Я шел посередине дороги, ведущей из школы к нашему дому, и лупил себя кулаками по лбу. Я правда хотел, чтобы сзади на меня налетела машина, швырнула меня на пару метров вперед, чтобы я переломал себе все кости, чтобы примчалась скорая и отвезла меня в «Ассаф Харофе», чтобы меня положили на койку рядом с Германом
Но в тот утренний час, когда все уже развезли детей по детсадам и школам, на дороге было пусто. И я, увы, добрался до парковки возле нашего дома без всяких приключений. И тут увидел ее. Внучку Германа. Француженку.
Она как раз вышла из дома и направлялась ко мне своей вихляющей походочкой. Как будто танцуя тверк. В шортах и белой маечке с тонкими бретельками. Без лифчика. Одна из бретелек сползла на плечо. В шлепанцах на платформе она казалась выше ростом. От нее было не увернуться, даже если мне этого хотелось. Она шла прямо на меня, а приблизившись, привстала на цыпочки и чмокнула меня в обе щекивроде бы в щеки, но почти в губы, и сказала:
Бонжур, месье Арно, как поживаете? Вы, случайно, не едете в сторону Тель-Авива?
Мне бы сказать нет. Но я не мог, потому что и в самом деле ехал в Тель-Авив, на встречу с «Добрыми остатками». Это ассоциация, которую я организовал. Ну, не я один, а с несколькими коллегами. Неужели я тебе об этом не рассказывал? Значит, мы и правда давно не виделись. Поздно вечером мы собираем в городских ресторанах оставшуюся еду и, вместо того чтобы выкинуть ее на помойку, раскладываем по коробочкам и отправляем нуждающимся детям на юге страны. Отличная идея, верно?
Ну так вот. Я сказал внучке Германа, что еду в Тель-Авив. Не хотелось врать. Не успели мы отъехать, как она скинула шлепанцы и положила свои босые ноги на приборную панель. Мне бы сказать ей, чтобы она их опустила. Что это непорядок. Но у меня слабость к маленьким ножкам. В машине запахло ее духами. Теми же, что и прошлым летом, но в их аромате что-то изменилосьили что-то изменилось в ней.
Я спросил, когда она прилетела в Израиль, и она ответила:
Вчера.
О чем еще с ней говорить, я не знал. И тут вдруг она спросила:
Месье Арно, вы ведь в курсе, что случилось с моим дедушкой?
Что ты имеешь в виду?
Бабушка ничего мне не рассказывает. Вернее, кое-что рассказывает, но явно не все.
Я осторожно поинтересовался:
А что что бабушка тебе рассказывает?
Что он шел по улице и упал. И сломал лопатку. Его положили в больницу, а там обнаружили у него еще кучу болезней. Это как-то нелогично. Кроме того, я легко распознаю, когда мне врут. У меня отец был тот еще врун. И матьврушка. Я знаю эти, как их, признаки.
Я на полсекунды повернул к ней голову и снова перевел взгляд на дорогу.
Хотелось бы и мне научиться распознавать эти признаки, сказал я.
Alorsсказала она, первым деломгубы. Вот здесь. Она коснулась пальцем моей нижней губы: Когда врут, здесь немного дрожит. И здесь тоже. Палец переместился ко мне на подбородок. Как это называется на иврите?
Подбородок?
Нет, не подбородок
Челюсть?
Ага, челюсть. Когда врешь, она напрягается. И конечно же, глаза. Но не то, что люди думают: что вруны, когда врут, не смотрят в глаза. На самом деле как раз наоборот. Они смотрят вам в глаза, чтобы вы им поверили, но у них во взгляде тень.
Тень?
Теньэто ведь противоположность солнцу?
Да.
Тогда да, тень.
А когда бабушка рассказывала тебе о том, что случилось, у нее в глазах была тень?
Большая тень. Потому я вас и спросила, может, вы что-то знаете.
Я подумал, что должен проявлять осторожность. У меня в машине сидела потенциальная шпионка. Если я поведу себя с ней правильно, она поможет мне раздобыть информацию.
Я знаю не больше твоего, сказал я. Но мне кажется, тебе надо еще раз ее расспросить.
Что вы имеете в виду?
Если ты чувствуешь, что кто-то тебе лжет, настаивай, пока не вытянешь правду. Этому меня научила жизнь.
О-ля-ля, месье Арно! воскликнула она и легонько ткнула меня в плечо кулачком. Да вы не только красавец, вы еще и умник! Вот повезло мадам Арно!
Тебе куда в Тель-Авиве? перебил я ее.
