И?.. Твоего отца здесь нет.
Я взял лиру. Она была гладкой, прохладной на ощупь. Я провел пальцами по струнам, услышал гул зарождающегося звука; с этой лирой я и видел его в день приезда.
Ахилл снова склонился над сундуком, вытащил вторую лиру и уселся рядом со мной.
Он поставил лиру на колени. Резное, золотое дерево бережно начищали до ослепительного блеска. То была лира моей матери, которую отец, среди всего прочего, прислал в уплату за меня.
Ахилл ущипнул струну. Нота взмыла ввысь, теплая и звучная, сладостно чистая. Мать всегда садилась поближе к аэдам, когда те приходили, так близко, что отец хмурился, а слуги начинали перешептываться. Внезапно я вспомнил, как блестели в свете огня ее черные глаза, когда она наблюдала за руками сказителей. Выражение ее лица было сродни жажде.
Ахилл ущипнул вторую струну, прозвенела другая нота, более низкая. Он подкрутил колышек.
Это лира моей матери, чуть было не сказал я. Слова уже возникли во рту, а за ними теснились другие. Это моя лира. Но я промолчал. Что он ответит, заяви я об этом? Теперь лира принадлежала ему.
Я сглотнул, во рту пересохло.
Красивая.
Мне подарил ее отец, беспечно ответил он.
Только то, как он держал ее, очень бережнопомешало мне вскочить с места в приступе ярости. Он ничего не заметил.
Хочешь подержать?
Дерево будет гладким, привычным под рукой, как моя собственная кожа.
Нет, ответил я, превозмогая боль в груди.
Я перед ним не расплачусь.
Он начал было говорить что-то. Но тут вошел учитель, мужчина неопределенно-среднего возраста. У него были загрубелые руки музыканта, и он принес свою лиру, сделанную из темного орехового дерева.
Кто это? спросил он.
Голос у него был резкий, громкий. Музыкант, но не певец.
Это Патрокл, ответил Ахилл. Он не умеет играть на лире, но научится.
Только не на этом инструменте.
Мужчина нагнулся, чтобы выхватить лиру у меня из рук. Я же инстинктивно вцепился в нее покрепче. Лира моей матери была, конечно, красивее, но у меня в руках сейчас тоже был царский инструмент. Отдавать его мне не хотелось.
Впрочем, мне и не пришлось. Ахилл перехватил его руку на полпути.
Да, на этом инструменте, если ему так хочется.
Мужчина разозлился, но промолчал. Ахилл отпустил его, тот сердито уселся.
Начинай, велел он.
Ахилл кивнул и склонился над лирой. Я не успел даже подивиться тому, что он за меня вступился. Ахилл коснулся струн, и все мои мысли куда-то подевались. Звук был чистым и сладким, как вода, лимонно-ярким. Никогда еще я не слышал такой музыки. Были в ней и жар огня, и гладкая тяжесть отполированной кости. Она одновременно утешала и воспламеняла. Несколько волосков упали ему на глаза, пока он играл. Они были тонкими, как сами струны, и так же сияли.
Он прекратил игру, откинул со лба волосы, повернулся ко мне.
Теперь ты.
Я помотал головой, музыка переполняла меня. Но теперь я не мог играть. Ни за чтоесли вместо этого можно слушать его.
Лучше ты, попросил я.
Ахилл вновь склонился над струнами, и музыка снова воспарила над нами. В этот раз он еще и пел, вплетая в свою игру чистый, звонкий дискант. Он слегка откинул голову, обнажив шею, гибкую, нежную, будто у олененка. Левый уголок его рта приподнялся в легкой улыбке. Сам того не осознавая, я подался вперед всем телом.
Когда наконец он перестал играть, в груди у меня сделалось до странного пусто. Я глядел, как он складывает лиры в сундук, опускает крышку. Он попрощался с учителем, тот ушел. Прошло много времени, прежде чем я опомнился, прежде чем заметил, что он меня ждет.
А теперь пойдем к отцу.
Я не осмелился заговорить, только кивнул и пошел вслед за ним по извилистым коридорам к царю.
Глава пятая
Перед обитыми бронзой дверями, которые вели в приемную залу Пелея, Ахилл остановил меня.
Жди здесь, сказал он.
Пелей сидел в другом конце залы, на стуле с высокой спинкой. Пожилой мужчина, которого я и раньше видел с Пелеем, стоял подле него, они, похоже, совещались. Густо дымил очаг, в комнате было жарко и душно.
