «Так ты собираешься организовать подмогу или нет?» сказал я.
Как выяснилось, полиция в подобных случаях действует по четко отработанной схеме. Вынужден признаться, что я был приятно удивлен. В первые же сутки Германа и Офри опросили и подвергли тщательному медицинскому осмотру с целью, как выразился руководитель отдела, «исключить вероятность сексуального насилия». С Германом разговаривали в ортопедическом отделении больницы Ассафа Харофе. С Офрив полицейском участке, в присутствии социального работника. Дознаватели пришли к твердому убеждению: он не сделал ничего, что могло быть квалифицировано как сексуальное надругательство, хотя физический контакт между ними, безусловно, имел место. Гуляя по улицам, они держались за руки. Один раз он попросил ее поцеловать его в щеку. Затем, когда стемнело и они заблудились, он почувствовал унижение из-за своей беспомощности и заплакал, а она, пытаясь успокоить, гладила его по голове. Но этим все и ограничилось. Никаких следов спермы. Ни царапин, ни кровоподтеков. «К счастью, сказал офицер полиции, у нас нет никаких оснований для продолжения следствия».
Но я вовсе не чувствовал себя счастливым. Меня грызли дурные предчувствия. Они меня не оставляли. С какой стати он посреди улицы попросил, чтобы она его чмокнула? Даже не на лестнице в подъезде, а посреди улицы? Неужели сил не было сдержаться? А потом, этот огонек, который я уловил в его глазах И его безутешные рыданияникто не станет так плакать только потому, что заблудился. Что-то здесь не сходилось, хотя я не понимал, что именно. Но все, что говорил офицер полиции, звучало логично, и Айелет ему поверила. В последующие дни Офри вела себя как обычно: без малейших признаков перенесенной травмы, а у меня не было никаких доказательств. Только предчувствие.
Первые симптомы проявились через две недели. Дочка отказалась ходить на дополнительные занятия: не желала продолжать учиться играть на скрипке, посещать кружок по рисованию комиксов и секцию гимнастики. Я отвозил ее на очередные занятия, но она оставалась сидеть в машине.
Почему ты не хочешь туда идти, Офри?
Потому что не хочу.
А почему не хочешь?
Потому что.
В первую неделю я ей уступал. На вторую неделю проявил настойчивость, чуть ли не силой вытащил ее из машины и отвел на кружок комиксов. Через пятнадцать минут мне позвонила секретарь досугового центра: «Ваша девочка без конца плачет. Это мешает другим детям сосредоточиться на занятиях. Заберите ее, пожалуйста». Я пришел за ней, крепко ее обнял и спросил: «Что случилось, милая?» Она сжалась в моем объятии, словно испуганная прикосновением мужчины. Словно знала, что прикосновение мужчины может быть опасным. «Ничего, папа, сказала она. Я же говорила, что не хочу идти в кружок, а ты меня заставил». Айелет позвонила на работу учительница. Я узнал об этом звонке вечером, после того как мы убедились, что девочки спят. Оказывается, Офри перестала на перемене выходить во двор. Оставалась сидеть за партой и читать книжку. Подружки звали ее играть, но она им не отвечала. У нее снизилась успеваемость. В последнем диктанте по английскому она сделала шесть ошибокбольше, чем за весь предыдущий учебный год. Я пытался с ней поговорить. Выяснить, в чем дело. Она сказала, что ее одноклассникикакая-то малышня. Что ей неинтересно с ними играть. Что они болтают глупости и делают глупости. Что за глупости? Она в ответ ни слова. «Может, ты будешь выходить на перемену через раз?» предложил я. Она промолчала. Утром обнаружилось, что у нее мокрая постель. Ее младшая сестренка только что научилась обходиться без подгузников, а Офри снова начала писаться по ночам. Она не казалась удивленной или смущенной. Молча шла в душ, мылась, вытиралась, доставала из шкафа и надевала чистые трусы. Ладно, с кем не бывает, подумал я, но назавтра повторилось то же самое.
