«Будет деньбудет и пища», успокаивала себя Танька, но автоматически готовилась к броску, ждала удара. И тот не заставил себя ждать: первая беременность дочери закончилась выкидышем, вторую ждала та же участь.
Я что, вообще не смогу родить? пытала ее старшая, и Егорова, отводя глаза в сторону, привычно покрикивала:
Давай, поговори у меня еще! Не сможет она родить! Сможешь! говорила, а сама не очень-то верила, что получится, потому что видела: внизу живота шевелился темный клубок. «Перевязано», вздыхала Танька и каждый день просила Богородицу пожалеть дочь, пока не поняла, что просить надо о прощении. «Виновата!» каялась Егорова и словно искала для себя нового испытания в надежде «отработать» грех добрым делом.
Вселенная быстро откликнулась на ее запрос: привели ребенка с опухолью. Врачи сказали, неоперабельный, и отпустили домой умирать. «Не жилец», поняла Танька, но приезжих не отпустила, сказала, попробует, но ничего не обещала. Она работала с этим мальчишкой несколько месяцев, день за днем отчитывая его, его родителей, всех родственников до седьмого колена. Иногда Егорова просила отца мальчика вывезти ее за город и бродила там часами в поисках травы, о которой если и было что-то известно, то только то, что она ее «почувствует». В итоге траву она так и не нашла, да она и не понадобилась: неизвестно, почему рост опухоли замедлился, и врачи решили оперировать, сославшись на какую-то капсулу, о чем сбивчиво поведали Таньке родители мальчика.
«Стянула, значит», улыбнулась она себе под нос, а утром не смогла подняться с кровати. «Помирает», ахнул про себя супруг, но вызвать «Скорую» Егорова не разрешила так же, как в свое время ее мать: «Божье дело Какая уж тут «Скорая»?»
Несколько дней Танька ничего не ела, только пила святую воду, от всего остального ее выворачивало черной жижей. Егорова стала похожа на египетскую мумию из учебника истории: кости и отлакированная веками кожа. Несколько раз Танькина душа взмывала под потолок и следила оттуда за жалким трепыханием немощного тела, раздумывая, вернуться к нему или нет. И всякий раз возвращалась: жалко было бросать это, пусть и недолговечное, прибежище. Ощущение, что жизнь возвращается к ней, Егорова испытала, когда безудержно захотелось соленой рыбы. Рыбы и пива.
С ума сошла?! возразил муж, заподозрив, что слышит Танькин бред, но спорить не стал: а вдруг и правда последняя воля, тогда отказывать нельзя.
Пиво Танька только пригубила, рыбный плавник вывернула и долго держала во рту, причмокивая. Все последующие сутки она спала, а еще через день отказалась от кабинета и объявила о прекращении своей деятельности. Она поняла, что в следующий раз может просто не восстановиться.
Вот и хорошо, поддержали ее близкие, наивно полагая, что та сдержит свое обещание, ограничившись безвозмездной помощью родным и друзьям. Егорова тоже так думала, но был и ТОТ, кто «думал» иначе. Точнеерасполагал. И воле ЕГО Танька подчинялась неукоснительно, только теперь происходило это не конвеерным способом, а от случая к случаю, как она любила говаривать, «по спросу-запросу». Поэтому Егорова никогда не бралась за лечение, если не получала благословения свыше.
На Илью оно, кстати, тоже было дадено. О том, что они с Русецким встретятся, Танька знала всегда, именно поэтому она с такой готовностью приняла предложение прийти на встречу с одноклассниками, хотя их коллективный образ давно стерся из ее памяти. А вот Илья, похоже, застрял там навечно. Егорова знала, что жизнь у него не сложилась, но в глубине души продолжала надеяться на то, что, может, все обошлось, попались ему на пути добрые люди, способные протянуть руку помощи Надеялась, но сама себе не верила, иначе бы не звал, не являлся ночами, не стоял бы у края могилы, озираясь по сторонам: шагнутьне шагнуть
«Стой!» кричала Егорова Рузвельту, пытаясь схватить того за руку, но не могла дотянуться, за Ильей стоял Другой, вязкий, непроницаемый для смертных, и с каждым днем он становился все больше, все сильнее «Пора», подгоняла себя Танька, но обязательно что-то не складывалось, не склеивалось. «Не пускают», вздыхала Егорова и отступалась. Значит, не время. А потом оказалось в самый раз.
Как Русецкий вошел в кафе, Егорова не видела, но то, что он здесь, почувствовала сразу же. Танька нашла его безошибочно: он сидел за дальним концом стола, на отшибе, гость второго сорта, приглашенный из жалости. Еле вытерпела, чтобы не броситься сразу, боялась напугатьстолько лет не виделись.
Узнаешь? только и спросила она, сделав все возможное, чтобы не задрожал голос от нахлынувшей радости.
Узнаю, ответил Илья, и в Егоровой все оборвалось: не узнал, не помнит, забыл, выбросил из памяти, как ненужную квитанцию.
