Я паспорт у нее спрячу, чтобы не расписались! Татьяна! Отдай мне немедленно свой паспорт!! И ты хорош, рехнулся совсем: да у него родители на Тишинском рынке картошкой торгуют!
И тут Александр Иванович не утерпел. Он ругался редко, во всяком случае вслух, а на жену и подавно, но тогда не сумел сдержаться:
А ты, такая-сякая, из господских, да?! Подумаешь, королева буфета!
Мать даже заикала. Зашлась в икоте, вздрагивая всем телом, а Александр Иванович добавил потише:
Моча тебе в голову бросилась.
А какая была у той буфетчицы из спецбуфета точеная шейка! А остренький носик? А мелкие ровные зубки? А грудь? Это была редкостная по своей красоте грудь, такую грудь на ВДНХ можно бы было показывать!.. Ну а что стало? Высокая грудь давно опала, голубые глаза выцвели (от ревности выцвели, ревнивой оказалась невероятно), и обернулась она скандалисткойвот оборотень!
После того скандала мать затаилась. Вроде бы сдалась. Свадьбу справили как полагается. Сколько лет с тех пор минуло? Скоро пять. Да, уже Кольке три. Хороший парень. Надо бы еще одного. Или внучку Но тогда на похороны Игоревой матери не пожелала поехать. Больной прикинулась. А Александр Иванович поехал. И на поминках был. Несмотря на горе, родня покойной разглядывала его во все глаза. Александр Иванович поднял тост за простую советскую труженицу, которая безвременно, так сказать, ушла от нас в связи с тяжелой болезнью, но которая воспитала сына, которым можно гордиться. Отец Игоря шептал все: «Спасибо, спасибо» и плакал, а когда садились за стол, зачем-то начал извиняться:«У нас, знаете, все по-простому, не взыщите»«Да что вы!»И слышал, как Игорь сказал: «Перестань срамиться!» Он уехал, когда напиваться стали. Дурацкий это обычайпоминки! Дуплет в серединку!
Ну, Александр Иванович, восхищенно развел руками Игорь. Высший класс.
Да, брат, это тебе не философия, задумчиво произнес тесть, выходя из оцепенения:Что, гегель-хегель, домой пошли?
Игорь погасил свет; зеленое сукно словно намокло водойпотемнело. Они вышли в раздевалку, взяли с вешалок плащи
Александр Иванович, полдничать приходите! Их из столовой приметила и к ним подходила, легко ступая в бесшумных тапочках, Галя-подавальщица, маленькая улыбчивая женщина средних лет, с бесхитростной прической из русых слабеньких волос, в белом накрахмаленном переднике. Галя подготавливала свои столы к полднику.
Полдничать? Александр Иванович охотно остановился, чтобы ответить Гале. Придем, спасибо. А чем вы нас угостите?
Будут сдобные булочки, очень вкусные, с маком, Александр Иванович, весело сообщила Галя, и пирожные.
Галя давно уже работала на дачах и знала, что среди «хозяев» встречаются два сорта людей, которых она про себя звала по-детски: «буки» и «добрые». «Буки» тебя не замечают, хоть тресни от желания им угодить. Их можно годами обслуживатьони даже имени твоего не спросят, а если что скажут, то непременно обидное: «У вас сегодня окрошка невкусная». «Добрые» же, к числу которых относится Александр Иванович, напротив, быстро привыкают к тебе, не любят, когда тебя от них переводят, и оказывают разные знаки внимания. «Добрых» больше, чем «бук», и Галя-подавальщица искренне верила в счастье на земле.
Ну пирожные для меня хуже смерти, пошутил Александр Иванович, а про сдобы и говорить нечего Но чайку попьем, попьем.
Приходите, улыбнулась Галя.
Дождь стал мельче, безвреднее: идине промокнешь. По аллейкам, обсаженным пышными кустами желтой акации, не спеша двигались два пятна: кремовое и темно-синее. Мужчины прошли мимо теннисного корта с асфальтовым покрытием, на котором они сегодня до дождя помахали чуть-чуть ракеткам, и мимо волейбольной площадки, на которой никто никогда не играл. Из дощатой зеленой беседки, попавшейся им по дороге, слышался лихой перестрел костяшек.
Алексан-Ваныч, присоединяйтесь!
Заядлые доминошники дневали в беседках целыми выходными.
Загляну попозже, пообещал тесть.
