Сам ты эскимос, проворчала Танька и снова зевнула, но уже не так глубоко. Ничё не чуешь? заговорила она странно, вроде как по-старинному.
Погода прекрасная.
Ответ Егорову явно не удовлетворил:
А сам-то как? Ничё не чуешь? Ничё, ничё?
Илья не знал, что ответить. Вечер и правда был прекрасен: снег падал медленно, словно раздумывая, нежно светили фонари, Танькарядом Говорит, правда, как старая бабушка, хотя раньше вроде бы с речью у нее все было в порядке Или он просто не замечал этих «чё», «ничё»? «Так замечал или не замечал?» озадачился Рузвельт и пустился было по волнам памяти, но далеко уплыть не успелЕгорова дернула его за рукав:
Ты давай не мякни! Не мякни. Далеко до дома-то?
А ты что, меня провожать собралась? хмыкнул в бороду Русецкий и остановился: Я ведь, Танюша, сейчас в другом месте живу, не там, где раньше. Далеко.
Не далече далека, пробормотала Егорова и взяла Илью под руку так решительно, что тому показалосьбежать бесполезно, да и не хотелось. Русецкому нравилось все, а больше всегоразлившаяся внутри него самого истома, этакая нежащая слабость, из-за которой не хотелось двигаться, а хотелось присесть на первую попавшуюся скамейку, чтобы не расплескать редкое состояние душевного покоя, такое кратковременное в его изломанной градусом жизни.
Устал, что ли? Танька точно почувствовала его настроение, остановилась. Ну давай подождем. Постоим, подышим.
Она говорила с ним, как мать с ребенком.
До чего ж вы, мужики, народ хлипкий, посетовала Егорова и поволокла Илью к детской площадке, засыпанной снегом. Иди за мной, приказала она ему и стала старательно утаптывать тропинку, в конце которой их ждал не очень-то гостеприимный, но все-таки уют в виде деревянного стола и двух лавок.
Смахнув снег, Танька постучала по скамейке ладонью:
Ну чё ждем? Садись.
Илья послушно опустился и, засунув руки в карманы куртки, поежился.
Замерз? тут же заволновалась Егорова и начала похлопывать Рузвельта то по плечам, то по спине. В ответ Русецкий поморщился: такая активность начинала раздражать, но Танька снова уловила настроение друга детства и заворчала по-хозяйски: Ничё, потерпишь!
Рузвельту стало стыдно. Он охотно верил, что Танька руководствовалась самыми добрыми побуждениями, и, наверное, в любой другой ситуации ее забота была бы ему приятна. Но как объяснить ей, что сейчас, в данную минуту, ему хочется покоя, по-ко-я и тишины?!
Ну как? отступилась Егорова и, подготовив место для себя, уселась напротив, зачем-то нарисовав указательным пальцем крест на покрытом снегом столе.
Это действие Илья растолковал как проявление внутреннего нежелания чистить стол голыми руками и рванулся помочь, но Танька его остановила:
Не трогай, не помешает.
Какое-то время посидели в полной тишине. Егорова буровила Русецкого цепким взглядом, а тот в ответ улыбался, как блаженный. Теперь его уже не смущало Танькино присутствие: она оставила его в покое, перестала трясти, разговаривать. «Что может быть лучше?!» радовался Илья, не чувствуя холода. Не мерзла и Егорова, то и дело сдвигавшая свое норковое достояние на затылок: берет ей явно мешал, она ощущала его чужеродность и купила, поддавшись на уговоры подруг и мужа, напоминавшего, что такой должен быть у всех нормальных женщин ее возраста. Самой Таньке вполне хватило бы невесомого капюшона спортивной куртки: захотеланадела, захотеласняла. В свои сорок восемь лет она научилась ценить в одежде легкость и комфорт. А вот респектабельность Этого она не понимала, невзирая на то, что в шкафу в качестве признака достатка пряталась норковая шуба. «Не по мне это все», в очередной раз мысленно «взвыла» Егорова и в который раз за сегодняшний вечер оглядела Илью.
«Постарел. Рот беззубый. Куда дел, неизвестно. Неужели выбили? А может, не лечил просто составляла она внутренний протокол осмотра. Куртка с чужого плеча, заплатки прямо по верху, сам, наверное, не женская рука Рукава длинные, пальцы еле видны, грязь под ногтями Пьет много, губы подрагивают, тени под глазами и белки в красных прожилках Бомж? Нет, не бомж», беззвучно сама себе ответила Танька и поинтересовалась:
Один живешь?
