После ухода Кости тетя Мотя кинулась домой. Людмилка рыдала в кровати. Тетя Мотя утешала ее, проклинала Костю, проклинала и себя за ложь, которой хотела приукрасить судьбу дочери. Затем стала рассказывать все, как было, а Людмилка перестала рыдать, слушала, не отрывая лица от подушки. Выслушав мать, поднялась и ушла куда-то. Тетя Мотя извелась, страдая от неизвестности и боясь, как бы та ничего не надумала, трепетала так, как тогда, по возвращении в Изюм. Но Людмилка вернулась, на радостях тетя Мотя снова стала просить у нее прощения и снова наткнулась на холодное, каменное молчание.
Ух, проклятая же ваша порода! вырвалось у нее в сердцах.
Разве ты не знаешь, что яблоко от яблони недалеко катится? наконец заговорила дочь и усмехнулась.
Отношения у них наладились, но тетя Мотя поняла, что Людмилка подчинила ее себе и больше никакого послабления ей давать не будет. Она закончила школу, поступила в торговый техникум, работала в Харькове в универмаге и училась в институте. Тетя Мотя не могла не нарадоваться: дочь умница, красавица, одета всегда как с иголочки, в самое модное, самое дорогое, не было только настоящей теплоты в их отношениях, никакого родного чувства. «Неужели она не может мне простить, что я ей соврала про отца? Но должна же понять меня, как было трудно ей, маленькой, объяснить все. Она же понимает, все равно я бы рассказала, так зачем же мучить меня? Или она не понимает, что мне может быть больно?» раздумывала тетя Мотя в часы досуга и приходила к выводу, что пора ее выдавать замуж, обабится подобреет, все они, пока молоды и беззаботны, вертихвостки и без жалости.
Людмилка вышла замуж, по мнению тети Моти, очень удачно. Валентин был красивым, сдержанным и приятным молодым человеком, работал тоже в торговле, был начальником, и тетя Мотя, обрадовавшись такому жениху, подарила ему деньги на «Жигули», добавив свои к тем, которые когда-то прислал и насильно заставил взять Костя. Естественно, она скрыла их происхождение, и, как следовало ожидать, жених сразу зауважал тещу.
Тетя Мотя ждала, не могла дождаться внука, а пришел опять перевод от Кости. «Мать моя родная, он опять, никак, вышел? всплеснула руками тетя Мотя. Что же теперь будет, что будет?»
Она стала поджидать гостя, и он заявился. На этот раз в чайную вошел старик, начисто лысый, только с седыми хвостиками над ушами встретила бы на улице, ни за что не узнала, прошла мимо.
Мурмулька, здравствуй, хе-хе, сказал он дребезжащим голосом. Укатали сивку крутые горки, был Костей я когда-то, а стал паханом самое почетное звание там, ну ты сама знаешь где.
Неужели ты всю жизнь будешь маячить перед моими глазами? взмолилась тетя Мотя. Всю жизнь вот так присылать переводы через семь-восемь лет, заявляться сюда и мотать мне нервы, портить жизнь?
Нет, мурмулька, честное слово, в последний раз. Будь великодушной. Ей-богу, нехорошо встречаешь. Нет там у тебя чего-нибудь мягонького, вроде кашки манной, а? Паровые котлетки согласен употребить, маслица несоленого, а?
Не диетическая у меня столовая, дорогой мой гостенек, ответила тетя Мотя, выходя из себя от возмущения.
Тогда давай чайком побалуемся, предложил Костя.
Это был первый случай, когда у тети Моти попросили чаю, она даже взвилась от нервов:
Да его у меня сроду не было!
Как, разве у тебя не чайная?
Чайная, но без чая!
Тогда давай поговорим вприглядку, в последний-то разок. Уж больше не придется, верь мне, продребезжал Костя и направился к столу, за которым всегда сиживал, и стал поджидать тетю Мотю.
Она тоже села, снова подперла руками щеки, теперь уж совершенно тяжелые. Смотрела она на Костю как на своего мучителя, который всю жизнь ее преследует, и не мелькнуло в ее душе в эти минуты ничего молодого, ничего доброго, даже сожаления.
Опять кого-нибудь прибил? спросила враждебно.
Прибил.
Кого же? Может, и меня когда-нибудь прибьешь?
Что ты, милая? Ведь ты у меня как светлое пятно в жизни. Поверь
Да-а-а сказала тетя Мотя и мощно вздохнула. Наверно, тогда, в последнюю встречу, сваляли мы с тобой дурака, неожиданно призналась она.