А что не видно Марьи Григорьевны?
Она в Крыму, вместе с дочкой и внуком.
Купаются там?
Нет, вода, говорят, еще холодная. Загорают.
Тоже дело!
«Доминовот основа великого единения начальства с народом», подумалось Игорю. Он презирал домино и не мог понять, зачем здесь играют в эту плебейскую игру. С таким же презрением он относился к пиву. Пацаном он бегал искать отца у пивного ларька невдалеке от местного пивоваренного завода, обдававшего окрестности тяжелым запахом.
Пап, иди домой, мамка ждет, ругается.
Подождет Ну-ка, на, выпей.
В его руки опускалась тяжелая липкая кружка с обкусанными краями.
Чего не пьешь? Или брезгаешь? И подивился пьяно:Он брезгает!
Будешь звонитьприветы передавай.
Обязательно.
Если у него сорвется, она не даст мне покоя, будет пилить: говорила тебе, авантюрист! Настоящая теща.
Так, значит, он пошел и нажаловался на тебя? переспросил Александр Иванович, словно их разговор перебили доминошники.
Игорь вздрогнул и живо кивнул.
И, говоришь, в парткоме у вас там Стаднюк командует, верно?
Стаднюк Петр Петрович.
Стаднюк Александр Иванович искоса посмотрел на зятя. А ты думал, что стариков можно толкать, пихать, сдергивать с насиженных мест, а они будут сидеть, как воды в рот набравши.
Александр Иванович! воскликнул Игорь. Я никого не собирался сдергивать!
В песне, конечно, красиво поется, ничего не скажешь: «Молодым везде у нас дорога», но жизнь пока что еще не песня, хотя мы хотим, чтобы она стала песней.
Дело в том, начал Игорь, что раз дошло до такого инцидента, то закрыть Черную лестницу на время просто необходимо. Если там могут
Но когда ты закроешь лестницу, не дослушал его Александр Иванович, ты закроешь сразу и путь вашему как его?
Сперанскому.
Сперанскому к переизбранию в парторги.
«А старик сечет», подумал Игорь.
Может быть, и так, сказал он, но дело не в этом
Нет, дело как раз в этом, мягко, но уверенно надавил тесть и при этом недовольно покашлял.
Игорь закусил губу и ждал: сейчас шарахнет его царь-пушка. По нему самому! Еще мгновениеи тесть закричал, зафыркал, затопал ногами, проклял его и прогнал в мир за зеленый забор и приказал охранникам назад не впускать. Прощайте, дачи с утренними ваннами, вкусные обеды с дотациями, Гали-подавальщицы, просторные лимузины! Прощай, мой спец-мир! Веснушчатый мальчик-милиционер, любитель подсолнечных жареных семечек, отведет его в жуткий московский коммунал и пропишет там навечно, рядом с семейством забулдыги-водопроводчика, ядовитым водителем трамвая, матерью-одиночкой двадцати двух лет, про которую рассказывают гадости, отставным майором из «сверхсекретного» ведомства, уверяющим, что он служил звукооператором на «Мосфильме», презлющей богомолкой, у которой за иконами, под обоями, говорят, много денег припрятано, толстой, неряшливой еврейкой (с ее трусливым мужем-инженером и большеглазым перекормленным Ильюшей), в чьей комнате стоит кисло-сладкий запах еврейства и в чьей душе нет намерения уехать в голубой Израиль потому, что «мне и здесь хорошо» А по тусклому коридору, где на стенах висят старые пыльные велосипеды и детские цинковые ванночки, вечно шастают какие-то полуодетые полулегальные личности и на правах чьих-то дальних родственников подолгу пользуются уборной, жарят рыбу на общей кухне и обрывают телефон у входной двери (стена в этом месте исцарапана и исписана всевозможнейшими номерами, фамилиями и вензелями), слезно жалуясь на каких-то жестокосердных прорабов
Мужчины молча свернули на узкую асфальтированную тропку, ведущую к даче.
Стаднюк может понять таким образом, что на него оказывается давление, а этого Александр Иванович не желал. Это было не в его принципах.
Хорошо, сказал он, шагая впереди Игоря, я постараюсь связаться с вашим Стаднюком завтра с утра. Ты к каким идешь к нему?
К одиннадцати.
Александр Иванович кивнул.
