Некогда я была прекрасна. Но никогда он меня не любил.
Интонации казались знакомыми, будто какой-то темноглазый подросток пел о чем-то банально-трагичном. Но мама не была подростком, как и слова ее не были банальностью.
Кто? тихо спросила я. Папа?
Она так и не ответила и в конце концов вновь двинулась к нашему дому, к заурядности, прочь от восхитительного бунта. А я молча шла следом.
Я помню все так, будто это было вчера.
Помню, потому что тогда мы в последний раз держались за руки.
До связи,
Мэри Ирис Мэлоун,
исключительная бунтарка
Какие интересные. И где же продают такие обутки?
Полагаю, я и так слишком долго умудрялась избегать разговора со старушкой.
В «Гудвилле», отвечаю, запихивая дневник в рюкзак.
В каком именно?
Я если честно, не помню.
Хм-м. С ремешочками, да? И такие цветастые.
Старушка права. Только в восьмидесятые, когда миром правили фуксия и электронная попса, могли делать такие ослепительно-яркие боты с высоким верхом. С четырьмя ремешками-липучками на каждом, на всякий пожарный. Дома в моем шкафу целая куча неношеных кроссовокпопытки Кэти заменить еще больше кусочков моей старой жизни.
Моя мачеха их ненавидит, говорю я, откидываясь на спинку сиденья.
Наморщив лоб, бабулька наклоняется, чтобы получше рассмотреть мои ноги:
Что ж, а по мне, очень даже. Я бы сказала, манифик.
Спасибо, улыбаюсь я. Кто в наши дни говорит «манифик»? Затем гляжу вниз на ее белые кожаные туфли с трехдюймовой подошвой и широкими застежками на липучках. Ваши тоже клевые.
Старушечье хихиканье перерастает в глубокий искренний смех.
О да, выдыхает она, отрывая от пола обе ноги. Супермоднявые, скажи ведь?
Признаюсь, поначалу я боялась сидеть с какой-нибудь бабкойну, знаете, пчелиный улей на голове, вязаная водолазка, запах лукового супа и неминуемой смерти. Но, когда автобус забился, выбор мест был невелик: либо старушка, либо Пончомен с остекленевшим взглядом, либо стотридцатикилограммовый Джабба Хатт. Так что я рискнула. Прическа-улей? Есть. Вязаная водолазка? Есть. Гериатрическое гестапо было бы довольно. Но ее запах
Я пытаюсь разобрать его с тех пор, как уселась. И он совершенно точно антистарческий. Похоже на попурри, наверное. Заброшенный чердак, самодельное стеганое одеяло. Долбаное печенье только из духовки с легким ароматом корицы. Да, именно.
Господи, обожаю корицу.
Старушка ерзает и случайно сбрасывает свою сумочку на пол. У нее на коленях я вижу деревянный ящичек не больше обувной коробкиглубокого красного оттенка, с латунным замком. Но самое примечательное то, как она его сжимает: левой рукой, отчаянно, до побелевших костяшек.
Я поднимаю и возвращаю сумочку, и старушка, вспыхнув, кладет ее поверх шкатулки.
Спасибо, говорит, протягивая руку. Кстати, я Арлин.
Ее кривые пальцы, опутанные паутиной выпуклых вен и ржавых колец, торчат во все стороны. Неудивительно, что рукопожатие оказывается слабым, удивительночто довольно приятным.
Я Мим.
Все той же свободной от шкатулки рукой старушка поправляет покосившийся пчелиный улей на голове.
Какое любопытное имя. Мим. Под стать обуткам.
Я вежливо улыбаюсь:
На самом деле это акроним.
Что?
Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун. Мимвсего лишь аббревиатура, но в детстве мне казалось, что это самое настоящее имя, и по смыслу больше подходит.
Как умно.
Мэриимя моей бабушки.
Очень милое.
Наверное, пожимаю я плечами. Просто оно не
Не катит к кроссовкам? заканчивает Арлин, толкая меня в бок.
Она умеет удивлять: обувь на липучках, манера выражаться, «манифик» и «моднявость». Интересно, осталась бы она столь же любезной, вывали я на нее всевплоть до «последних новостей»? Я ведь могу. Эти ярко-голубые глаза так и умоляют, напрашиваются.
И кто у тебя в Кливленде? Арлин кивает на мой рюкзак.
Из бокового кармана торчит угол конверта, обратный адрес виден отчетливо.
«Ив Дарем
А/я 449
Кливленд, Огайо, 44103»
Я запихиваю конверт поглубже.
Никого. В смысле дядя.
Да? Арлин приподнимает брови. Хм-м
Что?