Стены были увешаны ткаными коврами и старинным оружием, котороестараниями слугпо-прежнему сияло как новенькое. Ахилл миновал их, преклонил колени у ног отца.
Отец, я пришел просить твоего прощения.
Да? Пелей вскинул бровь. Что ж, говори.
С моего места он казался мне недовольным, неприветливым. Внезапно мне стало страшно. Мы прервали его беседу, Ахилл даже не постучал.
Это я позволил Патроклу не ходить на тренировки.
Мое имя в его устах прозвучало странно, я и сам едва его узнал. Старый царь сдвинул брови:
Кому?
Менетиду, ответил Ахилл.
Сыну Менетия.
А-а. Взгляд Пелея скользнул по ковру, уперся в меняя стоял, стараясь не переминаться с ноги на ногу. Ах да, мальчишка, которого хочет высечь преподаватель боевых искусств.
Да. Но он ни в чем не виноват. Я забыл сказать, что хочу его себе в спутники.
Θεράπωνвот какое слово он выбрал. Соратник царского сына, связанный с ним кровной клятвой и любовью. В войну спутники становились ему почетной стражей, в мирное время были ему ближайшими советниками. Занять это место считалось наивысшей честью, и потому-то мальчишки толпились вокруг Пелеева сына, похваляясь своими талантами. Каждому хотелось стать избранным.
Пелей сощурился:
Подойди, Патрокл.
Я прошел по мягкому ковру. Опустился на колени, чуть спрятавшись за спиной Ахилла. Ощутил на себе взгляд царя.
Я столько лет предлагал тебе разных спутников, Ахилл, но ты всех отвергал. С чего вдруг этот мальчишка?
Об этом его мог бы спросить и я. Мне нечего было предложить царскому сыну. Так почему же он тогда снизошел до меня?
И я, и Пелеймы оба ждали его ответа.
С ним интересно.
Нахмурившись, я вскинул голову. Если это и правда, так думает он один.
Интересно, повторил Пелей.
Да.
Я ждал, что он скажет что-то еще, но Ахилл молчал.
Пелей задумчиво потер нос.
Мальчишкаизгнанник и запятнал себя убийством. Он не добавит блеска твоей славе.
Мне этого и не нужно, ответил Ахилл.
Не гордо, не хвастливо. Честно.
С этим Пелей не стал спорить.
Другие позавидуют, что ты избрал себе такого спутника. Что ты им скажешь?
Ничего. Ахилл отвечал не колеблясь, ясно и твердо. Не им решать, что мне делать.
Пульс рвал мне вены, я боялся Пелеева гнева. Но тот не разгневался. Отец с сыном поглядели друг другу в глаза, и в уголке рта у Пелея затеплилась легкая усмешка.
Встаньте, вы оба.
Я встал, пошатываясь.
Вот ваше наказание. Ты, Ахилл, попросишь у Амфидама прощения, и ты, Патрокл, тоже.
Да, отец.
Это всё.
И он повернулся к своему советнику, отпуская нас.
Когда мы вышли за двери, к Ахиллу вернулась прежняя сдержанность.
Увидимся за ужином, сказал он и развернулся, чтобы уйти.
Еще час назад я был бы только рад от него избавиться, но теперь отчего-то это меня задело.
Куда ты?
Он остановился:
Тренироваться.
Один?
Да. Никто не должен видеть, как я сражаюсь.
Он отвечал быстро, будто говорил это уже не раз.
Почему?
Он долго глядел на меня, будто что-то прикидывал.
Мать запретила. Из-за пророчества.
Какого пророчества?
Ни о чем таком я не слышал.
Что в моем поколении не будет воина лучше меня.
Ребенок мог бы сказать такое, предаваясь грезам. Но он отвечал так просто, будто я спросил его имя.
Я хотел спросить: «А ты и впрямь лучший?» Но вместо этого, запинаясь, пробормотал:
И когда было дано это пророчество?
Когда я родился. Прямо накануне. Матери сказала Илифия.
Илифия, богиня рожениц, по слухам, лично являлась женщинам, которым предстояло произвести на свет полубогов. Детей, чье рождение никак нельзя было оставить на волю случая. А я и забыл. Его матьбогиня.
И многие об этом знают? Я спрашивал осторожно, боясь показаться назойливым.
Кто-то знает, кто-то нет. Но поэтому я иду один.
Но он не уходил. Он смотрел на меня. Как будто ждал чего-то.
Тогда увидимся за ужином, наконец сказал я.
