Оттащил его от дороги, посадили увидел следы скатов В стороне, в небольшой яме, на боку лежала машина, а рядомбелая моя лодка и мешки с цементом. Некоторые мешки разорвались, и цемент высыпался.
А-а! Ладно. Пускай сидит. У меня уже нет сил Врач! Исцели самого себя Я подошел к лодке. Цела ли? Поглядел. Не треснула. Только сбоку, где был сучок, жестяная затычка выпала. Крепка твоя лодка, Иван Руфыч, правда что хороша Я залез на опрокинутую машину, с трудом открыл дверцуи начал выдергивать рюкзак.
Мне это удалось. Я потянулспинка сиденья сдвинулась, посыпались ключи, еще какие-то железки, они упали вниз, добивая боковое стекло
Ну, прощай, моя лодка! Я надел рюкзак.
Васька уж опять свалился и лежал на боку около дороги. Я медленно побрел по колее. Каждая косточка во мне была размолота.
Дорога делилась, распадалась на две такие же, как прежде. Я остановился. И стал ждать. Куда идти?
Это чувство, которое должно было во мне родиться, оно не приходило. Оно почему-то не приходило.
Вы сказали, что сестра называла их «мальчиками». Ну этот бывший следовательКровец, он-то уж был старик?
К сожалению, среди больных много молодых, очень много.
А какой из себя Кровец?
Совершеннейший старик, без зубов, голова дыней, с остатками волос, из-под лохматых седых бровей младенческие глаза. И весь сник пустым мешком, сидел в этой выцветшей зеленой пижамепотрепала жизнь человека. Жалкое зрелище. А голос сохранился почти густой, даже мне казалось, прежний. Говорил он очень странно: «Ветер меняется северный Птичка поет В доме закрыть дверь скорее скорее»
На свидании мы обычно сидели с ним в дальнем углу их столовой. Ел он жадно. Ложка скрежетала по кастрюльке, в которой я приносил ему еду. Чаще всего готовил для него мясо. Вилки им не полагалось, ну и, конечно, ножа тоже. А мясо я сильно разваривалон ведь без зубов. Расправлялся быстро и ложку долго облизывал.
В свой уже третий приход я начал понимать Вернее, он мне приоткрыл и я понял: «северный ветер»это приближается сестра тревога доверять ей нельзя работал мотор разоблачительстваего сердце никому не доверяло. Но он на постувсе эти годы, пройдя лагерь, ссылкуедва выжив. «Закрыть двери дома»ему казалось, что удерживает дверь, наверное, казалось, что один держит Он понимал, что его воображаемый «дом» с годами уходит в землю, но он хотел исчезнуть в объятиях с врагомтеперь он хотел взять на себя все: и слежку, и расследование, и вынесение приговора Последними усилиями, когда его уже засадили сюда он продолжал в бредовых разговорах больных отыскивать блестки крамолы. Шариковой ручкой, на клочках бумаги писал дрожащим, неверным почерком одно только словорасстрелять. Отдавал мне. Вот для чего я ему был нужен.
Я решил идти по правой дороге. Но силы оставили меня. Я сел прямо в грязь, в колею. Всея кончился. С меня хватит, ну все, понимаете, неизвестно к кому обращался я. По самую завязку. И я повалился в колею. И все-таки, хитрый мужик, освободился от лямок рюкзака, подложил рюкзак под голову, стараясь удобнее лечь в свою могилу из грязи. Стало немного легче. Лежал. Не шевелился. И откуда-то вдруг прилетела, как мы пели в детской колонии: «Фартовый я мальчишечка, зачалили меня, зача зача зачалили меня».
Тогда я повернулся. Стал на колени. На некоторое время так и застылв позе двухлетнего ребенка. Какие-то звенья в душе соединились. Я встал на ноги, вытащил из коричневой грязи рюкзак. Вдел руки в лямки.
Я все же решил идти по правой дороге. Сделал один шаг, другой Получилось.
Впереди виднелся дом, совсем недалеко от развилки. Я шел, а ноги мои расползались.
Подошел к дому, постучался в дверь. Открыла мне женщина.
Мне бы поспать, сказал я.
Она ничего не ответила. Показала мне место на печке. Я залез на печку и скрутился. Но меня трясло, и заснуть я не мог.
Пролежав там около часа, я спустился внизи увидел: за столом сидели две женщиныодна та, что открыла мне, и другая, помоложе.
Они ели суп из миски.
Я почувствовал голод. Попросил:
Дайте мне тоже супа.