На море. Хочу позагорать топлес.
Я чуть было не сказал ей, чтобы не забыла намазаться солнцезащитным кремом. Но прикусил языкне хотелось выглядеть занудливым папашей.
А я себе новую татуировку набила, сказала она. Хотите посмотреть?
Мы ехали по шоссе Аялон. На Аялоне такое движение, что от дороги глаз ни на секунду не оторвешь. Но я не мог не посмотреть. Она взялась за бретелькуту самую, что съехала на плечо, и опустила ее, обнажив верхнюю часть левой груди. Там была звезда Давида. Треугольник на треугольнике.
Она спросила меня, как мне, нравится?
Я ответил, что да.
Она потерла лежащие на приборной панели ноги одна о другую. Они и правда были очень маленькие. Не намного больше, чем у Офри.
Вообще-то в том, что бабушка и дедушка постоянно в больнице, есть свои преимущества, сказала она.
Мы стояли в пробке возле площади Атарим, в том месте, откуда хорошо видны волнорезы, похожие на дефисы в официальном названии города: Тель-Авив-Яффо.
Да? повернулся я к ней. И что же это за преимущество?
Пустой дом, засмеялась она. Можно привести кого хочу.
Да ну? отозвался я. Скажи пожалуйста. И снова уставился на дорогу.
Когда я получаю удовольствие, добавила она, я имею в виду в постели, я люблю, чтобы парень, который со мной, это понял. Он этого заслуживает. За предпринятые усилия. И мне было бы очень неприятно, если бы бабушка и дедушка слышали это из другой комнаты.
Договорив, она покосилась на меняпроверить, какое впечатление на меня произвели ее слова.
Я и бровью не повел.
Она открыла окно, шумно вдохнулабыло слышно, как ее грудь наполняется воздухом, и сказала:
До чего приятный в Тель-Авиве ветерок. А вот у нас в Париже ветер всегда противный.
Я высадил ее возле пляжа «Фришман». Она поцеловала меня в щеку, еще ближе к губам, чем утром, и сказала:
А завтра вы в Тель-Авив поедете?
Это было неделю назад. С тех пор мои днивплоть до вчерашнегопоходили один на другой. По вечерам, уложив девочек спать, мы с Айелет начинали выяснять отношения. Что служило поводом? Айелет говорила, что у меня поехала крыша и мне нужно лечиться. Что после того, как рухнул мой бизнес и я вернулся к работе по найму, меня не покидает обида и я вымещаю эту обиду на каждом, кто подвернется под руку. Что я не тот мужчина, за которого она выходила замуж. Что мужчина, за которого она выходила замуж, не стал бы душить больного старика. Она называла меня тираном. Говорила, что я спорю с реальностью, требую, чтобы все думали по-моему, а всех, кто не согласен с моими завиральными идеями, считаю идиотами. Что у меня всегда была такая склонность, и именно по этой причине она в свое время взяла полгода на размышление, прежде чем стать моей женой. Что именно этого она и боялась. Что все мои дутые тревоги по поводу Офри преследуют единственную цельвыставить ее плохой матерью. Ей это надоело. Ей это окончательно надоело.
Что говорил ей я? Поди поспорь с адвокатом. Едва я открывал рот, как она меня перебивала. Поэтому я мало что сказал. Зато много слушал, чувствуя, как каждое произнесенное ею слово отдаляет ее от меня все больше. Ее последние реплики доносились до меня как будто с другой планеты.
Потом я смотрел теледебаты и слушал, как их участники поливают друг друга грязью, пока не засыпал на диване в гостиной. Утром Офри будила меня, и мы шли в школуона читала на ходу «Энн из Зеленых Крыш», а я сигнализировал ей, когда она приближалась к дереву. Каждое утро мы останавливались в торговом центре и покупали по слойке. Она разматывала свою на полоски, я кусал от целой слойки. Я перестал спрашивать ее про то, что произошло в цитрусовой роще. Понял, что мои вопросы ее тревожат, а ответа я все равно не получу. Поэтому я просто сидел рядом с ней, стараясь окутать ее облаком любви и без помощи слов дать ей как можно больше защиты. Обнимать и целовать ее тоже было нельзя: вдруг ее увидит кто-нибудь из класса и она смутится. Поэтому мне оставалось одно: самим своим присутствием внушить ей мысль, что в мире есть человек, на которого она может целиком положиться. Без пяти восемь мы вставали со скамейки. После первого дня она объявила, что больше опаздывать не намерена. Без двух минут восемь она со мной прощалась и с независимым видом шла к воротам школы.