Он кивнул и ушел.
Когда я пришел, он уже сидел за моим столом, как обычнов окружении гомонящих мальчишек. Я и не верил, что он придет, что нынешнее утро мне не приснилось. Усевшись, я глянул ему в глазамельком, почти виноватои тотчас же отвернулся. Лицо у меня, конечно же, заполыхало. Руки вдруг стали тяжелыми и неуклюжими, когда я потянулся за едой. Я чувствовал каждый свой глоток, каждый мускул на лице. Ужин в тот вечер был хорошжареная рыба с лимоном и пряными травами, свежий сыр и хлеб, и Ахилл ел с аппетитом. Мальчишки не обращали на меня внимания. Они уже давно перестали меня замечать.
Патрокл.
Ахилл не комкал мое имя, как делали многиесплевывая его, будто желая поскорее отделаться. Нет, он отчеканил каждый слог: Пат-рокл. Ужин подходил к концу, слуги убирали со столов. Я вскинул голову, и мальчишки затихли, уставившись на меня с интересом. Он редко к кому обращался по имени.
Сегодня ты будешь спать у меня, сказал он.
Я чуть было не разинул рот от удивления. Но нас окружали мальчишки, а меня как царевича с малых лет приучали не терять лица.
Хорошо, ответил я.
Слуга принесет твои вещи.
Мысли других мальчишек я слышал так отчетливо, словно они говорили их вслух. Почему он? Это правда, Пелей частенько уговаривал Ахилла выбрать себе спутников. Но годы шли, а он не выказывал ни к кому особого интереса, хоть и был вежлив с каждым, как велело его положение. А теперь он одарил долгожданной почестью самого недостойного из нас, неблагодарного и, похоже, про́клятого коротышку.
Он встал из-за стола, и я последовал за ним, боясь запнуться, спиной чувствуя взгляды сидящих за столом мальчишек. Мы прошли мимо моей бывшей спальни, мимо приемной залы с высоким троном. Еще повороти мы очутились в незнакомой мне части дворца, в крыле, уходившем вниз, к воде. Стены были расписаны яркими узорами, которые блекли, едва свет факела проносился мимо.
Его покои были так близко к морю, что сам воздух казался соленым на вкус. Каменные стеныбез всяких узоровда мягкий коврик. Простая, но добротная мебель, вырезанная из темнозерненого дерева, которое явно привезли издалека. Возле стены лежала толстая циновка.
Он указал на циновку:
Это твоя.
А-а.
Говорить спасибо было вроде как неправильно.
Спать хочешь? спросил он.
Нет.
Он кивнул, будто я сказал что-то умное.
Я тоже.
Теперь кивнул я. Мы с ним были будто птицыоба с настороженной вежливостью дергали головами. Молчание.
Я буду жонглировать. Поможешь?
Я не умею.
Тут нечего уметь. Я тебя научу.
Я пожалел, что сказал, будто не хочу спать. Не хотелось перед ним позориться. Но он смотрел на меня с надеждой, и я решил не дичиться.
Ладно.
Сколько шаров сможешь удержать?
Не знаю.
Покажи руку.
Я выставил ладонь. Он прижал к ней свою. Я едва не вздрогнул. Его кожа была нежной и слегка липкой после ужина. Пухлые подушечки пальцевгорячими.
Примерно одинаковые. Тогда лучше начать с двух. Держи.
Он взял шесть кожаных мячей, вроде тех, какими жонглируют уличные фигляры. Я послушно взял два.
Когда скажу, бросишь один мне.
Раньше меня бы задело, вздумай кто-нибудь вот так мной командовать. Но отчего-то из его уст это не прозвучало как приказ. Он принялся жонглировать оставшимися мячами.
Бросай! сказал он.
Я швырнул ему мяч, и его без промедления затянуло в мелькающую круговерть.
Еще, сказал он.
Я кинул еще один мяч, и он присоединился к остальным.
У тебя хорошо получается, сказал он.
Я резко вскинул голову. Не смеется ли он надо мной? Но он выглядел искренним.
Лови!
Мячточно смоква тогда за ужиномполетел в мою сторону.
Особой ловкости от меня тут не требовалось, но я с удовольствием втянулся в игру. После каждого удачного броска мы радостно улыбались друг другу.
Наконец он остановился, зевнул.
Поздно уже, сказал он.
Я поглядел в окно и с удивлением увидел висящую высоко в небе луну. Я и не заметил, как пролетело время.
