«Видно, санитарный поезд прибыл, подумала Валя, люди жилы вытягивают, а я сижу тут, обнявшись с ребенком. А еще, как на грех, единственные туфли в поле оставила, выйти не в чем. Сняла, боялась испортить землей. Босиком по холодной земле бегала, онемели ноги, вроде и не замечала от радости: картошка хорошая уродилась. Двадцать мешков накопали. От радости, наверное, и про туфли забыла. Да еще Миша капризничал. Села в машину с ребенком, и только тогда, когда домой приехали, выпрыгнула из кабины на твердую землю босыми ногами, ахнула! Туфли в меже оставила! Что теперь делать? Туфли нигде не купишь. Хорошо, что картошку успели до холодов убрать».
Вот одна, небольшого росточка девчушка, запнулась, упала на колено, не выпуская ручек носилок, а встать не может. Валя метнулась от окна к двери, сунула ноги в резиновые ботики, на ходу надевая пальто и шаленку, побежала через заснеженный двор к воротам. Резина сразу застыла. Казалось, она бежит босиком по снегу.
Носилки, которые несла девчушка, уже двигались. Валя догнала их.
Давайте я помогу, сказала Валя, берясь за ручку. Девушка совсем юная, вскинула косматые рыжие ресницы, тихо, детским пухлым ртом прошептала:
Спасибо, и убрала свою руку.
Даже втроем нести тяжело: солдат большой, ноги замурованы от пояса до самых кончиков пальцев в белый каменный гипс. Лицо худое, бледно-серое, утонуло в шапке-ушанке. Он виновато смотрел на девчат провалившимися глазами в черных впадинах.
Ничего, теперь не тяжело, всё будет хорошо, ласково попыталась подбодрить его Валя.
Сняли с носилок, положили прямо на пол в коридоре госпиталя, в ряд с другими. Девчата бегом побежали на перрон. Эшелон стоял на первом пути.
Санитары усталые, в грязных, с пятнами крови и гноя халатах, поспешно выносили раненых, клали на носилки, оставляя на перроне. Разгружали сразу все вагоны. Дежурный по вокзалу бегал вдоль состава, торопил освободить путь. Но, как ни спешили, всех раненых перенесли в госпиталь только часа через два. Санитарный поезд давно ушел. Вслед промчалось несколько составов.
Довольная, усталая, не чувствуя ног от холода, Валя, скользя и спотыкаясь на стылых кочках, возвращалась домой. Еще на лестнице услышала крик сына. В щели под дверью видны его пальчики. Она осторожно, чтоб не ушибить сына, открыла дверь, подняла Мишутку, мокрого, холодного, охрипшего от крика. На лбу его вздулась синяя шишка. «Второпях не вынула из кроватки, и он, видно, спикировал» подумала она.
Что же тебе надо было? Что ты не сидел в кроватке? Глупый ты мой, приговаривала она, прикладывая к синяку холодную алюминиевую ложку, но успокоилась только тогда, когда дала вечную утешительницу грудь. Он сначала сосал, гундося с закрытым ртом, потом, задохнувшись, отпускал сосок и снова орал. Крупные слезы обиды сползали к ушкам.
Всё, всё позади, трясла, успокаивала его Валя.
Кто-то постучал в дверь.
Войдите!
Здравствуйте, в дверях стояла жена главного инженера, высокая, тонкая, богато одетая, с большими темными глазами, похожими на глаза лани. Они, казалось, занимали все лицо, делая другие черты второстепенными.
Мне соседка сказала, что вы очень горевали вчера, а я, может быть, могу помочь. Вы какой размер обуви носите?
Тридцать шестой.
Очень хорошо, обрадовалась она, и я тридцать шестой! Пойдемте ко мне, выберете любые туфли, у меня их много.
Валя посадила успокоившегося сына на пол. Любовь Алексеевна жила в подъезде рядом. Небольшая двухкомнатная квартира скромно обставлена случайными вещами. Любовь Алексеевна выдвинула нижний ящик гардероба, там стояли три пары туфель: лаковые черные, белые и желтые демисезонные со шнурочками. Валя взяла их.
Можно эти?
Конечно, любые, возьмите еще пару.
Нет, достаточно, твердо сказала Валя. Сколько они стоят? Я в получку заплачу.
Что вы! обиделась Любовь Алексеевна. Я обувью не торгую. Мне просто хотелось вам помочь. Несправедливо: у меня много, а у вас совсем нет. Носите на здоровье!