Ну, по-моему, Ивдовольно занятное имя для мужчины.
Будто священник на исповеди, Арлин не отвечает на мой взгляд. Она складывает руки на коленях поверх сумки и, уставившись перед собой, ждет, когда я скажу правду. Мы только встретились, но время не имеет значения, когда речь заходит о родственных душах.
Отвернувшись, я смотрю, как густой лес за окном размывается, и тысяча деревьев становится одним.
Мои родители развелись три месяца назад, громко говорю я, чтобы Арлин услышала за шумом мотора. Папа нашел себе другую «У Дэнни».
В закусочной?
Дурость, да? Нормальные люди находят там только завтрак.
Арлин над моей шуткой не смеется, что роднит нас еще больше. Некоторые шутки и не должны быть смешными.
Шесть недель назад состоялась свадьба. Теперь они женаты. От сказанного грудь сдавливает. Я впервые произнесла это вслух. Ивмоя мама. Она живет в Кливленде.
Я чувствую руку Арлин на плече и боюсь того, что за этим последует. Напичканный ярлыками монолог. Ободряющая проповедь, просьбы оставаться сильной пред лицом крушения американской семьи. Как по учебнику. Взрослые просто не в силах удержаться от Мудрых Речей.
Он хороший человек? спрашивает Арлин, будто и не читавшая тот учебник.
Кто?
Твой отец, милая.
Теперь за окном целый океан деревьев, и я вижу все словно в замедленной съемке: каждый ствол (якорь), каждую верхушку (накатывающую волну), тысячи изогнутых ветвей, листьев, острых сосновых иголок. Мое прозрачное отражение в стекле напоминает призрак. Я часть этого древесного моря, этого смазанного пейзажа.
Все мои острые углы, шепчу.
Арлин что-то говорит, но приглушенно, будто из соседней комнаты. И гул автобуса тоже растворяется. Мир затихает. Я слышу лишь собственное дыхание сердцебиение внутреннюю фабрику Мим Мэлоун.
Мне шесть. Я читаю, лежа на полу нашей гостиной в Ашленде. Приехавшая из Бостона тетя Изабель сидит за отцовским старым бюро с выдвижной крышкой, пишет письмо. Папа высовывает голову из комнаты:
Из, ты закончила? Мне нужен стол.
Тетя не прекращает писать:
Похоже, что я закончила, Барет?
Папа закатывает глаза и раздувает ноздри.
Что такое «барет»? спрашиваю я, оторвавшись от книги.
Тетя Изабель улыбается, все так же склоняясь над письмом:
Вот оно. Она указывает на отца.
Я гляжу на него вопросительно:
Я думала, тебя зовут Барри.
Ты ошиблась, ягненок, качает головой тетя.
Я обожаю все ее прозвища, но папа недоволен.
Из, ты там роман строчишь? Нет ответа. Изабель, я с тобой говорю.
Нет, не говоришь, а насмехаешься.
Папа вздыхает и, бормоча что-то о бесполезности переписки, уходит. Я возвращаюсь к книге, но через несколько минут спрашиваю:
Кому ты пишешь, тетя Изабель?
Своему врачу. Тетя кладет карандаш и поворачивается ко мне:Письма как бы сглаживают острые углы в моем мозгу, понимаешь?
Я киваю, но не понимаю. Ее вообще очень сложно понять.
Вот что, продолжает тетя Из, когда я уеду обратно в Бостонпиши мне. Тогда увидишь, о чем я.
У меня тоже есть острые углы? спрашиваю после секундного раздумья.
Она улыбается, затем смеется, а я не знаю почему.
Может и есть, ягненок. Но ты пиши в любом случае. Это лучше, чем поддаваться безумию мира. Она вдруг умолкает и смотрит на дверь, за которой только что исчез папа. И дешевле, чем таблетки.
Звуки возвращаются. Ровный гул автобусного двигателя и голос Арлин, теплый и взволнованный.
Мим, все хорошо?
Я не отрываю глаз от мелькающего пейзажа.
Обычно мы делали вафли, говорю.
Короткая пауза.
Вафли, милая?
Каждую субботу. Папа замешивал и взбивал тесто, пока я сидела на шатком стуле и улыбалась. Потом я заливала смесь в вафельницу и
Еще одна пауза.
И? произносит Арлин.
Что?
Ты остановилась посреди предложения, милая.
Последняя фраза тети Изабель эхом стучит в голове: «Дешевле, чем таблетки блетки летки» Таблетки = болезнь.