Усевшись на циновку, я глядел, как он готовится ко снуумывается водой из широкогорлого кувшина, развязывает кожаный шнурок, перехватывавший волосы. Вместе с тишиной вернулась и моя настороженность. Почему я здесь?
Ахилл загасил факел.
Доброй ночи, сказал он.
Доброй ночи.
Слова показались мне непривычными, будто чужой язык.
Время шло. У другой стены в лунном свете угадывались очертания его лица: идеально-точеного. Он спал, приоткрыв рот, беззаботно забросив руку за голову. Во сне он был совсем другим, красивым, но холодным, точно лунный свет. Мне даже захотелось, чтобы он проснулся, увидеть, как к нему возвращается жизнь.
На следующее утро после завтрака я вернулся в общую спальню, думая, что и все мои вещи снова окажутся там. Но их там не было, а с моей циновки сняли покрывало. Я проверил еще разпосле обеда, и еще разпосле упражнений с копьем, и потом снова, перед тем как идти спать, но моя постель так и осталась пустой, незастеленной. Но. Все-таки. К нему в покои я пробирался опасливо, ожидая, что меня вот-вот остановит слуга. Никто меня не остановил.
Я замер в дверях, замешкался. Он лежал на скамье, как и в нашу первую встречу, развалившись, болтая ногой.
Привет, сказал он.
Удивись он, выкажи хоть каплю сомнения, и я бы ни за что здесь не осталсяушел бы и спал на голом тростнике. Но ничего этого я не заметил. Только, как и прежде, приветливый голос, пристальный взгляд.
Привет, ответил я и пошел к своей циновке.
Постепенно я ко всему привык: больше не вздрагивал, заслышав его голос, не боялся, что мне попадет. Я больше не ждал, что меня отошлют. После ужина я привычно шел к нему в покои и циновку, на которой спал, уже звал своей.
По ночам мне по-прежнему снился убитый мальчик. Но когда я просыпалсяв поту, в ужасе, луна сияла на воде за окном, и было слышно, как плещут о берег волны. В тусклом свете я различал его опутанные сном члены, видел, как легко он дышит. И мое сердце само собой начинало биться ровнее. Даже когда он спал, его не покидала какая-то живость, рядом с которой и смерть, и призраки казались глупостью. Вскоре ко мне вернулся сон. Кошмары снились все реже, а затем и вовсе перестали.
Выяснилось, что он не такой уж и важный, каким кажется. За его молчаливостью и невозмутимостью крылась другая личинаозорная, многогранная, будто искрящийся на солнце драгоценный камень. Ему нравилось соревноваться с самим собойзакрыв глаза, ловить разные предметы, перепрыгивать через невообразимые преграды из лежанок и стульев. Когда он улыбался, кожа в уголках рта у него морщинилась, будто поднесенный к пламени лист.
Он и сам был пламенем. Он полыхал, притягивал к себе взгляды. Очаровывал, едва проснувшисьс взлохмаченной головой и мутным от сна лицом. Его ноги вблизи казались ногами небожителя: идеально круглые подушечки пальцев, подрагивавшие, будто струны лиры, сухожилия. Пятки были мозолистымибелое по розовомуоттого, что он везде ходил босиком. Отец заставлял его умащать их маслами, что пахли гранатом и сандаловым деревом.
Теперь перед сном он рассказывал мне, что случилось с ним за день. Поначалу я только слушал, но вскоре и у меня язык развязался. Я тоже начал делиться с ним историямисначала о том, что произошло во дворце, а затем и крохами из прошлой жизни: о прыгавших по воде камушках, о деревянной лошадке, с которой я играл, о лире из приданого матери.
Хорошо, что твой отец прислал ее с тобой, сказал он.
Вскоре наши разговоры вышли из ночных берегов. Удивительно, сколько всегои обо всемнам нужно было сказать друг другу: о прибрежной полосе, об ужине, о том или ином мальчишке.
Я больше не опасался насмешки, затаившегося в его словах скорпионьего жала. Он говорил что думал и не понимал тех, кто поступал иначе. Кто-то, конечно, мог счесть его простаком. Но разве умение сразу во всем дойти до самой сутине божественный дар?
Однажды, когда он собирался на тренировку, я поднялся было, чтобы уйти, но он сказал:
Хочешь, пойдем со мной?
Говорил он как-то напряженно, не знай я, что такого быть не может, подумал быволнуется. Атмосфера, ставшая дружеской, вдруг снова сгустилась.