Спасибо, зарумянилась Валя, смущенно улыбаясь, чувствуя себя неловко. Та заметила это, ласково обняла ее за плечи.
Война идет, помогать друг другу надо. Ничего, всё еще у вас будет! посмотрела на часы. Ой! Опаздываю на работу! заметалась по комнате, собираясь.
«Удивительный народ у нас, думала Валя, возвращаясь домой. Добрый, отзывчивый. Вот они с женой главного инженера и знакомы по-настоящему не были, только «здравствуйте» при встрече говорили, как соседи, а оказалось: рядом друг. Узнала, что у нее горе, сама предложила помощь. И так запросто. Говорят про нее гордячка, а она вон какая!» Война, общая огромная беда, сделала людей более чуткими друг к другу. Вещи потеряли цену. Все подтянулись, стали строже к себе.
Там, на фронте, умирали за Родину, и каждый спрашивал себя: а что он сделал для победы, чтобы иметь право жить? Это стало главным. Может быть, каждый стремился стать не хуже других. Люди работали для фронта до изнеможения. Всем трудно, делились пищей, одеждой, ласковым словом. Стали человечнее, добрее, дружнее.
Удивительная сияющая белизна и свежесть исходила от снега. Валя торопливо шла, погружая ботинки в белый пух. И было радостно от того, что ногам тепло, и от того, что люди стали лучше, и от чего-то еще, что она не смогла бы объяснить сейчас.
В середине дня неожиданно радостный в комнату ворвался Сергей.
Получай подарок от американского народа! он развернул газету и достал ношеные, но еще крепкие рабочие ботинки на толстой подошве, тридцать девятый размер. Меньше не было, и я подумал: с носком, с портянкой носить будешь. Валя померила: между пяткой и задником входило два пальца.
Великоваты, смеялась она. Принесла от порога желтые туфельки.
Откуда они? Валя рассказала. Сергей сел на кровать, держа в руках заморский подарок, задумчиво сказал:
Вроде парень толковый наш главный, как инженер, а организатор никудышный. Неразбериха, сутолока на заводе. Эвакуировалось и съехалось несколько заводов. У каждого свое начальство, у каждого свои требования, все командуют. Приехали с семьями, детьми, всех накормить надо, ни много, ни мало, несколько тысяч! Роют землянки, как на фронте, делают нары, железные печурки приспосабливают. Работы невпроворот. Станки устанавливают прямо под открытым небом. Сотни рабочих отправлены в тайгу на лесозаготовки. Леса потребуется много для строительства цехов. Станки закрывать надо. Ворошиловградцы, сталинградцы одеты плохо, не по-сибирски. Получили вагон полушубков да вагон заморских подарков. Капля в море. Раздали самым нуждающимся. Сегодня приехал директор нового объединенного завода, Задорожный. Четыре ордена Ленина на груди, не считая других орденов. Ходит по заводу злой, смотрит исподлобья, во все мелочи вникает, пробует разобраться. Распоряжается четко, толково. Этот дело должен наладить. Приказал начинать со строительства кирпичного завода. Выбрал удачное место близко от карьера, где будут брать глину, и от завода недалеко. Учитывает грузовых машин мало. Распорядился, чтобы через две недели шесть тысяч штук кирпичей было выдано. Похоже, дадут, нашлись знающие люди. Народ у нас замечательный, горы готовы свернуть, только укажи которые сдвинут! За один день много сделал: ликвидировал все директорские должности, поставил начальниками цехов. Точно распределил, кому, сколько, каких рабочих дать. Сегодня же с парторгом, главным инженером вылетел в Москву, в ставку Верховного главнокомандующего.
Мишутка подполз к отцу, цепляясь за край сапога, встал. Сергей взял его на колени.
Есть будешь? спросила Валя. Я картошку сварила.
Буду, давай только побыстрее, на минутку прибежал, принести тебе ботинки, а то вон как похолодало. Вчера еще босиком по земле ходила, а сегодня уже снег лежит.
Валя развернула кастрюлю с картофелем, поставила на стол.
Смотри, он меня целует, расхохотался Сергей. Валя оглянулась, Сергей, наклонившись, держал в зубах круглую карамельку, на больших ладонях лежал на спинке сын. Тянулся, вцепившись руками в волосы отца, чмокал конфету, касаясь губенками его губ. Вдруг конфета выпала изо рта Сергея, упала в рот ребенка. Малыш стал сатиново-черным, с выкатившимися глазами, делал какие-то движения животом. Сергей побелел и невнятно мычал.