«Не сдамся!» приказала она себе и отчеканила «Эм и Же держали землю на вожже».
Эту фразу Танька повторяла весь вечер, как заклинание. Она была ее охранной грамотой, пропуском в мир детства, дружбы, а может быть, и первой любви. Или точнеенесостоявшейся первой любви.
Мысли о ней заставили Егорову вспомнить и слова матери, и бегство Рузвельта на заднюю парту, и летний день возле реки, после которого все оборвалось, словно и не существовало. «А ведь мог бы подумала Танька, но тут же сама себя остановила: Не мог. Заказано». Егорова думала, что давно смирилась с этой несправедливостью, а оказалось, что в глубине сердца все еще жила крохотная обида на судьбу, на Илью, да что там говоритьи на себя саму, что не осмелилась, не нашла, не подсказала, не спасла
«Глупости это все!» вздыхала Танька, сидя за кухонным столом и уставившись в одну точку. Урчал забравшийся на колени кот, догорала свеча, Егорова ждала рассвета. А он все не наступал и не наступал: время остановилось. Танька просто ненавидела эти минуты, измерявшиеся часами, ибо знала: возникают они в исключительных случаях, когда даже наверху точно не знаютк добру ли, к худу ли. Вот и сегодня ей словно давали право выбора: подумай, может, не стоит, может, ну его, жила же без него столько лет и дальше жить будешь
«Решила уже!» твердо сказала себе Танька и аккуратно сняла Кузю с колен. Кот неодобрительно уставился на хозяйку.
А ну, отвернись! шикнула на него Егорова и снова посмотрела на часы. «Ровно пять минут до звонка будильника», молниеносно определила она, открыла дверцу холодильника, и недолго думая, выставила на стол маленькую кастрюльку с отварной рыбой. Кузя навострил уши.
Жрать хочешь, скотина? ласково обратилась Танька к коту и потянулась за миской. Кузя снисходительно мяукнул, но предложенную рыбу есть не стал. Пару раз потерся о хозяйские ноги и запрыгнул на подоконник. Егорова послушно распахнула форточку, кот выбрался на улицу.
Проводила? послышался у нее за спиной голос мужа, Танька обернулась. Ты как вчера? Нормально сходила?
Нормально, буркнула Егорова, лихорадочно соображая, что можно рассказать о вчерашней встрече одноклассников.
Где гуляли?
Танька ответила. На этом разговор и закончился. Пока накрывала на стол, с грустью думала о том, что отношения с мужем стали совсем другими, не теми, что раньше. И, возможно, причина не в нем, а в ней, точнее, в ее вечном отсутствии. И вроде бы рядом, и вроде бы вместе, за одним столом, а на самом делемысли далеко, вокруг чужих людей вьются, покоя не дают.
«Вроде как между нами всегда стоит кто-нибудь», вспомнились ей слова мужа. Когда-то они казались ей обидными, несправедливыми, а потом все поменялось. И Танька была вынуждена признать правоту своих близких, абсолютно справедливо упрекавших ее в том, что всю свою жизнь она посвятила чужим людям. «Хотя никто тебя об этом не просил», выкрикнула однажды старшая дочь, а младшая за ней повторила. И напрасно в тот момент Егорова смотрела на мужа, ища поддержки: ничего не сказални да, ни нет. «Значит, согласен», догадалась Танька и приняла как должное: в словах близких была своя правда. А у нее? Разве не было?!
«Была! Точнееесть», угрюмо пробормотала себе под нос Егорова и, решив не мешать дочери и мужу настраиваться на рабочий лад, ушла в спальню. Ложиться показалось бессмысленным: сна уже ни в одном глазу, но она тем не менее прилегла, постоянно прислушиваясь к тому, что происходит в квартире. Дождавшись, когда щелкнул замок входной двери, Танька вскочила, вывернула заветный ящик комода, достала перевязанные бечевками свечи, две стальных рамки, бумажную икону Спасителя и алюминиевый крестик на шелковой веревочке. Все это Егорова тщательно упаковала, сложила в сумку и вынесла к порогу, так и не сняв ночной рубашки. Начался второй этап сборов. В огромный походный рюкзак Егорова утрамбовала банки с разнообразными домашними заготовками и несколько пакетов с крупами. Туда же отправилось несколько кусков хозяйственного мыла и две снятые с вешалки мужних рубашки. Только потом Егорова отправилась под душ, предварительно натеревшись влажной солью. Под водой стояла долго, словно собираясь с мыслями. Да что там говорить, и с силами тоже.
Из ванны Танька вышла предельно сосредоточенной. Возле зеркала немного подзадержалась, поизучала свое отражение, осталась недовольна, но к косметике не притронулась. «О другом надо думать», напомнила она себе и проворно натянула спортивный костюм. Перед выходом из дома Егорова застыла перед дверями, задрала голову, перекрестилась на висящий над косяком образ и проговорила: «Вокруг меня круг. Рисовала не я. Богородица моя. Аминь».
