Вы, русские, сказала сотрудница городского музея, любите всех ненавидеть. Как вы ненавидели царя, Иисуса Христа, Троцкого, Тито, нашего Де Голля, миллионы врагов народа, наконец, Сталинаа что теперь? Вы со своей щедрой славянской душой всех реабилитировали, всех носите на руках. Настала пора реабилитировать и доброго барона Жоржа Дантеса. Онблагодетель нашего города. Онлучший его мэр, такого не было и не будет. Он реставрировал старые дома и провел канализацию.
Бог шельму метит! вскричал я. Зачем же он поперся в Россию, если его здесь ждала канализация?
Как? Он был молодым диссидентом, не принявшим результатов революции 1830 года, и по протекции своей тети эмигрировавший под крышу русского императорского двора. О нем одобрительно отозвался Пушкин в письме к отцу. Он был красив и умен, владел пером не хуже шпаги
Прекратите, сказал я.
Приехали, сказала Аньес.
СОБАКАМ ДАЖЕ НА ПОВОДКЕ ВХОД НА КЛАДБИЩЕ ВОСПРЕЩЕН. Гласила надпись.
Конечно, Эльзас красив, и я понимаю, почему немцы до сих пор ездят сюда проливать слезы над потерянной территорией, где до сих пор все города имеют германские названия и население говорит по-немецки не хуже, чем по-французски. Красива долина Рейна, вся в виноградниках, красивы мягкие зеленые горы, текущие шумными ручьями в Рейн, красивы провинциальные дороги, пастбища, фермы, красиво предзакатное небо над головой. И кладбище, на котором мы оказались, тоже было по-эльзасски красиво. Скромное, нарядное, без дури, в каменных крестах с расщелинами из мха, по которым ползают пауки. Разве что какой-то французский артиллерист пожелал похоронить себя под монументом, изображающим большую старую пушку с ручкамисооружение, пригодное скорее для Новодевичьего кладбища, а так в остальном все подчинялось тихой отвядшей скорби. Я даже нарисовал в своем воображении достойную могилу русского врага, изготовленную на деньги благодарного города и огорчился за его посмертное благополучие, когда Аньес подвела меня к довольно странному кладбищенскому гетто.
Да, я бы так и сказал: гетто, хотя ничего еврейского в этом уголке кладбища не было, но было ярко выраженное отчуждение от всего остального. Если все могилы на этом христианском кладбище располагались, как положено, в западно-восточном направлении, в сторону спасения, то семейство Дантеса с дюжиной своих одноликих могил, похожих на единую могилу ПРОКЛЯТЫХ, лежали головами на север. Новые мраморные надгробья и низенькие мраморные кресты, водруженные над Дантесами, очевидно перезахороненными после семейного разорения потомков в 1960-е годы, были словно намеренно перекошенными, как будто под ними кто-то долго ворочался и продолжает ворочаться, и вообще они скорее всего напомнили мне детские бумажные кораблики, пущенные по весне непонятно откуда куда. Среди этого гробового стандарта я без усилия нашел могилу Жоржа, и неподалеку могилу Екатерину Николаевны, умершей от родов четвертого ребенка 15 октября 1843 года. Там же была и могила «бесстыжей сводни»голландского посланника, которого Пушкин буквально изрешетил в своем скандальном письме. На могиле Екатерины Николаевны лежала маленькая железная крашеная роза, вряд ли, впрочем, украшающая ее.
Что же вы не плюете? насмешливо спросила Аньеса.
Они и так ПРОКЛЯТЫЕ, сказал я.
Вы это почувствовали? испуганно спросила Аньеса.
Мне опять стало не по себе, и я, не отвечая, пошел к воротам кладбища. Садилось солнце. В Эльзасе был май.
Теперь вы понимаете, почему Дантеса надо реабилитировать? Аньеса села в машину.
Я уверен, он скоро получит золотую звезду Героя России. Ужинать к «Пушкину»?
Аньеса молчала. Я не настаивал. Пора бы мне отправляться из этой глухомани в Париж. Путь неблизкий. Кто-то из французов говорил мне, что Дантес ни разу не свозил Екатерину Николаевну в Париж.
Тут есть загородный ресторан, там вкуснее, километров пятнадцать в горы.
Мы поехали в горы. Снова было красиво. Ехали молча. Загнали машину во двор ресторана, вошли, все оглянулись, как полагается в деревне. На ужин взяли улиток по-бургундски и ляжки лягушек в зеленом соусе. Пили местный рислинг в высокой бутылке.