В восемь ноль пять я сажал в машину французскую шпионку и вез ее в Тель-Авив. Так продолжалось до вчерашнего дня.
Забравшись в машину, она сразу задирала ноги на приборный щитоккаждое утро меняя цвет лакаи начинала рассказывать, какие парни клеились к ней вчера на пляже. Один из них подошел к ней с ракетками в руках и предложил сыграть, но она сказала, что не любит теннис: он спасовал и отвалил. Потом второй, кстати красавчик, выпытывал у нее, кем работает ее отецуж не садовником ли? Она ответила: «Мой отец бросил нас, когда мне было шесть лет, и я понятия не имею, чем он сейчас занимается». Парень что-то залопотал и разом потерял в ее глазах всякую привлекательность.
Она вообще недоумевала, что случилось с мужчинами в Израиле. Раньше они были крепкими и жесткими, как панцирь моллюска. А сейчас стали мягкими как моллюски. И не понимают намеков! Вчера один взрослый мужчина пригласил ее поужинать в ресторан. Подливал ей вино. Она не сомневалась, что потом они поедут к нему. Даже сказала: «Умираю, до чего хочется в душ!» А он отвез ее на центральную автобусную станцию, чмокнул в щечку и спросил, не хочет ли она завтра сходить с ним в кино. В кино? Quest-ce que cest que ca? Он что, не понимает, что иногда девушке просто хочется секса?
Я не был уверен, что все ее истории правдивы. Это трудно объяснить. Но в том, как она их рассказывала, было что-то Ее описания были слишком общими. Слишком отдавали клише. Будто она все это где-то вычитала. Но я ее слушал терпеливо, стараясь ничем не выдать, что жду, когда она заговорит о том, что меня действительно волнует.
Обычно она добиралась до нужного сюжета к концу поездки: да, вчера она навестила дедушку Германа. Он чувствовал себя неплохо. Рассуждал вполне здраво. Она решила воспользоваться случаем и спросила, как получилось, что он попал в больницу. Вдруг его голубые глаза стали серыми, и он надолго замолчал. А бабушка сказала: «Дедушке нельзя волноваться. Его надо беречь». А она спросила: «А что я такого сказала? С чего тут волноваться?» Бабушка ничего не ответила.
В другой день дедушке Герману стало немного лучше, и он вышел в холл посмотреть телевизор. Передавали чемпионат мира по художественной гимнастике. Она села рядом с ним, чтобы ему было не так одиноко. Он смотрел на экран и вдруг начал плакать.
Разве это не странноплакать из-за того, что несколько девчонок бросают в воздух мячи и ленты? Очень странно, согласился я. Думаю, тебе следует продолжать это расследование. Судя по твоим словам, у меня впечатление, что ты права, Карин. Что они действительно что-то от тебя скрывают. И если ты не узнаешь этого сейчас, то не узнаешь уже никогда.
Она вытаращила глаза:
Но, Арно, что я должна делать?
Не знаю, сказал я. Ты умная девушка. Я уверен, если ты раскинешь мозгами, что-нибудь обязательно придумаешь.
Она всем корпусом повернулась ко мне и спросила, действительно ли я думаю, что она умная.
Я это подтвердил.
Потом она сказала:
У вас в машине очень жарко. Вы не против, если я сниму майку и останусь в купальнике? А то я уже вся мокрая В смыслепотная
Ее заигрывания от поездки к поездке становились все более откровенными. Днем это на меня не действовало. Днем мне было все равно. Она то и дело норовила до меня дотронуться, как бы невзначай оглаживала свои бедра, а прощаясь, целовала меня в щеку у самого рта. Я даже не поморщился, когда однажды она сказала: «Мне страшно не хватает моего парижского вибратора. Не представляю, как я могла его забыть». Или когда заявила: «Я, конечно, сплю с молодыми парнями, но кончаю только с настоящими взрослыми мужчинами».
Днем она казалась мне девчонкой, которой отчаянно хочется, чтобы на нее обратили внимание, а потому готовой на самые вульгарные выходки.
Но ночью, ворочаясь на диване в гостиной, я мечтал о ней. Я занимался с ней любовью и причинял ей боль. Дергал ее за волосы, шлепал ладонью по заднице, слегка придушивал большими пальцами. Ей это нравилось. Она получала наслаждение от боли и приговаривала: «Сильней, месье Арно, еще сильней». В начале наших отношений Айелет тоже любила жесткий секс. Но несколько лет назад он ей разонравилсявнезапно, без каких-либо причин. Он перестал доставлять ей удовольствие. Я это принял. Я не из тех мужчин, которые принуждают женщину делать то, что ей неприятно. В постели я получаю наслаждение от наслаждения партнера. Не хочешь жесткого сексане надо. Когда мы от него отказались и перешли к более, гм, деликатным вариантам, я даже не почувствовал, что мне чего-то не хватает.