С этими же словами Танька вбежала и в подъезд к Русецкому, дом которого нашла не по адресу, а по памяти. И даже если бы та ей отказала, Егорова в любом случае добралась бы до нужного места: дорога была открыта, разрешение получено.
Квартиру, в которой проживал Илья, Танька определила безошибочно. Почему-то показалось, что только он мог жить там, куда вела обитая дерматином дверь, скорее всего, сохранившаяся еще с советских времен. Сегодня так со входными дверями уже не поступали. Стремились заказывать стальные, а то и бронированные, с хитроумными замками и устройствами для наблюдения. Не двери, а танки. «Никакого тепла», вздохнула Егорова, сняла с плеч тяжеленный рюкзак, прислонила к стене сумку и, как школьница, засунула палец в серые потроха утеплителя, видневшегося под изодранным дерматином. Так с воткнутым пальцем и стояла, не решаясь нажать кнопку звонка, возле которого, кстати, не наблюдалось никаких опознавательных знаков, характерных для коммунальных квартир.
Профессиональным взглядом Танька скользнула по обналичке и обнаружила приметы защиты: над дверью виднелся небольшой крестик, напоминающий распятие, венчающее записки о здравии или упокоении. Наконец-то вытащив палец из обивки, Егорова ощупала косяк и снова осталась недовольна: в нескольких местах, где он отходил от подъездной стены, кто-то вставил слепленные из земли шарики. Один такой Егорова выковыряла и тщательно рассмотрела: остатки волос, глина, какие-то жирные вкрапления. От рассыпавшейся по ладони земли потянуло холодом. «Не кладбищенская ли?» озадачилась Танька и отряхнула руки. Медлить не было смысла, она нажала на кнопку звонка.
Дверь открыла низкорослая женщина средних лет, похожая на откормленную морскую свинку. Это была Айвика. Увидев Егорову, она посторонилась, бесстрастно скользнув по ней взглядом угольных глаз-бусинок, воткнутых под неожиданно светлые брови. Пары секунд Таньке хватило для того, чтобы признать в этой неприметной женщине со стянутыми на затылке паклеобразными жирными волосами коллегу.
Я к Русецкому, бодро оповестила Егорова и решительно ступила на порог, проговорив про себя привычное: «Со здоровьем пришласо здоровьем и уйду».
Морская свинка, не проронив ни слова, махнула в нужном направлении. Танька медлила. Не хотела поворачиваться к Айвике спиной. «Вокруг меня круг» снова завела она про себя и мысленно перекрестилась. Свинка зевнула и подалась к себе, в противоположную от комнаты Ильи сторону.
Егоровой стало не по себе: она чувствовала опасность. Но, что интересно, исходила она не от женщины с глазами-бусинками, исходила она от самих стен этого дома. Таньку начало подташнивать. «Ну-ка соберись!» приказала она себе и вспомнила, что забыла возле двери в квартиру и рюкзак, и сумку с «инструментами».
«Анафема тебя в бок», проворчала Егорова и, развернувшись, стремительно бросилась к выходу. Слава богу, вещи были на месте. Их караулила старая Вагиза, прожившая здесь всю свою сознательную жизнь. За это время она сумела превратиться в общую для всех бабушку, к которой обращались за советом, которой доверяли святая святыхключи от дома, когда уезжали в отпуск, с которой делились радостями и горестями. Неслучайно Вагиза была почетным гостем на всех знаковых мероприятиях, начиная от свадеб и заканчивая похоронами и поминками.
Айда, пошел, сумка забыл, поприветствовала она выскочившую из квартиры Егорову, нисколько не удивившись новому лицу.
Рэхмэт. Танька безошибочно определила национальность Вагизы, та что-то ответила ей по-татарски. Я не понимаю, я русская, объяснила Егорова, на что Вагиза, взмахнув рукой, с акцентом произнесла:
Все русска. И татар тоже русска. Аллах один.
Бог один, поправила ее Танька и нацепила на плечи потертый в походах рюкзак. Русский, татарин Какая разница?!
Нет разница, согласилась с ней Вагиза и шепотом добавила: Давай там, один, колдуит.
Видела уже, не оборачиваясь, пробормотала Егорова и, аккуратно притворив за собой дверь, зашагала по коридору.
Дверь в комнату Ильи была приоткрыта: Танька остановилась, не решаясь войти. Сквозь узкую щель она видела Русецкого: тот лежал на кровати, скрестив руки на животе. «Как покойник», подумала Егорова и внимательно присмотрелась: грудь его еле заметно поднималась и опускалась. «Спит», успокоилась Танька и попыталась протиснуться в комнату, не трогая двери. Не получилось: та заскрипелаИлья вздрогнул и повернул голову.
Пришла вот, смутилась Егорова и сделала пару шагов вперед.
Русецкий, не говоря ни слова, медленно поднялся с кровати и двинулся гостье навстречу. Идти было невероятно тяжело, словно под ногами был не твердый пол, а вязкая грязная жижа. Каждый шаг отдавался у Ильи в голове: знакомое ощущение для тех, кто помнит свое самочувствие после того, как спала высокая температура.