Твоя правда, мурмулька. Я же давно на свободе не жил, не обращался с юными девицами, не знал, как к ним подойти. Тебя, помнится, учил: не путай дело с чувствами. Учил ведь? Учил, а сам сорвался. Напортачил себе и тебе. Господи, неужели у тебя нет хотя бы водички? В горле першит, пересохло. Ну дай минеральной, только не щелочной, или фруктовой, но свеженькой, капризным голосом наказывал Костя тете Моте, которая направилась к прилавку. Ну тогда просто из крана
Да угомонись ты, сейчас молока принесу, отозвалась тетя Мотя из-под прилавка.
Молочко это хорошо. Попью с удовольствием. Спасибо, я всегда тебе говорил: добрая ты душа, сказал Костя, поднимая стакан. А не холодное?
Ох и занудой ты стал, не приведи господь, покачала головой, а вернее, зашатала верхней частью туловища тетя Мотя.
Пенсию хочу хлопотать, сказал Костя, хитро сощурив глаза. Всю жизнь работал, правда, под конвоем. Только не знаю, по какому министерству идти. По строительному ведомству проходил, по лесоповалочному, по горному, по дорожному, по деревообрабатывающему, с коэффициентом, учти, работа, на этот раз он дребезжаще засмеялся. Это я так, для настроения. Не нужна мне пенсия, не нужна как последний срок, жить мне осталось, чувствую, месяца два-три. Еле жив курилка. Так-то, на минуту он замолчал, чтобы отхлебнуть глоток молока. А коль так, то поехал я навестить родную свою дочь, Людмилку нашу. Хорошенькая обстановочка у них, Валентин так, ничего, вроде философ, заумник своего рода. Не обрадовались они мне, Людмилка так прямо и врезала: «Вам, папочка, что, тысячу рублей дать за то, что вы меня зачали? Валентин, достань ему тысячу рублей и пусть убирается вон отсюда!» С характером особа. А я вспомнил старый анекдот о том, как мичман-белогвардеец в Париже уходил от проститутки поутру на цыпочках, а она ему вослед: «Мосье, а деньги?» И рассказал ей анекдот и ответил Людмилке, как тот мичман: «Мадам, русские моряки денег не берут!»
Тетя Мотя побагровела вся, запыхтела, задохнулась прямо от возмущения:
Так я по-твоему Проститутка?
Что ты, Мотенька, мурмулька моя, упаси тебя бог! Это же анекдот такой, при чем здесь ты? взмолился Костя.
Шут гороховый, только и ответила тетя Мотя, сообразив, что действительно он рассказывал анекдот, не имея в виду ее.
Неужели ты забыла, мурмулька: я же говорил, что это как раковина у моллюска! воскликнул Костя, воздев руки к небу. Забыла Но вернемся к нашим деткам Когда крикнула это Людмилка, Валентин не побежал за деньгами, а пригласил меня, угостил меня хорошим чаем, прощупал я его аккуратненько-аккуратненько, он хитрый, а я дошлый. Пофилософствовали мы, о материях высоких покалякали. Расстались мы по-доброму и спокойненько, Костя язвительно произнес и растянул это слово «спокойненько», так хорошо на душе у меня стало. Еду на лифте, подумываю, что, наверно, и на том свете теперь лифты есть, и подумалось еще: «И отчего это Мотенька моя не сделала тогда аборт?»
Зачем ты явился, скажи мне? обессиленно спросила тетя Мотя.
Да попрощаться же с тобой, мурмулька.
Прощай тогда.
Прощай, Костя поднялся и ушел.
А тетя Мотя прожила еще несколько лет, дождалась внучку. Но тоже заболела и поехала впервые в жизни в санаторий. У нее от тяжести тела стало неладно с венами и сосудами на ногах. Надо было ехать в санаторий и принимать там ванны.
Пришла она в ванное отделение в первый раз, села на диван, ждет вызова. Выскочила нянечка, взглянула с удивлением, должно быть на ее размеры, прощебетала:
Заходите, я там все приготовила.
Тетя Мотя вошла в ванную, увидела на столе две бутылки кефира и темные очки, разделась, выпила спокойно, маленькими глотками кефир, потому что не раз слышала, как это полезно, надела очки и осторожно, потому что плескалось, устроилась в ванной. Пузырьки воздуха отрывались от стенок ванны, обволакивали тело тети Моти, покрывая его серебряным туманом, который приятно собирался на коже в блестящие шарики.
Хлопнула дверь, вошла, наверно, нянечка, послышался вдруг ее голос:
Кто же кефир выпил?
Я, отозвалась из-за полиэтиленовой шторы тетя Мотя.
Зачем? Я же купила себе, на обед собиралась идти.