Вы не обиделись? вдруг спросила Аньес.
Я пожал плечами.
У меня есть запись беседы Пушкина с Дантесом.
Я не пушкинист. Я просто посторонний. Меня мама попросила плюнуть на могилу. А когда они виделись?
Перед смертью Дантеса.
Но ведь Пушкин промахнулся! Отстаньте, Аньес. У вас большая, красивая грудь. Причем тут Пушкин?
Это секретная история. Я никому ее не рассказывала. Она вся тряслась. Ведьма, что ли? Я выпил рислинга и приготовился слушать, скорее всего, против своей воли.
Как все карьерные люди, Дантес умирал тяжело. Медали, почести, титулы, званиявсе это больше не имело значения.
Кроме канализации, хмыкнул я.
Пушкин тоже так ему сказал.
Я смолчал, съел лягушку и выпил вина.
Дантес позвонил в колокольчик. В спальню вошел старик-камердинер с припухшими глазами. Дантес сказал, лежа в кровати:
Постав, сделай одолжение. Принеси мне грушевой настойки и попроси Коко зайти ко мне.
Как вы сказали?
Госпожу баронессу, поправился Дантес.
Не моргнув глазом, Постав сказал:
Настойку пронесу, а вот госпожу баронессу позвать не могу. Уехала в город за покупками.
Что же она покупает?
Всего понемногу, уклончиво ответил слуга, понимая, что барин бредет: его единственная жена, которую в семье звали Коко, умерла пятьдесят два года назад.
Прошло совсем немного времени, и Гюстав появился с грушевой настойкой, но вид у него был, прямо сказать, чрезвычайный.
Господин барон, он подал высокую рюмку, хозяйка-то и вправду отлучилась, а вот один господин хочет с вами настойчиво поговорить, несмотря на ваше недомогание.
Мэр? риторически подняв брови, спросил Дантес, который, как всякий тщеславный человек, поджидал на смертном одре каких-нибудь признаков обеспокоенного начальства.
Нет, распевно сказал Постав, пуча глаза. Господин Пушкин.
Пусть войдет, спокойно сказал Дантес.
Вошел Пушкин. Дантес присмотрелся. Они снова были в разных возрастных категориях, только поменялись местами. Если раньше Дантес был моложе Пушкина на 13 лет, то теперь стал старше на 47, поэтому он, сенатор Франции, позволил себе держаться с Пушкиным несколько фамильярно.
Здравствуй, родственник. Давно тебя ждал, сказал Дантес, жестом показывая на кресло у кровати, жаль, что ты пришел, когда я тут слегка приболел.
Ты умираешь, уселся в кресло Пушкин и легко закинул ногу на ногу.
Яне дурак, грустно усмехнулся Дантес.
Обычно так говорят дураки, махнул рукой Пушкин.
Александр, не говори для вечности. Надеюсь, наш разговор не будет запротоколирован. Все, что касается наших отношений, рассматривается через кривую лупу. Ты пришел выслушать мое покаяние?
Я пришел
Я рад, что ты пришел, перебил его Дантес, плывя по реке французского краснобайства. Из-за тебя я всю жизнь вздрагивал, когда кто-то рядом со мной говорил по-русски, и я искренне желал, чтобы Россия провалилась в тартарары. Я запретил дочери изучать русский язык. Она скандалила, все это было отвратительно. Моя беда в том, что я бежал по протекции знатной тетушки не в Пруссию, а в Россию. Маркиз де Кюстин написал о вас точную книгу. Но это было после тебя. После тебя вообще было много, в 37-м еще не было фотографии, а в этом году уже изобрели кино. А ты знаешь, что такое телефон? автомобиль? Ты даже не знаешь, что такое электричество и Парижская Коммуна! А у нас скоро авиация заменит Бога. О его смерти пишет Ницше. Ты мог бы жить и жить.
Поэзии не нужны ни авиация, ни электричество, сказал Пушкин.
Ну, ясен перец, подхватил Дантес. Поэзии нужен бабский навоз, чтобы лепить из него стихи. У тебя этого было предостаточно. И ты на нем поскользнулся. Брат ты мой, не гони гения хотя бы передо мной. Мои предки были лучшими друзьями местных крестьян. Дантесы нужны жизни не меньше Пушкина. Иначе исход дуэли был бы другой.
Я пришел, чтобы тебя простить.
Простить? Давай для начала я сам себя прощу, с офицерской грубостью сказал Дантес.