Стиснув зубы, я поворачиваюсь к Арлин и смотрю ей прямо в глаза. Я тщательно подбираю слова, взвешиваю каждый слог.
Думаю, папа хороший человек, поддавшийся безумию мира.
Поначалу Арлин не реагирует. Вообще, она явно встревожена, хотя я без понятия, связано это с моим ответом или с моим поведением в течение последних минут. Но потом глаза ее вспыхивают, и Арлин кивает:
Как и многие другие, милая. Многие поддаются.
Какое-то время едем молча, и не знаю насчет Арлин, но как же приятно сидеть к кому-то так близко и не чувствовать неистребимой потребности поговорить. Нам обеим достаточно просто быть. В этом я сейчас и нуждаюсь.
Потому что меня зовут Мэри Ирис Мэлоун, и я не в порядке.
4. «Абилитол»
Встречи с доктором Уилсоном начались чуть более года назад. Его многочисленные степени в рамочках заверяли всех вокруг, что он настоящий врач, а не профессиональный клоун, как я опасалась.
Скажи, что ты здесь видишь, Мэри.
Меня не так зовут, док. Или мои родители вас не предупредили?
Губы его изогнулись в скромной улыбке.
Прости, Мим. Так что ты
Опять неверно, прошептала я.
Доктор повернулся за помощью к моему отцу, но этот колодец уже давненько высох.
Ну хорошо. И как же тебя зовут?
Антуан, с серьезной миной заявила я.
Мим, прекрати, вмешался папа. Ответь на вопросы доктора Уилсона.
Большинство моих ровесниц давно перестали отвечать правду и говорят лишь то, чего от них ждут. Но где-то в средних классах, а может, еще раньше я решила, какой хочу быть и какой быть не собираюсь никогда и ни за что.
Мим? подтолкнул доктор Уилсон. Можешь сказать, что ты
Где ваш медведь, док? прервала я.
Извини, что?
Погодите только не говорите, что вы безмедведный врач!
Он нахмурился и снова уставился на отца.
В приемной доктора Макунди стоял вздохнул папа, будто мечтал сказать что угодно, кроме следующего:огроменный гризли. Чучело.
Да ладно? В улыбке доктора Уилсона проскользнуло нечто мальчишеское, узнаваемое.
Он думал, что лучше доктора Макунди.
Я схватила стопку с чернильными пятнами и пролистала:
Пенис, пенис, пенис Ух ты, это что, вагина?
Бога ради, Мим! взмолился папа.
Я бросила карточки на стол и выставила перед собой оба средних пальца:
Скажите, что вы здесь видите, док.
Папа встал и посмотрел на маму, что тихо сидела рядом, сложив на коленях руки. Она не улыбалась, но и не хмурилась.
Ничего страшного, мистер Мэлоун, успокоил доктор Уилсон, вынуждая отца сесть. Затем снова повернулся ко мне:Вспомни, о чем мы говорили, Мим. Вспомни, как важно облекать все свои чувства в слова. Порой проблема кажется несущественной, пока не скажешь о ней вслух.
Я закатила глаза:
Я чувствую злость и
Начнем с имени, прервал доктор, вскинув руки. Назови свое полное имя, пожалуйста.
Меня зовут Мэри Ирис Мэлоун.
Продолжай, тихо произнес он.
Я тоже понизила голос, потому как недавно выяснила, что шепот, оказывается, куда громче крика.
И я не в порядке. Я злюсь. Помираю со скуки. И думаю, что доктор Макунди в миллион раз лучше, чем вы.
Улыбочка Уилсона меня бесила.
А как же голоса, Мим? В последнее время у тебя были приступы?
Говорите так, будто я не знаю эпилептичка или типа того. Круглые сутки пускаю слюни и бьюсь на полу в судорогах. Я взяла карточку с кляксами. А разве чернильные пятна не совсем средневековье? Что дальше? Лоботомия? Шоковая терапия? Боже, все прям как в «Гнезде кукушки»
Уилсон кивнул. Равнодушно.
Можем обойтись без чернильных пятен, если хочешь.
Да, хочу. Очень-очень хочу.
Вместе со стулом выдвинувшись из-под стола, он открыл ящик и достал стерео, похожее скорее на пушечное ядро. Затем начал листать папку с компакт-дисками:
Как насчет музыки? Тебе нравится Вивальди?
Макунди включал Элвиса.
Боюсь, у меня только классика.
Удивил.
Ладно. Тогда Бах. Сюита для виолончели номер один?
Уилсон порылся в папке и извлек двойной диск Баха:
Уверен, здесь есть первый концерт для виолончели.
Сюита, поправила я.
Да-да, пробормотал он, все вокруг суета.