Примерно через неделю я сказал Айелет: «С нашей дочерью творится что-то ужасное, а мы только ушами хлопаем». Мы лежали в постели, глядя в темноте в потолок, и Айелет тоненьким голоском, какого я раньше от нее не слышал, сказала: «Я не знаю, что делать, Арнон, я никогда не чувствовала себя такой беспомощной».
Я спросил, заметила ли она, что в последнее время у Офри изменился взгляд.
Взгляд? переспросила она. Что значитизменился взгляд?
Я так и не понял, она в самом деле ничего не заметила или притворялась, и сказал: «В ее взгляде больше нет невинности. Слушай, там, в цитрусовой роще, случилось что-то, о чем она нам не рассказывает. Когда я их там обнаружил Не знаю Герман вел себя как-то странно».
Но полиция сказала Айелет все тем же тоненьким голоском.
В интересах полиции, прервал я ее, закрывать, а не открывать дела.
Мы позвонили психологу. Ее порекомендовала нам приятельница Айелет. Ты в курсе того, что я думаю о психологах, но, когда припрет, идешь на все. Мы отправились в ее клинику в мошаве. Клиника располагалась в небольшом каменном строении позади роскошной виллы. В нее вел отдельный вход с тщательно замаскированной дверью. Ради анонимности пациентов. Внутри обстановка поражала богатством. Каждый предмет мебеликожаная кушетка, стол, стульястоил примерно столько же, сколько наша квартира. Айелет воскликнула: «Как у вас красиво!» Она никогда не скупится на комплименты посторонним людям.
Психолог поблагодарила ее и спросила, что нас к ней привело. Когда мы изложили ей суть дела, она спокойным голосом сказала: «Предлагаю вам методику «Семь встреч». Две с вами. Две с вами и с девочкой. Две только с девочкой. И последняядля подведения итогов и оценки результата».
Во время седьмой встречи она огласила свое заключение: «Я думаю, что было бы неправильно искать единственный внешний фактор, влияющий на то, что происходит с Офри. Перед нами комбинация ряда факторов. Рождение младшей сестры, повышение школьных требований, разрыв между уровнем ее развития и уровнем развития других детей, проявляющийся в ее отношениях со сверстниками. И конечно, неприятный инцидент с соседом, который, бесспорно»
Айелет согласно кивала головой. У меня возникло впечатление, что она готова заулыбаться. Но не радостной улыбкой. Улыбкой облегчения. Ведь стоит услышать про «комбинацию ряда факторов», и жизнь предстает в совсем другом свете, не так ли? Знаешь что? Я не исключаю, что именно из-за этого я и сорвался. Из-за улыбки Айелет. Или из-за формулировки психолога. «Неприятный инцидент». Эта их профессиональная терминология. И за это бла-бла-бла мы платили пятьсот шекелей в час. Пятьсот шекелей! Неудивительно, что она может покупать такие кушеточки. Поэтому я перебил ее излияния на тему «комбинации факторов» и в лоб спросил: «Рассказала вам Офри или нет? И что она вам рассказала?»
Айелет положила руку мне на бедро, как ребенку, и сказала: «Арнон, позволь Нирит закончить» Я сбросил ее руку и заорал: «Я желаю знать, что она рассказала вам о случившемся в цитрусовой роще! Я уже два месяца не смыкаю из-за этого глаз, а вы, насколько я понял, будете битый час трындеть нам про комбинацию факторов, а потом скажете, что очень сожалеете, но наше время истекло»
Предлагаю всем нам успокоиться, сказала психологиня.
Я стукнул кулаком по столу: я не собираюсь успокаиваться! Я ваш клиент, и я требую сообщить мне сведения, которыми вы, в отличие от меня, располагаете.
Психологиня поправила у себя на шее красный шарфик. Она постоянно носила яркие шарфики, хотя на улице стояла жара. Меня обуяло желание схватить этот шарфик за концы и придушить ее.
Я ничего от вас не скрываю, Арнон, сказала она. Из того немногого, что мне удалось выпытать у Офри, складывается картина, очень похожая на ту, которую выявило полицейское расследование. Они заблудились. Было темно. Она повела его в цитрусовую рощу, потому что была уверена, что именно там вы будете их искать.
Она говорила, что по пути он просил ее его поцеловать?