Виновата во всем Наташка.
Нет, дорогой мой, заблуждаешься. Ты любил не ее, а красивую витрину, а Наташку считал дурой, учил ее жизни, а я ее принимал, как она есть, мы были одногодками, у нас был общий запах, мы понимали друг друга с полуслова, мылошади из одной конюшни.
Пушкин молчал.
Я опасался, продолжал Дантес, что ты ее убьешь, узнав, что она меня любит. Ты ведь знал, что она меня любит.
Вы спали?
Пушкин! захохотал Дантес. Тывеликий или ты кто? Какая разница? Не скажу.
Значит, было?
Я всегда знал, что поэтыне мужчины, а слизняки. Дорогой Александр, трём по честному. Она тебя не любила, факт, ты сам предсказал все в «Онегине». У вас был плохой секс, об этом ты писал в своем стихотворении на редкость откровенно. Наташкаэто единственное, что я любил в России. Я ее как-то видел в театре в Париже, когда был с сыном, не подошел, но показал на нее и сказал с умилением: это тетя Наташа.
А Катька? не выдержал Пушкин. Тоже лошадь из одной конюшни? Катька, о которой Карамзин кричал на каждом перекрестке, что она ужасно глупа!
Я не понимаю, кто должен любить по-космическому? Поэт или офицер? Я любил по-космическому Наташку. Мне Катька была как дорогой кожзаменитель. Я спал с ней, представляя себе Наташку. Обе это знали. И, кроме того, я спасал твою честь женитьбой на ней. А тысумасшедший дурак! Бегал по городу и орал во всю глотку, что француз ебет твою жену. Даже Жуковский послал тебя на хуй. Ты был мерзок: воспалился, всех оскорблял. Хотел меня убить. Испортил мне жизнь.
Ты себя нагло вел. Катался по Петербургу в санях с Наташкой и Катькой.
Мне было двадцать пять лет. Когда мы были вместетебя не существовало. Да я и стихов твоих не знал. Кто ты был на балах? Карикатура на человека!
Но явеликий русский поэт.
Достоевский и Толстой, Тургенев и теперь этот, подражатель Мопассана, как егоони тоже великие, не ты один. Стихи, Пушкин, стихами, но бабыэто такая срань.
Это говорит гомосексуалист.
Неважно. Теперь это тоже не такой криминал, как во времена Вигеля. Но Наташка снесла мне однажды в жизни мою гомосексуальную крышу. Это только говорит о силе моей любви к ней.
Пушкин выпрямился в кресле. Дантес не спеша выпил грушевой настойки.
Я тебя не уважал, резко признался Дантес. Ты был ни за царя, и не против. Не то декабрист, не то не декабрист. Не за Россию и не против России, как Чаадаев. Не за распутство, но и не за верность.
Зато ты всегда был нечист на руку. В любви и в политике, сказал с отвращением Пушкин. Помнишь, небось, выборы в Кольмареты подтасовал результаты. Тебя уличили.
Я был самым молодым сенатором Второй Империи.
Да хоть Третьей! Жизненный подвиг Дантесаканализация.
Мыносители высшей цивилизации. За намикомпьютеры и звездные войны. А вы, русские, так и остались в говне.
Будем снова стреляться?
Я снова тебя убью, примирительно хохотнул хозяин. Все нормальные людиДантесы. Правда жизни на моей стороне.
Ты пойдешь в ад, сказал Пушкин.
И это мне говорит автор «Гаврилиады»? Да пошел ты
Пушкин встал и пошел к двери.
Постой.
Пушкин остановился.
Ведь ты пришел меня простить?
Пушкин молчал.
Почему?
Пушкин безмолвствовал. Ему нечего было сказать. Когда Пушкин закрыл за собой дверь, Дантес был мертв.
Аньес всхлипнула. Я бросился ее утешать. Она плакала все сильнее и сильнее. Она рыдала. Весь ресторан смотрел на нее. Она билась в истерике. Она стала раздирать себе лицо лиловыми ногтями. На дворе ночь. Кто эти люди? Зачем я здесь, в этих дремучих эльзасских горах? Она вся преобразилась. Сидит предо мной в бальном платье с лорнеткой. Ее православный крестик оставлен в витрине городского музея. Екатерина Николаевна Гончарова, «швабра», по отзывам современников, которая склоняет меня реабилитировать ее мужа, барона Жоржа-Шарля де Геккерн Дантеса, которая покинула Петербург после смерти Пушкина и выдворения француза, чтобы 1 апреля 1837 года в пределах Европы воссоединиться со своим мужем навсегда.