Черт, док, да вы идиот.
Папа сполз по спинке кресла и уткнулся лбом в руки. Все знают, что он вечно висит на волоске, и теперь казалось, что тот наконец готов порваться.
Доктор Уилсон задал еще несколько вопросов и сделал несколько заметок, пока я изучала его кабинет. Уютные растения. Уютные кресла. Стол красного дерева, несомненно, ценою с «ауди». А за спиной доброго доктораего личная Стена Мужества. Я насчитала семь вставленных в рамки дипломов, повешенных заботливо, с гордостью и нехилым недоумением, мол, охо-хо, ты не веришь, что я важен? Тогда как ты объяснишь вот это?!
Уилсон на миг оторвался от заметок:
Полагаю, в вашей семье бывали случаи психоза?
Папа кивнул:
У моей сестры.
Спустя несколько драматических подчеркиваний Уилсон закрыл мою медкарту и достал новую стопку бумаги. Маленьких розовых квадратиков.
Выпишу ей «Арипапилазон», сообщил он. Десять миллиграммов в деньэто по одной таблетке.
Краем глаза я видела, как мама впилась пальцами в папино бедро. Он отодвинулся, освободил ногу и ничего не сказал.
Простите, начала мама, подав голос впервые с начала сеанса, неужели это правда необходимо? Доктор Макунди считал, что в случае Мим медикаментозное лечение преждевременно.
Уилсон снял очки, мельком глянул отцу в глаза и оторвал от пачки листок с рецептом:
К сожалению, в этом вопросе наши с доктором Макунди мнения не совпадают. И конечно, решать вам, но это моя профессиональная рекомендация.
Только я уловила критику в адрес Макунди. Или просто мне одной было не все равно. Профессиональная. Намек, что советы Макунди иного рода. А по мне, так Уилсон, папа и их приверженность лекарствам куда абсурднее, чем все чучела гризли в мире.
Мы читали о препарате, давшем хорошие результаты, сказал папа, глядя в рецепт. Как он там назывался, Ив? Абили-что-то-там.
Мама скрестила руки на груди и уставилась в противоположную сторону. В ее глазах горел невиданный мною прежде огонь.
Доктор кивнул:
Это он и есть. «Арипапилазон» в основном известен как «Абилитол».
На комнату словно опустился покров. Черный саван болезней, предсмертных минут и всего того худшего, что есть в самых худших местах. Слово-мутант, жуткий гибрид, неестественный союз двух корней, настолько разных, насколько это вообще возможно. Абилитидар. Витриолзлоба, яд. «А ты, Абилити, берешь ли Витриол в свои законные суффиксы?» Я хотела закричать, что против сего порочного брака, но не вышло. Полный песка, пересохший рот слипся. Доктор Уилсон с непроходящей улыбкой вещал о преимуществах «Абилитола», а папа кивал, как кукла-болванчик, не замечая, как углубляются в комнате тени.
Пока они болтали, я поймала мамин взгляд. И, судя по ее лицу, она тоже чувствовала сгущающуюся тень.
Мы не улыбались.
Не говорили.
И вместе ощущали приближение тьмы.
5. Шестое письмо
Я просыпаюсь под рокот междугороднего автобуса, на лицеотблески позднего солнца, на плечетяжелая голова Арлин. (Если б не храп, я б поклялась, что бабулька померла или впала в кому.) Стерев тонкую струйку слюны, свисающую из ее рта на мое плечо, я перекатываю Арлин на ее сиденье и кладу себе на колени рюкзак.
Со снами мне не везет, и я всегда считала, что дремота скорее утомляет, чем восстанавливает силы, и эта не стала исключением. Мне снился научный проект в пятом классе. Нам дали карту мира, велели вырезать все континенты и сложить их вместе в существовавший миллионы лет назад суперконтинент известный как Пангея. В реальности я так и сделала. Но причудливым снам неведомы жизненные рамки, и там вместо континентов я вырезала крошечный штат Миссисипи. И не успела опомниться, как бумага превратилась в настоящую землю, а я уже смотрела на штат с высоты птичьего полета: на его вытянутую, похожую на коробку форму с острыми углами, на выступающую челюсть и на короткую шею, что окунается прямо в Мексиканский залив. Внезапно Миссисипи на моих глазах раскрошился и пошел ко дну, а его место заняла громадная армия москитов. Миллионы миллионов, бессмысленно жужжащих, переваривающих горячую кровь, зависших в воздухе над соленой водой. На мгновение они даже приняли форму штата, так что казалось, будто Миссисипи все еще там, только теперь жужжит и трепыхается.