Рузвельт молча кивнул.
А жена? Бросила?
Жены у Ильи отродясь не было. После смерти матери на женщин он смотрел только в одном-единственном ключекак на источник помощи, поэтому их возраст не имел для него абсолютно никакого значения, важным он считал только то, насколько бережно они относятся к его личному пространству. Означало ли это, что женщин в жизни Рузвельта не существовало? Вовсе нет. Помнится, терлись об него какие-то, разбитные, уродливые, податливые («обладательницы девственных мозгов» снисходительно называл их Русецкий), но только вначале, пока был еще им интересен. А потомс утратой квартирына тусклый свет его бедного жилища никого, кроме боевых подруг-однодневок, не влекло. Приходили они, как правило, в сопровождении товарищей, дурно пахнущие, похожие друг на друга, как будто лепили их по одному лекалуобветренные лица и руки, растрескавшиеся губы, чуть выдвинутые вперед, характерно припухшие подглазья, пастозная одутловатость щек, худые мятые шеи и вязкая речь. Относиться к ним как к нормальным женщинам было невозможно, вопрос о женитьбе отпал сам собой. Да что и говорить, все вопросы рано или поздно оказывались снятыми с повестки дня, и сама повестка дня скоро оказалась сведена к двум пунктам: ночь простоятьдень продержаться.
И чё ты молчишь? Один, что ли? продолжала допрос Егорова, все так же не сводя глаз с Рузвельта.
Один, подтвердил он, а потом, чуть помедлив, выложил руки на покрытый снегом стол. Под ладонями начало таять. Смотри. Илья поднял руки. Здорово, да?
Танька нахмурилась:
Ну что? Лицо ее приобрело серьезное выражение. Будешь рассказывать?
А что рассказывать-то?
Как докатился до такой жизни, полушутя-полусерьезно подсказала Егорова и приготовилась слушать. Но Русецкий не успел вымолвить и слована детскую площадку откуда ни возьмись выскочила немецкая овчарка и громко залаяла.
А вот и гости, радостно поприветствовал ее Илья, но явно без взаимности: шерсть у собаки на загривке поднялась дыбом, она глухо рыкнула и оскалилась.
Чья собака? Танька завертела головой по сторонам.
Моя. На площадку шагнул хозяин, приземистый мужик в спортивных штанах и расстегнутых ботинках. Такая экипировка означала, что выгул собаки не обещал быть долгимтак, справить нужду, не больше. В руках у хозяина была обледеневшая палка, не поводок и не намордник. А что?
Детская площадкане лучшее место для выгула собак, строго произнесла Егорова, не сводя глаз с собаки, усевшейся возле Рузвельтаона как будто сторожила его.
А ты кто такая, чтобы мне указывать? Мужик подошел поближе и, шумно втянув воздух ноздрями, глумливо произнес: Набухалась, что ли, вонючка кудлатая?!
А ну проваливай! спокойно ответила ему Танька, не вставая с места, и мужик оторопел: какая-то алкашка, как он думал, осмелилась ему перечить.
А ты не боишься, сука, что я на тебя сейчас собаку натравлю? И на твоего собутыльника тоже?
Только попробуй, по-прежнему спокойно проронила Егорова, продолжая смотреть на периодически оскаливающую зубы овчарку.
Тань, не надо, не связывайся, попытался предостеречь ее Илья, на себе испытавший, что может последовать за этой перепалкой: зубов и так уже осталось наперечет, а сломанными руками и ногами его было не удивить. Собаки, правда, еще не драли, но предположить, что это не очень-то приятно, он вполне мог.
Помолчи, бросила ему Егорова и поднялась со скамейки: маленькая, она смело вышла навстречу врагу и практически по слогам проговорила: Если вы сейчас не возьмете собаку на поводок, я буду вынуждена принять свои меры.
Мужик нагло зареготал и подозвал собаку, но только с одной цельюрявкнуть долгожданное «фас», чтобы вдоволь налюбоваться, как два пропитых алкаша будут драпать отсюда со всех ног.
Я повторять не буду, пригрозила ему Танька и сделала вперед еще полшага, не отводя глаз от агрессивно настроенной собаки.