А я думала, что это процедура такая, сказала тетя Мотя и, отодвинув штору, явила нянечке свое лицо в ее темных очках.
Та с невообразимым хохотом бросилась вон, побежала по коридору, как полоумная, наконец, шатаясь от бессилия, ввалилась в сестринскую, и оттуда через несколько минут шел жизнерадостный, многоголосый от удовольствия визг. Спустя полчаса весь санаторий потешался над тетей Мотей, везде, где бы она ни появлялась, никто, даже хотя бы приличия ради, не мог сдержать себя от хохота.
Разъяренная тетя Мотя собрала вещи, нашла напоследок нянечку. Это была девчонка лет шестнадцати, проходящая практику учащаяся медучилища, и стояла она перед тетей Мотей, как провинившаяся школьница, но прыскала время от времени в кулак, распаляя ее до совершенной невозможности.
Да я же не знала, что этот кефир не мне и что очки не надо надевать! Я же первый раз пришла на процедуру, услышав слово «процедура», девчонка даже передернулась от рвущегося наружу хохота. Ты мне объяснила? Нет. Так над чем же ты смеешься?
Но вы так были смешны! оправдывалась нянечка.
Ах, смешны! Да ты знаешь, сколько я тебе этого кефира могу привезти? Целый МАЗ, вставить вам в окно шланг и залить к чертовой матери им ваш санаторий!!!
Такого оскорбления и такой насмешки тетя Мотя вынести не могла. Она вернулась домой совершенно больной, в тот же день ее отвезли на «скорой помощи» в больницу, откуда она уже не вернулась.
Год спустя Людмилка, Валентин и маленькая Надежда ехали через Изюм к морю. Они свернули с дороги, пришли на могилу тети Моти та сильно осела, и Людмилка, взяв в машине саперную лопатку, собственными руками поправила холм, даже всплакнула, возлагая на него букетик цветов. Неизвестно, что она думала и чувствовала в тот миг, возможно, со стороны ей виделась она сама, такая сострадательная, такая заботливая и печальная, красивая молодая женщина.
Они ехали и в следующем году на юг, к морю, но не завернули на кладбище надо было делать крюк от трассы, туда семь километров да назад семь, да еще не по очень хорошим изюмским дорогам.
Они очень торопились жить, потому что считали одним из самых больших, ко всем прочим, удобств жизни ее скорость.
СЛЕПОЙ ДОЖДЬ
Дождь шел вторую неделю, и Дуняшка засиделась дома. В первый день ненастья, когда ее вместе с другими бабами ливень промочил до нитки, она даже обрадовалась: наконец-то выпал перерыв в уборке свеклы, такой нужный для домашних дел.
Она собрала на своем огороде почти все помидоры и засолила их. Дождь не унимался, в поле не ходили, и она, не тратя времени даром, срезала на грядках капусту. Рановато, подождать бы еще с месяц, до середины октября, а заквашивать и того позднее в ноябре или даже в декабре; тогда она свежая и вкусная до весны, но Дуняшка подумала: господи, да сколько капусты нужно ей одной, и заквасила в сентябре. А испортится прежде срока, что ж, можно будет взять миску-другую для борща у Анюты.
И помидоры засолены, и капуста заквашена. С картошкой она управилась еще в августе, когда готовилась уходить на свеклу. Только одно дело не довела до конца не сменила на хате крышу. Солома прогнила, как дождь так и полезай на чердак, расставляй там тазы да кастрюли, иначе небо лишь вздумает хмуриться, а на потолке уже проступают коричневые пятна, штукатурка отваливается
Решила она покрыть хату шифером. Но знала бы она, какое это хлопотное дело, не начинала бы. И никуда не денешься: стыдно уже под такой жить. Да вот еще беда: к кому ни подойдешь с просьбой давай поллитровку. Привезли лесу на новые стропила деньги не в счет, ставь бутылку; помогли распилить бревна на пилораме тоже ставь. Мужику, конечно, такой порядок в радость, а Дуняшка ведь не мужик. Одним словом, куда ни повернись ставь. Даже с Митькой, родным братом, без пол-литра разговора не начинай. Второй месяц делает он стропила с Васькой Михеевым, правда, денег не требует, но все равно три раза тюкнет топором, а бутылку давай
Раздумывая об этом, Дуняшка разрезала продолговатые темно-бурые тыквы и выбирала из них семечки. Тыквенные семечки она любила, и сколько б их ни лузгала, они ей никогда не приедались.
Евдокия! Выдь на минутку! закричал кто-то и забарабанил в ставень.
Накинув платок, Дуняшка вышла в сенцы, выглянула. В калитке стоял Васька Михеев в задубевшем от дождя брезентовом плаще. Лицо мятое, щетина торчит..