Валя схватила сына за ноги, опрокинула вниз головой, ударила по спине раз, другой. Карамелька выпала изо рта Мишутки, стукнула об пол, покатилась под кровать. Покраснев, Мишутка закричал.
Разве так играют? упрекнула Валя мужа, прижав сына к плечу. Напоила водой. Малыш, плача, терся носиком о плечо.
Ешь, картошка на столе. Мне пора его спать укладывать.
Сергей взял картофелину, руки дрожали.
Фу, черт, не могу прийти в себя, бросил картошку обратно в кастрюлю. Подошел, обнял обоих, уткнулся головой в Валино плечо. Постоял немного, поцеловал жену в нежные губы.
Умница. Не растерялась, снял с гвоздя шинель, взял американские ботинки. Посмотрю, у кого совсем развалились, отдам.
Постой, на заводе съешь, Валя сунула ему в карман несколько картофелин.
Побежал. Обеденный перерыв кончился. Утопят еще станины в неокрепший бетон, будет перекос, придется переделывать. Не жди вечером. Не знаю, когда удастся прийти. Да, самое главное забыл сказать: я подал заявление в партию.
Глава 13
Еще рассвет не снял черный занавес с окон, а девчонки спрятали по куску хлеба за пазуху, чтобы не застыл, и пошли.
Развесил седые космы мороз по деревьям на безлюдных улицах. Спали черные, замерзшие громады пятиэтажек, отчего становилось еще холоднее.
Градусов под сорок, не меньше, кутая нос в шаль, зябко стукая зубами, еле выговорила Мария.
Если бы не ветер, было бы терпимо, пойдем быстрее, отвечала Ира. Вышли из города, пошли лесом стало теплее. Здесь тихо, да нагрелись от быстрой ходьбы. Совсем рассвело, когда показалось поле. Снега мало, потрескалась стылая земля. Скользкая, в смерзшихся кочках дорога. Серой мохнатой массой вдали шевелился лес. В поле пусто, ни души, тоскливо, холодно. Небритой щетиной торчит стерня сквозь тонкий снег. Высокими, сломанными кустиками сиротливо дрожит у дороги серебристая полынь. Шагают широко столбы, гудят от мороза провода. Упал длинными кусками куржак, потревоженный взъерошенной вороной. «Кар-р!» простуженно захрипела она и полетела в сторону леса.
Продувает плохонькую одежду. Головы закутаны платками, остались одни глаза с капельками льда на ресницах, который время от времени тает, склеивает веки, вода заливает глаза, плохо видно. Они останавливаются, вытаскивают замерзшие руки из старых варежек, снимают ледяные бусинки разбухшими от холода, красными пальцами, скорее прячут руки в рукава, поджимая пальцы. По щекам бегут холодные ручейки и тут же стынут, обжигая кожу. Шали сначала намокли от дыхания, липли к ноздрям, мешали дышать. Девчата их немного оттопырили те тотчас застыли, и ледяным забралом торчали перед ртом. Нос иногда касался этой твердой, ледяной корки.
Жмутся девчонки друг к другу. Всё чаще скользят замерзшие, усталые ноги, не слушаются. Держатся за руки, чтобы не упасть. А дороге, кажется, нет конца.
Говорила, не ходи, корила Мария подругу, еще обморозишься, простудишься, заболеешь.
Как я тебя одну отпущу? Вдвоем всё веселее. Не обморозимся!
Рассчитывали «попутка» попадется, но машин нет на дороге, все на фронте. Село, в которое шли, считалось самым близким от города: километров тридцать сорок, точно никто не считал.
К середине дня в мглистой морозной дымке повисла мутная льдинка солнца.
Надо ж, полдня идем и ни души, вымерли все, что ли?
Морозно, боятся далеко идти, сидят по домам. Это мы с тобой такие храбрые, что всё нипочем.
Девчата устали, но скрывали это.
Есть хочется, давай поедим, полезла за пазуху Ира.
Достали еще теплый хлеб, не успели пару раз прожевать, как хлеб застыл.
А знаешь, он даже еще вкуснее, когда подмерз.
Пить хочется, Мария отошла от дороги. Снег смерзся. Она отломала кусочек ледяной корки и, похрустывая, стала есть с хлебом, небольшими кусочками. Ее примеру последовала Ира.
Ты помаленьку откусывай, а то горло застудишь.
Что ты всё обо мне печешься, не маленькая, обиделась Ира.
Не обижайся, правда, боюсь, как бы ты из-за меня не заболела.
А ты поменьше бойся.