Я тоже, пообещал ей мужик, а дальше все пошло не так, как должно: псина тоненько взвылаименно взвыла, а не рявкнула, беспомощно оглянулась на оторопевшего хозяина, застывшего с открытым ртом, и легла на снег, послушно вытянув передние лапы.
Фас! заорал мужик, но овчарка не двинулась с места, покорно положив морду на лапы. Фас, я сказал! повторил ее хозяин, но собака, тоненько повизгивая, метнулась к подъезду, откуда имела неосторожность выскочить на улицу.
Сам уйдешь или повторить? Голос Егоровой звучал глухо, словно из подземелья, глаза посверкивали недобрым огнем.
У-у-у, шалава! прошипел посрамленный враг и, в сердцах отбросив палку, покинул детскую площадку, не прекращая бормотать проклятия.
Илья оцепенел.
Что ты сделала? только и сумел он вымолвить.
Так, сустроила кое-что. Танька была немногословна. Пойдем, что ли, до дома тебя провожу, а то того и гляди от собак придется отбиваться.
Русецкий поднялся, как по команде, и послушно двинулся за Егоровой, забыв о том, что логичнее было ему проводить женщину, а не наоборот.
Через какое-то время Рузвельта начало заметно потряхивать, но озноб не имел ничего общего со знакомым ему физиологическим состоянием. Да и рановато было испытывать подобные ощущения, в чем-чем, а в этом Илья ошибиться не мог, многолетний опыт был тому порукой. Вместе с тем его не покидало ощущение, что происходит нечто странное: перед глазами всплывала знакомая асфальтированная дорожка, обрамленная кустами цветущей сирени, он даже чувствовал этот запах, навстречу ему плыло женское лицо с перевернутыми запятыми Это был его сон, он узнал его, и уже ждал волны сердцебиения, и, прищурившись, смотрел вперед, ожидая увидеть знакомую женскую фигурку, но ничего не происходило, а сердце билось ровно, не проваливаясь в холодный пустой живот и не отдавая в ноющее плечо. Русецкий покосился на бредущую рядом Егорову и чуть не заплакал: стало безумно жалко потерянных лет.
Слушай, Танька, а почему мы с тобой ни разу за все это время не встретились?
Это ты так думаешь, улыбнулась Егорова. Вспомнил? Нет?
Рузвельт не понимал, о чем она его спрашивает. Может быть, сон рассказать? Про сирень, глаза-запятые, про крошечную женскую фигурку в просвете тополиных стволов Женская фигурка Танькина это фигурка, понял Илья, поэтому сердце и успокаивалось. Значит, права? Значит, виделись?
Я, между прочим, о тебе всегда помнил Соврав, Русецкий даже не поморщился, ему и правда сейчас казалось, что помнил Егорову всегда, зато она громко шмыгнула носом и скрипуче рассмеялась:
Да ладно тебе, не свисти!
Правда, с азартом бросился Илья разубеждать Таньку, но быстро остыл, почувствовав неловкость. Иногда, добавил он. Во сне.
Вот так и говори. Егорова, похоже, осталась довольна. Давно у тебя подселенец-то?
Рузвельт вытаращил глаза:
Какой подселенец?
Первым делом Илья подумал о своих соседяхмарийцах из Йошкар-Олы, с которыми последние десять лет он делил трехкомнатную квартиру в доме, безрезультатно дожидающемся сноса. Ольюш и Айвика, которых Русецкий считал бездетной супружеской парой, на поверку оказались братом и сестрой, состоявшими в гражданском браке. Об этом Илья узнал случайно, благодаря подобранному на улице товарищу по несчастью, по иронии судьбы тоже оказавшемуся марийцем. Он говорил о соседях Русецкого неодобрительно, с осуждением, грозил им карой божией, потому что те нарушили Закон. Какой именно, Илья уточнить не догадался и своего отношения к Айвике и Ольюшу не поменял, скорее наоборотлюди, способные противостоять устойчивым стереотипам, всегда вызывали у него уважение. К тому же он видел, как жили эти двоезамкнуто и тихо, гостей у них сроду не бывало, а его громогласных товарищей марийцы словно не замечали. Ольюш только печально покачивал головой, глядя вслед собутыльникам Рузвельта. Иногда, правда, к Айвике приходили какие-то женщины, часто со своими продуктамито яйцами, то рыбой, то бутылкой подсолнечного масла. Заходили в дом, шептались в прихожей и робко шли за хозяйкой в одну из комнат, откуда потом слышались непонятные Илье слова, часто сопровождающиеся всхлипами, а подчас и рыданиями.