Как мы ни давили, нам не удалось выжать из нее никаких новых подробностей. Зато она сказала:
Во время нашей последней встречи я предложила ей нарисовать ее семью. Вот ее рисунок. Девочка опирается на отца, мать с сестрой стоят рядом. Здесь нет ни одной детали, которая указывала бы на травму, которую, как вы боитесь, он ей нанес. Иными словами, я предполагаю, что в цитрусовой роще не произошло ничего, связанного с сексом. Я подчеркиваю, что это не утверждение, а предположение, потому что в подобных случаях существует вероятность, что случившееся настолько травматично, что память о нем подавлена и загнана глубоко в подсознание, пока не позволяя нам до себя добраться. Пока? спросила Айелет. То есть вы верите, что до нее можно добраться?
Психолог поиграла концами своего шарфика и сказала, что она этого не знает.
Я решил расставить все точки над «i»:
Вы хотите сказать, что мы, возможно, никогда не узнаем, что там произошло? Что мы никогда ни в чем не будем уверены?
Мне хватило легкого наклона ее подбородка, который я заметил еще до того, как она открыла рот. Я встал с ее гребаной кушетки и вышел, хлопнув за собой дверью. С грохотом. И надеждой, что в ее выпендрежной двери останется уродливая трещина. Айелет нагнала меня на парковке.
Что с тобой, Арнон, ты что, спятил?
Я сказал ей, что мне нужны ответы, а не траханье мозгов и что я еду к единственному человеку, от которого могу их получить.
Возможно, если бы Айлет пошла к Герману вместе со мной, не случилось бы того, что случилось. Но она не пошла. Ей было неудобно перед психологиней. Представляешь? Мы платим ей пятьсот шекелей в час, и нам же еще и неудобно.
Вернемся, Арнон, сказала мне Айелет. Хотя бы до конца приема.
Ты со мной едешь или нет? спросил я.
Нет, не еду. Если ты свихнулся, это не означает, что я тоже должна свихнуться.
Я сел в машину и поехал в больницу Ассафа Харофе. Я знал, что Германа уже перевели из ортопедического отделения в терапию. Больше я ничего не знал. На протяжении последних недель, если у нас заканчивался лук, я не готовил шакшуку. Они тоже не стучались к нам в дверь. Из того, что большую часть дня их машины на парковке не было, я сделал вывод, что Герман все еще в больнице, а Рут сидит с ним. Как-то раз Айелет столкнулась с ней в подъезде. Они возвращались с работы примерно в одно и то же время. Рут сказала, что, пока Герман лежал в ортопедии, у него обострились все возрастные болячки, и его перевели в другое отделение.
Я спросил Айелет, извинилась ли перед ней Рут. Наоборот, сказала Айелет.
Что значитнаоборот?
Насколько я поняла, она на нас очень зла.
За что же ей на нас злиться?
Она утверждает, что это из-за тебя Герман попал в больницу. Она говорит, что в цитрусовой роще ты дернул его за руку. Это правда?
Он не мог сам встать.
Так ты дернул его или нет?
Дернул.
Так вот, по ее мнению, во всех его бедах виноват ты.
Она упоминала, что мы должны ей деньги?
Нет, сказала Айелет. Но мы и правда должны им заплатить.
Плати, если хочешь. От меня они не дождутся ни шекеля.
В торговом центре рядом с больницей я купил букет цветов. Я решил сделать вид, что пришел с миром. Это был единственный шанс, что Рут разрешит мне остаться с ним в палате наедине. В приемной терапевтического отделения мне назвали номер палатычетырнадцатая. Ближайшую к двери койку палаты занимал старик-араб, который посмотрел на меня так, словно я солдат и ворвался к нему в дом. Я прошел дальше. Отодвинул занавеску и увидел Германа и Рут. Он лежал в постели с закрытыми глазами, из носа торчала трубка. Она сидела рядом и читала «Йекинтон» газету йеков, которую им раз в неделю бросают в почтовый ящик. На тумбочке рядом с кроватью стояла тарелка с тонкими ломтиками ее мраморного пирога. Оба выглядели гораздо более старыми, чем мне помнилось. Ее пышная шевелюра вдруг показалась жидкой, как будто у нее выпала половина волос. Она подняла глаза от газеты и сказала:
А, это ты.