Связаться, чтобы он помедлил, внимательно выбирая слова из своего невидимого колчана и осматривая их со всевозможными предосторожностями, словно они отравленные;чтобы он подошел к этому делу непредвзято. Чтобы, вернее, он не был под впечатлением той жалобы.
Иначе будет разгром, неловко усмехнулся Игорь. Александр Иванович не откликнулся на эти лишние слова.
Они вошли в дом.
Я, пожалуй, сосну часок, объявил свою волю тесть и стал подниматься по скрипучим деревянным ступенькам на второй этаж, в спальню.
Да! остановился он на полдороге, морща лоб. Ты Таньке ничего об этом не сообщал?
Нет.
Ну и не надо пока. Не стоит девку волновать понапрасну. Пусть себе отдыхает.
«Понапрасну!» Игорю захотелось вихрем взлететь по лестнице и от всего сердца броситься тестю на шею. Но он переборол свое мальчишеское желание. С благодарностью вообще никогда не следует перебарщивать. Игорь достал сигарету, закурил, отойдя к окну. Спокойным, светлым взглядом смотрел он на клумбу нарциссов, посаженных чьими-то заботливыми руками, на Колькины качели, привешенные между двух сосен, на набухающие грозди белой сирени. «Если б еще Надька завтра пришла Никак у нее телефон, черт, не соберутся поставить» Он уже докурил, когда до него донесся голос тестя:
Игорь!
Бросив окурок в форточку, он направился на зов, ожидая получить просьбу накапать капель двадцать валокардина в рюмку и принести воды запить или еще что-нибудь в таком роде, однако тесть, возлежа на широком уютном ложе, заговорил о другом.
Знаешь, сказал он, когда цветку тесно в горшке, что с ним делают?
Пересаживают в горшок побольше? подивился вопросу Игорь.
Вот именно! А иначе он либо погибнет, либо горшок разорвет. Понял? Александр Иванович помолчал. Тебе надо уходить из твоего Института, продолжал он. Ты из него взял все, что мог. А остальное там не твое Выходи-ка на широкую дорогу. Есть много интересных мест, где можно попробовать свои силы и не горячись. Ты горячишься, Игорь, дружелюбно улыбнулся с подушки Александр Иванович, а разве философам пристало горячиться?
3
На Черной лестнице, неукрощенной, табачный дым ест глаза, впутывается в шерсть свитеров и в волосы, вгрызается в стены, потолокне выветришь его отсюда и за пять лет сквозняков! Не легче, казалось, отсюда выветрить дух студенческой бесшабашности Ох, не любила Черную факультетскую администрацию, мозолила и слезила она ей казенные очидо того, что и ходить по ней не ходили, избегали, а если уж приходилось, то шли не гоголем, а все бочком-бочком, втянув голову в плечи, чтоб незаметнее было, как по вражеской территории шли, и осаживалась нелюбовь, как копоть, в укромных уголках сознания-подсознания, где паучком ползла, не переставая, мысль о том, что когда-нибудь Черная вытворит, выкинет, пощады не жди!., и морщились, когда доходили до ушей оброненные здесь слова, зеленые, кислыекак яблоки, краденые в июле. А доставалось на лестнице уж давно и декану, сутулой тенью скользящему по факультетским коридорам, и его заместителю, придурку-опричнику, с ужимками и прищурами провинциального комедианта, и отставному полковнику, «гробовщику», умеющему сунуть свою малиновую крысиную мордочку в противогаз за «раз, два, трии готово!» и грозящему студентам неминуемыми мировыми катаклизмами; он начинал так: «Когда начнется термоядерная война» Не жаловали на Черной честолюбивых аспирантов, в подражание декану говорящих немного в нос; надрывали животики, глядя на безобидных дурнушек, с горя подавшихся в активистки и ставших «при деле», которые носились с утопическими идеями культпоходов, шахматных турниров, стопроцентной посещаемости занятий Желторотое племя умников и анекдотчиков, рыжих хохмачей и рифмоплетов, вертихвосток и дон-жуанов царило под низкими сводами, «кадрилось», целовалось, наскоро подзубривало лекции. Сказать ли: вольница? Нет, слово, режущее ухо, привыкшее к эвфемистическим напевам, сюда не подойдет: не тот калибр. Что фантазировать! Здесь просто жила молодая беспечность, легкомысленность и та полудетская шаловливость, которая бесследно исчезнет вместе с первым приступом ожесточения. Но когда многие рано остепеняются и задумываются чуть ли не с первого курса о перспективах распределения, о теплых местечках, беспечность перерастает самое себя, обретает новое качество, становится глухим, неосознанным, новызовом. Многиемолчальники на Черной, они здесь только покурить: дыма табачного в рот наберут, ни гу-гу. Чуяли многие этот вызов, и не одного охватывало желание броситься предупредить, предотвратить. Берегитесь! Стучалисьне достучались А спохватилась администрация, по русской пословице, чересчур поздно: когда в разгар торжествадали декану профессоравдарила лестница декану промеж глаз карикатурою!