Старшая хозяйка дала мне ложкуи налила в другую миску жирного куриного бульонаи они продолжали молча есть, не глядя на меня.
Я пододвинул к себе миску, увидел, как сверху плавают желтые круги жираи мне стало тошно.
Если б еще хлеба, попросил я.
Старшая отрезала мне ломоть, ничего не сказав. Я ел. Меня мутило.
Вдруг я услышал шум моторов. Отложил ложку.
Что это?
Уркает, глухо сказала старшая.
Я подошел к окну.
По другой дороге медленно двигались машины. На первой, поверх мешков с цементом лежала моя белая долбленка, крепко обвязанная.
Машины и лодка проплыли и скрылись за угором.
Как же так? думал я. Ведь и машина у них была перевернута, а другаяв кювете Как они сами поднялись?
Вышел на волю, прислонился к стене. Моторов уже не было слышно.
Дядя! Почему ты плачешь? рядом со мной стояла девочка. Иди в дом Я поднял к глазам руку. Дядя! звала девочка. Иди в дом.
Я сказал:
Сейчас пойду Это там твоя мама?
Нет, крестная. И тетя Вера.
Я вошел в дом. Взял свой мешок.
Женщины ели курицу. Они молча рвали ее руками.
Куда эта дорога ведет? спросил я. Вот эта, на которой стоит ваш дом?
В Озерки, ответила старшая.
Я поблагодарил ее.
Я шел по дороге в Озерки. Дорога свернула в лес. На елях и соснах ни единой хвоинки. Лес был черным. Мертвым. Дорога становилась все уже, превращаясь в тропинку. Болотистая земля хлюпала под сапогами. Кто-то проложил деревянные слеги. Они прогнили. И неудачно поставленная нога проваливалась в рыжее месиво.
Мокрый, я шел и шел. Что-то заставило меня оглянуться. Совсем неслышно за мной двигался Николаев.
Когда он увидел, что я оглянулся, то быстро приблизился:
Надеюсь, я вам не наскучил своими разговорами?
Напротив.
Ну что ж, он помедлил, прощайте. Теперь уж сами. Помните, как я вам рассказывал про город Ченстохов, когда я был ребенком. Я близко увидел летящего ангела. Помните?
Я не успел ответить: он как-то задом стал быстро удаляться.
Ничего не бойтесь, услышал я издалека его голос.
Самого Николаева я уже не видел.
На лице я ощутил легкий ветер. Черные деревья стояли совершенно неподвижно. Продолжал идти. Слеги трещали. Я падал. Выбирался опять. Руки окоченели от мокрой жижи. Иногда полз. Рюкзак давил, жевал спину. Я терпел. Снова вставал и шел. Не знаю, откуда хватило сил. Может, не хотел могилы среди черного леса Шел. И неожиданно черный лес кончился.
Открылась широкая луговина с разнотравьем. И живой лес. Вот когда в меня полностью вошла душа Гали. Где-то она тут, совсем рядом.
Вот и Озерки, по-местномуБолотиха. Изба старца Григория Куприяныча, куда примаком был взят шофер Миша Силинский. Первый, кого я увидел, был Миша Силинский.
Ты чего ж за мной не приехал? поинтересовался я.
Машина сломалась, да и дорога закрыта. Думал, ты как-нибудь сам доберешься.
Миш, как это получилось? Мне помогали два шофера, правда, оба были сильно выпимши. И один загнал машину в кювет, а у второго она завалилась набок. Как же они выбрались? Кругом в поле глина, грязь.
О, паря, две машины из грязи всегда вылезут.
Он спешил.
Ты куда?
На бор, там у нас техника стоит.
Погоди. А что с лодкой-то будет?
Как-нибудь образуется, все путем будет. И он пошел на бор.
* * *
Время уже не имело значения. Мы лежали на синей кровати. Напротив огромная, недавно битая глиняная печь, рядом валялись белые стружки. Все было, как в первый раз. Тогда ко мне приехала Галя.
Мы лежали в новой зимней избе, ее только-только срубили. Сколько потом я сбивал печей и в Болотихе, и в Сергеевской, и в Заречной. Я еще застал тот старинный обычай сбивать глиняные печи деревянными молотками.
Запах стружек, белых стен. Галя не двигалась.
«Это ты меня позвала, или я сам?»мысленно спросил.
Она не ответила.
Быстро светало. Открылась дверь. Вошел старец с белой бородой, Григорий Куприяныч. Он низко поклонился мне.