Хлеб съели, а есть еще больше захотелось. Мария отломила еще немного снежной корки, шла, клала в рот маленькими кусочками, утоляя жажду. Вскоре язык онемел.
Спускались сумерки. Зимний день короткий. Перед ними вдали, словно мираж, колыхался в тумане темный лес. Усталые девчата молчали. К каждой подкрался страх. «А что, если ночь застанет? А если волки?»
Нет больше сил идти, остановилась Ира. Давай посидим немного, передохнем.
Где же ты тут посидишь?
А вот тут, Ира отошла от дороги и устало села прямо на снег. Как хотелось Марии не только сесть, а вот лечь в этот сугроб и раскинуть гудевшие руки и ноги.
«Вот так и замерзают: устанут, сядут отдохнуть и не заметят, как уснут. Нет, нельзя, идти надо». Утопая в снегу по колено, Мария подошла к подруге и протянула руку:
Вставай, так замерзнуть можно, Ира сидела с закрытыми глазами, сжавшись в комочек, засунув руки подмышки. Я кому сказала, вставай! повысила голос Мария. Ира не шелохнулась уже спала. Мария подняла ей голову и, сжав зубы, изо всей силы ударила ее по лицу один раз, другой. Ирка испуганно открыла глаза, вскочила.
Ты что, одурела? возмутилась она.
А чего ты спишь? взяла ее за плечи. Толкнула к дороге. Иди!
Ты чего толкаешься?
А чего мне смотреть на тебя, как ты замерзать будешь? Может быть, рядом присесть и вместе замерзнуть? Навязалась на мою шею! На глазах Ирки выступили слезы обиды. Спасибо, оценила.
Откуда силы взялись, зло шагали рядом. Торопились, а шли всё медленнее и медленнее, еле волоча усталые ноги. Уже слепая ночь закутала землю и приумолкнувших девчат, когда за поворотом дороги засветились огоньки домиков. Как они обрадовались! Какими уютными и желанными казались эти темные избушки с желтоватыми маленькими оконцами. Девочки закричали, замахали руками, побежали, но вскоре задохнулись: тяжело дышать морозным воздухом обжигает горло, легкие. Перешли на шаг. Старались идти быстрее, а казалось, стоят на месте. Огоньки всё отодвигаются и отодвигаются, словно смеются над ними.
Смотри, овчарка! остановилась Ира. Впереди, пересекая дорогу, в темноте быстро скользили легкие тени одинаково больших собак, идущих гуськом к лесу.
«Волки! испугалась Мария и застыла на месте. Где им, овчаркам, здесь взяться? Целая стая!»
А, может быть, это волки? повернулась к ней Ира.
Что ты, собаки деревенские, трусиха! успокоила ее Мария, а у самой не то от страха, не то от холода затряслась челюсть, и она никак не могла сдержать дрожь. Стая скрылась в темноте. Но сил идти быстрее уже не было. Еле доплелись до крайней хаты.
Постучали в заледенелое окно. Залаяла собака, ее лай подхватили другие, целый хор повис над деревней. Вот заливается звонко, как колокольчик, какая-то маленькая звонкоголосая собачонка, ей солидно вторит басом, бухает большой пес. Звякнула щеколда, завизжала калитка. На голове старухи накинута старая шубенка.
Вам кого, девчата?
Пустите переночевать. Из города мы, вещи пришли менять.
Заходите, она пропустила их перед собой.
В маленькой избе жарко натоплено. На столе слабо светила керосиновая лампа с закопченным стеклом. Фитиль, из экономии, прикручен. Одну четверть избы занимала русская печь, на ней торчали косматые головенки ребят: мал малого меньше. С полатей с любопытством свесили головы еще четыре девчонки постарше. Когда женщина сняла шубейку, поправила белый в мелкий синий горошек платок, оказалось, что она не так уж и стара, лет сорока восьми. Худая, высокая, жилистая, словно деревянная. Двигалась на длинных ногах, как на шарнирах. Молча открыла подпол, достала оттуда неполную крынку молока. Вынула из чугуна оставшуюся от ужина картошку в «мундирах». Подвинула к ним соль.
Ешьте, чем богаты, тем и рады, сказала приветливо. Хлеба нет, не обессудьте.
Утром Мария на свои пожитки наменяла четыре ведра картошки.
Как донесем, чтоб не замерзла в такой мороз? Целый день идти.
Что же вы ничего с собой не взяли? Эх вы, дети, бестолковые дети. И мне дать вам нечего! сокрушалась хозяйка.
Давай, Марийка, пополам поделим и насыплем за пазуху!