Я протянул ей букет. Она сказала:
Спасибо.
Но в ее голосе не слышалось благодарности. Я спросил, как он.
Плохо, ответила она.
Что с ним?
Все. Помутнение сознания. Закупорка сосудов. Опухоль в толстой кишке. Врачи говорят, что давно не видели такого букета болезней у одного пациента.
Я молчал. Что тут скажешь? Она тоже молчала. Так бывает, когда людям нужно слишком многое сказать друг другу.
Старик-араб застонал. Герман открыл глаза, посмотрел сначала на Рут, потом на меня. Задержал взгляд на мне. Отвел глаза и уставился на стену перед собой, как будто ему показывали финал чемпионата мира по футболу.
Чуть не забыл, сказал я Рут. Медсестры просили вас зайти в администрацию. Надо заполнить какие-то бумаги.
Она посмотрела на меня с подозрением, поэтому я как можно сердечнее сказал:
Не волнуйтесь, я с ним посижу.
Она вышла, и я задернул за ней занавеску. Подождал, пока не хлопнет дверь палаты, и тут же, не теряя ни минуты, наклонился над Германом, схватил его за подбородок, сдвинул влево, чтобы поймать его взгляд, и сказал:
А теперь, господин Герман Вольф, ты мне расскажешь, что произошло в цитрусовой роще.
Он не ответил. Я выдернул у него из носа трубку и наклонился к нему еще ближе:
Что ты сделал с моей дочерью, Герман?
Он по-прежнему молчал, но в его серых глазах вспыхнула искра.
«Я изображаю из себя идиота, чтобы не отвечать на твои вопросы», вот что без слов говорила эта искра.
И потому я утратил над собой контроль.
Я обеими руками схватил его за шею и начал ее сжимать. «Если ты сейчас же мне не расскажешь, я тебя удавлю», прошипел я.
Я допустил ошибку, оставив ему руки свободными. Надо было душить его одной рукой, а второй прижать его руки к кровати. Через несколько секунд он бы сдался и заговорил. Я в этом не сомневаюсь. Но я этого не сделал, и он сумел дотянуться до кнопки вызова. Я этого даже не заметил. Не слышал звонка. Но вдруг кто-то просунул мне руки под мышки и потянул назад, а кто-то еще навалился на меня спереди. В ход пошли локти, и кулаки, и пинки ногами. Все орали. Я отбивался, как лев, клянусь тебе, но в палату набежала куча санитаров, и в конце концов они прижали меня к засранному больничному полу, а один уселся мне на спину и с жутким русским акцентом сказал, что сейчас прибудет полиция и мне лучше не дергаться.
Вечером в участок приехала Айелет и внесла за меня залог. Она приехала прямо с работы, в адвокатской мантии, и, когда она появилась, я на долю секунды усомнился, кто этото ли моя жена, то ли незнакомая красавица, которой я плачу, чтобы она защищала меня в суде. Я крепко ее обнял. Я хотел нащупать выступающую косточку у нее ниже поясницы. Удостовериться, что это она. Она ответила на мое объятие. Молча. Подарила мне это утешение.
Когда мы вышли из участка, она сказала:
Тебе крупно повезло. Рут решила не подавать на тебя жалобу. А без ее заявления полиция не станет заводить на тебя дело.
До самых ворот участка я шел молча. Честно говоря, я все еще был в шоке от ареста. Помнится, в одной из своих книг ты описываешь, как парня сажают за решетку. В последней, да? Точно, в последней. Не обижайся, но ты понятия не имеешь, что это такоеоказаться на нарах. Это все равно что получить по морде! Что я имею в виду? Я всегда считал, что люди делятся на две категориинормальные и преступники. И ты принадлежишь к одной из них. Промежуточных вариантов нет. Но когда ты лежишь в камере на вонючем матрасе и смотришь в потолок или на стены, исписанные твоими предшественниками, ты понимаешь, что все зависит от того, насколько сильно на тебя надавили и на какую болезненную точку нажали. В каждом из нас сидит преступник, в любую минуту готовый поднять голову, понимаешь?