Теперь таких зданий не сооружаютс тайными ходами, с черными лестницами. Архитектуразеркало коллективной души! Ныне все стекло, от пола до потолка, все на виду, на просвете; летомжарко, зимойхолодно. Игорь поднимался по стертым ступеням «пережитка забытого прошлого». Был перерыв; лестница галдела о своем, беззаботно курила, не ведая о том, что сегодня вечером ее заколачивать будут: проветривать! Кто-то выпал из-за дымовой завесы, поздоровался. Где-то хохотнули взрывом. Игорь невольно оглянулся: не над ним ли? Нездоровая атмосфера. А курить могут и на «психодроме»так назывался внутренний двор Института, где во время сессии студенты дружно мандражировали. Развязные позы, потертые джинсы, нестриженые затылки и лбы Игорь и сам не любил коротко стричься, терпеть не мог высоко выстриженных затылков: это отдавало школой, провинцией, глушью. Игорь считал себя человеком современных воззрений и не мог в душе не усмехнуться над стаднюковским атавизмом: отрицанием дамских брюк! Но здесь, на лестнице, нелюбовь к парикмахерской и прочие подобные мелочи составной частью входили в вызов. Стаднюк был прав: дисциплина, прежде всего дисциплина! Когда я прохожу по Черной лестнице, вспомнились Игорю слова «гробовщика», мне хочется крикнуть: «Смирно!». Полковника Игорь считал доисторическим существом, но и доисторическим существам случается выражать требования исторического времени.
Однако зачем он сам здесь, на этой сомнительной лестнице? Почему не прошел по парадной?
На это был свойневедомый мирурезон. Он искал на лестнице «одного товарища»в Институте он кодировал Наденьку даже для себя самого, но «товарища» на лестнице не нашлось. «Опять не пришла», опечалился он. Сегодня вдвойне хотелось ему ее видеть.
Дверь на мощной пружине дребезжащим звуком пальнула ему в спинуон вышел в залитый неоном коридор и, минуя факультетскую стенгазету, несдержанно поздравлявшую декана с высшим званием, направился в профессорскую. Нужно было позвонить тестю, сказать: все в порядкеи повесить трубку. Все в самом деле оказалось в порядке.
Стаднюк встретил его радушнонасколько, конечно, могла отпустить радушия благоприобретенная натура. Власть, даже незначительная, как известно, меняет людей. Запорожца-борщелюба, веселого комсомольца с бархатными глазами, Петра Стаднюка, власть изрядно подсушила, подвялила и превратила в педанта. К тому же она поспешила его состарить: для своих пятидесяти он выглядел неважно: мешки под глазами, морщины, желтая, как пальцы курильщика, кожазато отточила, выдрессировала его ум. Только с «х-эканьем» малоросским не справилась власть; «х-экал» Стаднюк оглушительно, по-прежнему. В этом, впрочем, некоторые подхалимы находили свой особый шик.
Секретарша принесла на подносе два стакана крепкого чая с лимоном и вазочку с печеньем. Стаднюк мочил печенье в чае, внимательно слушал. Говорил Игорь убежденно, без фальшивых интонаций и ложного пафоса. Из его слов выходило, что история скверная, это «звонок», если сейчас не принять действенных мер, то дело может дойти до того, что не Черную придется закрывать, а сам факультет.
«Закрыть факультет!» На секунду Стаднюку стало дурно, капли пота заблестели в глубоких морщинах лба. Парень явно перехватил. Стаднюк закряхтел, напрягся: зачем? зачем? зачем?
Ответ пришел сам собой, и отпустило.
Короче говоря, ослабили идеологическую работу, подытожил Игорь.
Не отрывая стакана от губ, Стаднюк мотнул головой. Соображал так: «Этот не даст распоясаться».
Ну а что комсомол?
Студенты сами предложилинасчет лестницы. На бюро комсомола Люся Ильинская