Ты не против, старина, если мы пересядем за другой столик? Нет? А то за соседний столик только что села парочка Боюсь, они к нам слишком близко, а я как раз собираюсь тебе рассказать, что было дальше. Как тебе, удобно? Поверь, я страшно тебе благодарен за то, что ты уже два часа слушаешь мои излияния. Закажи себе что-нибудь. Я угощаю. У меня здесь скидка. Весь дизайн тут мой. От росписи потолка до подставок под пивные кружки. Неплохо, верно? Что тебе предложить? Еще выпить? А может, мясо? У них потрясающие антрекоты. Ничего? Уверен? Ну вот, здесь гораздо удобнее, правда? И никто не подслушает. Так на чем мы остановились? Ах да. Позавчера утром она садится ко мне в машину. Ну француженка, кто ж еще? Сначала, как я ее увидел, у меня аж в горле пересохлоиз-за моих ночных грез, но потом она принялась плести истории про то, как парни на пляже не дают ей проходу; я понял, что онапросто маленькая дурочка, и успокоился. Подобные мысли, знаешь ли, быстро гасят всякое желание. Но тут вдруга мы еще до Герцлии не доехалиона бросает свою «Санта-Барбару» и говорит:
Кажется, я придумала, как узнать, что на самом деле случилось с дедушкой.
Да ну? Вот здорово!
Я постарался скрыть свое воодушевление.
Она начала рассказывать:
Когда бабушка возвращается из больницы, она шлет имейлы Эльзе. Это ее лучшая подруга, она живет в Цюрихе. Бабушка пишет ей бесконечные имейлы. Наверное, докладывает обо всем, что у нее происходит. Короче, вчера я подкралась к ней сзади, пока она набирала пароль, и записала его у себя на руке.
Она показала мне свою тонкую руку с надписью черным фломастером: «WOLF 1247». Представляешь? Прямо на руке, как номер у жертвы холокоста.
Разумеется, я ее похвалил:
Вот видишь? Я же говорил, что ты умная. Нашла отличный способ узнать все что хочешь.
Но она нахмурилась и сказала:
Так я завтра вечером улетаю в Париж.
Но ты же можешь залезть к ней в почту завтра утром.
Я боюсь, сказала она.
Что значит боишься?
Я боюсь лезть в бабушкину почту. Откуда я знаю, что там найду, Арно?
Мы помолчали. Она грызла ногти. Я провел рукой по щетине у себя на подбородке. Всю прошлую неделю она отрастала с какой-то дикой скоростью. Вроде брился два часа назад, а вот поди ж ты.
И тогда она задала мне вопрос, которого я ждал и которого страшился:
А может, вы сходите со мной? Бабушка уезжает в больницу автобусом в восемь двадцать. Вы, как обычно, подхватите меня, но в Тель-Авив мы не поедем, а подождем в цитрусовой роще. Как только бабушка уйдет, мы вернемся к нам домой и прочтем, что она пишет Эльзе.
Только не в цитрусовой роще, сказал я. Лучше на парковке возле сквош-корта. В это время там никого не бывает.
Как скажете.
Итак, вчера утром я проводил Офри в школу. Она читала «Энн в Эвонли». Я держал ее за руку и слегка притягивал к себе, когда у нее на пути вставало дерево. Прощаясь, она поцеловала меня в щеку и сказала: «Я люблю тебя, папа». Со времени ее прогулки с Германом в цитрусовую рощу она ни разу не говорила, что меня любит. Я подумал, что это хороший знак. Что, возможно, она постепенно приходит в себя.
В восемь ноль пять я подобрал француженку, и мы направились на парковку возле сквош-корта. Там оказалось больше машин, чем я предполагал, поэтому я проехал ее до конца, до скамейки, на которой вечерами собирается местная молодежь и распивает водку, купленную на заправке. Девчонка положила свои ножки на приборную панель и сказала, что когда-то училась играть в сквош, но тренер начал к ней приставать, и мать, разозлившись, запретила ей продолжать занятия. Она еще какое-то время встречалась с тренером тайком от матери. У него в студии. Он был женат. На книжной полке у него стояла фотография жены и детей. Но ей это не мешало. В Париже не делают трагедии из таких вещей.