«Колдуит», тревожно прошептала Русецкому старая Вагиза, на православную Пасху притащившая бедовому соседу крашеные яйца. Дом был интернациональным, жила она в нем всю жизнь и привыкла с уважением относиться ко всем религиозным праздникам.
Не о том думаешь, заявила Танька, как будто отслеживавшая движение его мыслей. Твой дом?
Дом действительно был Русецкого: вот они, три этажа, обляпанные застекленными балконами, набитыми старыми досками, фанерными листами, банками да коробками. Илья никогда не видел, чтобы за прозрачными стенами этих уродливых конструкций росли цветы, людей за ними тоже никогда видно не было, возможно, по вполне банальной причинепросто некуда ступить.
Самому Рузвельту балкон достался без остекления, да и выносить на него было нечегоесли только зимой остатки еды, потому что холодильник был давно продан местному лавочнику по имени Иссаметдин за какие-то копейки. Пару раз в год, когда распускались тополя или начинали зацветать липы, Илья выносил на балкон единственную табуретку, садился подальше от чугунного ограждения и судорожно вдыхал, с наслаждением вспоминая пастернаковские строки: «Так, воздух садовый, как соды настой, шипучкой играет от горечи тополя»
«Господи! подумал Рузвельт. Какая красота! Никому не нужная, разбросанная по тысячам томов, пылящихся в городских, районных и домашних библиотеках. Подаренная миру истина, растасканная на цитаты для красного словца»
О чем думаешь? Егорова, так и не дождавшись ответа от Русецкого, тронула его за плечо.
Мой, говорю, дом. Илья быстро включился в разговор. Зайдешь?
А чё я там у тебя не видала?
Ну этих, подселенцев моих
Ну на них и смотреть необязательно, зевнув, заявила Танька, а Русецкий повторил приглашение:
Может, поднимешься?
Не знаю даже. Неожиданно Егорова смутилась. А это удобно?
А что неудобного-то? Зашла к бывшему однокласснику на чай.
Не, не могу Давай потом.
Еще через тридцать лет? с грустной иронией уточнил Илья.
Зачем через тридцать? Танька вдруг стала очень серьезной. Завтра. А то, что я сегодня с пустыми руками
«Не придет, помрачнел Рузвельт. Пообещает и не придет»
Я приду, тихо произнесла Егорова, после чего Илье в который раз за вечер стало не по себе. «Как она это делает?» удивился он, отметив, что та словно читает его мысли. Сказалаприду, значит, приду.
Рузвельт улыбнулся ее словам, уловив знакомую Танькину интонацию«Придузначит, приду». Он помнил ее по школе, по занятиям физикой в библиотеке, по немногочисленным прогулкам по городу. Теперь Илья был на сто процентов уверен: раз пообещала, значит, сделает.
Может быть, я все-таки тебя провожу? Ему не хотелось расставаться с Егоровой.
Еще чего! возмутилась Танька и фактически втолкнула его в подъезд.
Втолкнула и, не отрывая глаз от двери, пару раз выдохнула. Постояла еще немного, подождала и, перекрестив дверь, побрела прочь, не разбирая пути. Пот лил с нее градом, ноги казались свинцовыми, но тем не менее Егорова улыбалась, потому что, как она сама говорила, «что-то сустроила» и «что-то вышло».
Эта манера говорить загадками показалась Русецкому невероятно притягательной. Сбросив куртку прямо у порога, Илья, не разуваясь, подошел к кровати и брякнулся на нее со всего маху. Давно ему не было так хорошо, так спокойно и радостно. Впервые за много лет качество прожитого вечера определялось не количеством выпитого, а ценностью состоявшейся встречи. Словно и не прошло тридцати с лишним лет: с чего начали, тем и закончили. А может, наоборот: чем закончили, с того и начали.
Рузвельт покачивался на кровати и рассматривал потолок, постепенно погружаясь в дрему. А если и не в дрему, то в какое-то странное состояние, при котором он вновь «видел» перед собой узкую асфальтированную дорожку и шел по ней, а потом недобро сверкнули две перевернутые запятые и появилось ощущение, что внутри зашевелился еще один Илья, или не Илья, а кто-то Другой. И стало тесно, заломило плечо, заныла грудь