Спасибо, что не забываешь нас. Чай идем пить?
Как раньше? спросил я.
Он кивнул и закрыл за собой дверь. Я стал одеваться. И тут я увидел вытянутое голубое облачко. Облачко закрыло Галю.
И вдруг меня ветром сдернет
Не в пропасть, а в высоту.
Там может пущу я корни
И, может быть, прорасту.
Галя! крикнул я. Голубое облачко в белесом небе почти не видно. Я вышел на крыльцо. Разгорался день.
Мимо с чугуном скорой походкой прошла к свинарнику Мария Васильевна, теща Миши. Она улыбнулась мне.
Впереди, среди разросшейся бузины, как и раньше, стояла банька, правда, крыша провалилась, торчали черные балки.
А внизу под угором текла речка Яхронга.
Я пошел вниз, всполоснуть лицо. Вода охладила меня.
Я поднял голову. На угоре стояли все они: Григорий Куприяныч, Мария Васильевна, мои родители, Толик, Алла и еще множество знакомых и незнакомых людей. Они молча смотрели на меня.
Я услышал неторопливый голос старца Григория Куприяныча:
Прощай и прости нас.
Значит, я?
Да, тебе дано еще время подготовиться к смерти. Не профукай.
Слово корябнуло меня. Но ответить уже не мог. На угоре никого не было.
Парило. А в белесом небе я увидел белую точку. Я не сомневался. Душа Гали покидала меня. Встречусь ли я с ней когда-либо?
Посмотрел на речку. Я увидел, как, подгоняемая течением, плыла моя долбленка. На дне ее плескалась вода. Покачивались шест-весло и черпачок.
Я полез в воду. Поскользнулся. Упал. Правую руку обожгло. Я вытащил разбитую поллитровку. Боли не чувствовал, но кровь по руке текла сильно. Я перевалился в лодку. Она почти затонула, а выдержала. Иван Руфыч, подумал я, лодка твоя хороша.
Из дырки, где был сучок, заплескивалась вода. Я взял черпачок, стал вычерпывать воду. Вода окрасилась алой кровью.
Стал зализывать рану. Потом взял весло. Кровь не переставала течь. Я сел на досточку и начал грести.
Мелькнуло в голове: «За что же мне такое?» Да тут же по-местному, по-озерецки отогнал эту мысль. Хозяин знает, кого в фатеру пускать.
Я был покоен. И уже не трудил голову, за что мне это. Только бы не профукать, улыбнулся я словам старца Григория.
Я не знал, где Яхронга впадает в ту реку, что протекает рядом с Селением. Где-то была излучина, за мостом. Мне хотелось напоследок еще раз увидеть мужиков из Селения. Не знаю, зачем, но очень хотелось. И чтоб слепой обязательно был. Он придет, я не сомневался.
Вокруг меня сгущались годы. Я смотрел вдаль и видел отдельно каждую травку: на склоне холма среди камнейчерноголовник, вдоль берега, на отмели, горец, на лугучистяк. И я удивился: ведь был близоруким. Откуда? Значит, так надо. Или как Мишка говорит: «Все путем».
И вспомнил, что на высоком бугре стоят и церкви, и погосты. Ближе к небу. Особенно погост вспомнил, среди сосен, и там, рядом с крестами, трава, земляника от солнца переспелая, почти черная.
Я махал веслом. Кровь на руке засохла. Привычно работал. Мелькнуло в голове: «Как же потом, против течения, по той реке, где Селение?» А, ладно. Где шестом буду пихаться, где волоком потащу.
С лодкой я не хотел расставаться.
Я вывел лодку на середину реки. Семя времени уничтожилось в моей душе. И я услышал, как поднимается слабый росток новой жизни.
Пошел лес. Но не черный, живой. С подлеском бузины, малины.
Тень от высокого берега. Облака в воде.
Ветер я чувствовал лицом, запотевшим от работы телом. Далеко, в темноте леса, услышал крик дятла. Он забарабанил по дереву. Я слышал дробь не стволавибрирующей ветки. Когда, в эту минуту или в немеренной веками будущей моей жизни?
Прикрыл глаза. И сквозь ресницы: излучина, упавшая в воду сосна, вода шевелит ветки.
Бурунчики кружились вокруг весла.
Лодка, подгоняемая течением, неслышно скользила посередине реки.
1967
Примечания
1
Здесь и далее замечания в скобках сделаны мной. (Г. Б.)
2
sfumato (ит.) мягкий, рассеянный.