Виктор Владимирович Ерофеев
Унитаз 007
Когда фотограф кричит «снимаю!», он снимает не вас, а с вас, раздевает до нитки. Любая фотография раздевает, но ты, Араки, самый неугомонный раздевальщик из всех, кого я знаю, сказал я, надвигаясь на японского фотографа.
Ловкий любитель плотного телесного контакта, будь то с крабом на суси, рыбьим глазом, цветком банана, мокрицей или ногой собеседника, Араки сидел напротив меня на малом диванчике в белой майке, страстно оттягивая толстые красные подтяжки, в которых нуждались его черные широкие штаны, готовые сорваться с живота. В таком же одеянии деревянная куколка Араки висела рядом на шнурке его камеры. Оба были в круглых черных очках. Если бы в Японии существовало интеллектуальное сумо, то бойцовский толстячок Араки, благодаря шестидесятилетней тренировке, был бы в этом занятии непобедим, состоя по крайней мере наполовину из скандального каталога собственных цитат, вырванных из интервью и телепередач, по которым был известен всей стране.
Я снимаю женщин так, взорвался словами Араки, плюясь и молотя кулачками мне по плечам, как все мужчины хотели бы их снимать: голыми, связанными кинбаку, униженными, шальными и бесстыжими, с торчащем от страха кустом волос на лобке, с небритыми потными подмышками, широко распахнутыми ногами, но мужчины этого боятся, а янет.
Почему ты не боишься?
А кого мне боятся? слегка удивился Араки. Жена у меня умерла.
Возникла пауза, потому что мы выпили виски.
Знаешь, что главное в жизни? Араки уставился на меня черными очками. Мы сидели с ним в очень коварном баре. Есть такие очень коварные бары в Токио.
Знаю, твердо ответил я. Громко кричать и хлопать в ладоши.
Откуда, Эротос, ты это знаешь? сказал Араки, сладострастно коверкая мою фамилию на манер названия его прогремевшего на весь мир фотоальбома.
Тыклоун, сказал я Араки. Когда умерла твоя жена? Ведь до смерти жены ты тоже не боялся.
Араки громко закричал и стал бить в ладоши.
Ты лезешь мне в душу, Эротос, сказал Араки. Но ты напрасно теряешь время. У японцев нет души.
А что вместо нее?
Так, пустота, легко объяснил Араки. Мымарионетки. Одни работают в банке. Другие танцуют. Третьи гладят в выходной день оленей в парках Нары. Мы наколоты, как бабочки, на шило традиции. Но иногда нас пронизывает божественный ветер. Моя жена не любила, когда я раздевал женщин. Она очень нервничала, но терпела, потому что она была красавица и делала вид, что ей все равно. Кроме того, японки терпеливы.
Араки захлопал в ладоши, подзывая к себе хозяйку бара. Та подошла, сладко и многозначительно улыбаясь во весь рот. Он взял ее за руку. Поодаль сидели два панкообразных голландца с телекамерой. Араки посмотрел на них и сказал, забыв о хозяйке:
Вот онимертвецы. А мы с тобой настоящие, Эротос.
Он подтянул хозяйку к себе:
Она бывшая оперная певица. Ты знаешь, что такое караоки?
Русская болезнь, ответил я.
Не дослушав объяснения, Араки сказал:
У нее уже дряблая шея, но если я прикажу, она разденется, и я буду ее снимать. Нет ни одной женщины в Японии, будь то старуха-миллионерша, дочь министра или одноногая малолетка, которая бы отказалась от моего предложения. Хочешь, я разложу ее на стойке, задеру кимоно?
Ну, тыяпонский бог, развел я руками.
Давай я лучше сам спою, сказал Араки.
Он взял микрофон, приставил его к штанам между ног. Хозяйка в незадранном кимоно опустилась на колени, стала ласкать яйца Араки через штаны. Голландцы схватились за телекамеру. Араки посмотрел на экран телевизора, осторожно приблизил микрофон ко рту. Он поднял лицо вверх и запел дурным голосом в темный потолок. На экране густо падали красные листья. Когда он кончил, из-под черных очков у него текли слезы, а хозяйка бара сморкалась в кружевной платок.
Моя жена умерла от рака, сказал Араки. Возможно, я этому помог. Я же говорю тебе, что она сильно нервничала.