Что ж ты стропила ничем не прикроешь? Разбухнут
Васька постучал кнутовищем по стропилам, сложенным у забора.
Эх, бабы, бабы, пропел Васька. Намокли, теперь и потянуть может
Как это потянуть?
Да вот так, он сделал руками какую-то замысловатую фигуру, покрутить может
Что же теперь делать?
Что? Да ничего. Сколько дней мокли. Высохнут, куда они денутся. Васька махнул рукой, повернул к Дуняшке одутловатое лицо, и по тому, как он зачмокал губами и заморгал часто-часто, она догадалась, о чем дальше пойдет речь.
Евдокия, ты бы авансом выручила. Полста за работу давать будешь, а сейчас дай пятерочку.
Так бы и сказал сразу, разозлилась она. За пятерочками ходишь, а хату дожди сгноят. Когда закончишь стропила вязать? До белых мух тянешь?
В ливень хату раскрывать, да? обиделся он на непонятливость Дуняшки.
Получив аванс, Васька, как и следовало ожидать, поспешил в сельмаг. Теперь напьется, станет, по своему обычаю, кричать песни на всю Потаповку, а жена, тетя Маруся, пошлет старших мальчишек разыскивать его
Пятерочка не помешала бы тете Марусе. Все-таки у них семеро, хотя Васька пристроился где полегче да понадежней ходить за колхозным стадом. Но непутевый, только о выпивке думает. А выпьет начинает еще куражиться. Смеются в Потаповке: будто бы он недавно является домой, улыбается блаженно и командует:
Ну-к, сынки, слушай меня! Гришка, стукни Петьку, Петька Ваньку, Ванька Сеньку, Сенька Тольку, Толька Сашку, Сашка Витьку, Витька врежь меня
Дуняшка выбрала из духовки семечки, приготовленные для поджаривания, развела огонь в печке. Дрова разгорались неважно какая тяга в дождь? Присев на корточки, раздувала огонь, а дым валил назад и ел глаза. Наконец пламя окрепло, и можно было ставить противень на печку.
Семечки затрещали, и Дуняшка, помешивая их ложкой, теперь думала о брате. Ей всегда почему-то было жалко Митьку. Может быть, потому, что у брата, как и у нее, жизнь тоже не сложилась. Лет десять он работал на шахте, и все у него было, даже машину купил, а детей они с женой не имели. Кто из них виноват никому не известно, только три года назад Митька вернулся в Потаповку. Продал машину, построил дом и женился на толстой, неповоротливой Анюте, которая, не появись Митька, сидела бы в старых девах.
Я Анюту выгоню. Ни рыба ни мясо, говорил брат, когда был навеселе. Место пригляжу ей в сельпо и пусть переходит жить к матери. Обратно!..
Куда твои глаза раньше глядели?
Без бабы трудно жить. В городе еще так-сяк, здесь трудно. Была бы неумеха полбеды, так ведь еще и язва.
Анюта и в самом деле «ни рыба не мясо». Митька успеет трижды вспотеть, а она еще не встала. Тот на работу спешит, а она еще огонь в печке не разводила. Выругается Митька, схватит кусок сала да хлеба и на трактор.
И досталась же ему такая радость, когда он на все руки мастер. Если строит кто дом, на столярные работы зовут, застеклить окна опять к нему. Заколоть кабана и разделать тушу опять же лучше всех умеет Митька. У потаповских и мнение сложилось, что у Митьки Столярова рука легкая, мясо после него не портится и особый вкус имеет.
Бежит, бывало, Митька в тракторную бригаду, а Дуняшка остановит его:
Зайди, Мить!
Некогда мне.
Зайди.
Войдет Митька в горницу, Дуняшка поставит на стол тарелку наваристого борща, стакан наливки нальет, пирожков в сумку наложит. Брат впопыхах ест, а Дуняшке глядеть на него нет мочи шея тонкая, как у куренка, на лице одни глаза да скулы.
Не кормит она тебя совсем, что ли?
Я ведь привыкший. Мне дома почти есть не приходится. А вот механик зря страдает. Говорю: Петро Иванович, хороший ты парень, живи у нас, места хватит. Только вот Анюта готовить не умеет. Год она тебя так покормит гастрит наживешь. Засмеялся: я, говорит, студентом кушал редко и до сих пор все не привыкну есть. Неудобно ему новую квартиру искать. А Анюте-то что? Принес Петро Иванович с птичника ведро яиц, ну моя каждое утро поджаривает нам десятка по два. За один раз мы не осиливаем, конечно, и в обед та же сковородка на столе, и вечером. Петро Иванович давится, но ест.