Пег, вот это Мэри.
Храни тебя Боже, и добро пожаловать. Пег окинула Мэри оценивающим взглядом. Ты небось из Кленси, вон какая рыжая.
Из Клиффордов. Я Мэри Клиффорд, ответила девочка, стрельнув глазами на Михяла. И осталась стоять с открытым ртом.
Клиффорд, значит? Ну и слава богу, нам что Клиффорды, что Кленси. А издалека ли будешь?
Она на толкучную ярмарку нынче утром еще затемно отправилась, пояснила Нора. Из Аннамора. Он в двенадцати милях отсюда, а то и больше.
И всю дорогу пешком шла? Матерь Божья, так ты, верно, на ногах не стоишь от усталости!
У ней ноги крепкие.
Да и руки, как видно. Вот, держи его. Это Михял. Нора, поди, уже все про него рассказала
Пег приподняла Михяла, жестом приглашая Мэри подойти поближе.
Мэри глядела во все глаза. Нос Михяла был в корках, в уголке рта сохла слюна. Когда Пег подняла его, чтоб передать с рук на руки, мальчик завопил, будто его бьют.
Мэри попятилась:
Что это с ним?
В наступившей тишине слышались только гортанные стоны Михяла.
Вздохнув, Пег положила мальчика обратно себе на колени.
Покосившись на Нору, ногтем соскребла с лица Михяла засохшую слюну.
О чем ты? Что с ним не так? В голосе Норы слышалась угроза.
Чего ему неможется? Чем недоволен? И почему кричит так жалобно? Он что, не умеет говорить?
Он слабенький просто, вот и все, осторожно сказала Пег.
Слабенький, повторила Мэри. Она все пятилась и пятилась, пока не очутилась в дверном проеме. А он заразный?
Из горла Норы вырвался глухой рык:
Ишь, смелая нашласьспрашивать такое!
Нора
Заразный он, слышала, Пег? Да как только у ней язык повернулся!
Я ж ничего такого Просто с виду он
Что он «с виду»?
Нора Спрос-то не беда Пег плюнула в краешек передника и обтерла Михялу лицо.
Я только Мэри ткнула пальцем, указывая на ноги Михяла, которые обнажила задравшаяся до пупа рубашонка. Ну хоть ходить-то он может? Губы девочки дрожали.
Она ж ребенок еще, Нора, тихо сказала Пег. Подойди сюда и сама посмотри, Мэри Клиффорд. Никакой заразной болезни у него нет. И вреда от него никакого тебе не будет Ведь это просто дитя. Маленькое и безобидное.
Мэри кивнула, с трудом проглотив комок в горле.
Ну, подойди же. Глянь-ка на него как следует. Он же славный малыш, ей-богу
Мэри робко, из-за плеча Пег, разглядывала мальчика. Полузакрытые глаза ребенка, скошенные на кончик вздернутого носа, вялые губы.
Ему больно? спросила Мэри.
Нет, не больно, нет. Он и смеяться может, и садится сам, без поддержки, может двигать руками и играть с разными вещами.
А сколько ему?
Ну погоди-ка запнулась Пег. Года четыре. Так ведь, Нора?
Он перышки любит, еле слышно произнесла Нора. И неуверенно опустилась на шаткую табуретку напротив Пег. Перья
Да, точно. Четыре ему. И он любит перышки. И желуди. И бабки. Пег старалась говорить весело. Вот только ножки у него подкачали.
Он ходить не может, хрипло сказала Нора. Раньше мог, а теперь разучился.
Мэри, опасливо взглянув на мальчика, плотнее сжала губы. Потом сказала:
Михял? Я Мэри Она перевела взгляд на НоруОн что, стесняется?
Он не может сказать нам, стесняется или нет. Нора помолчала. Мне следовало предупредить тебя.
Мэри тряхнула головой. От болотной сырости по дороге волосы ее закудрявились, и она казалась еще младшемаленькая испуганная девочка. И Нора внезапно рассердилась на себя. Ведь это тоже еще дитя, а я ору на нее, чужая тетка.
Слушай, ты ведь такой путь проделала, а я тебе даже попить не предложила. Ты ж небось от жажды помираешь
Встав, Нора долила воды из ведра в горшок над очагом.
Пег легонько стиснула плечо Мэри:
Давай положим его. Сюда вот, на вереск. Далеко-то он не уйдет.
Я могу его взять. Сев рядом с Пег, Мэри переложила Михяла себе на колени. Ой, какой худой! Косточки одни! И легкий как перышко!
Женщины смотрели, как Мэри поправила на Михяле рубашку, прикрыв ему ноги, а затем укутала их собственным платком, сняв его с головы.
Вот так. Теперь тебе будет полегче.
Что ж. Мы рады, что ты у нас есть, Мэри Клиффорд. Всего тебе хорошего, и да благословит тебя Господь. А я лучше пойду к себе.
И, бросив на Нору многозначительный взгляд, Пег заковыляла к двери и вышла, оставив их одних.
Голова Михяла упиралась теперь Мэри в ключицу. Девочка неловко обняла его.
Он весь дрожит, сказала она.
Налив в два ковшика сливок, Нора принялась готовить картошку на ужин. Что-то сжимало ей горло точно веревкой, не давая вымолвить ни слова. Прошла не одна минута, прежде чем из-за ее спины донеслось неуверенное:
Я уж постараюсь для вас.
Надеюсь, что постараешься, с трудом выдавили из себя Нора. Очень надеюсь.
* * *
Позже тем же вечером, когда, закончив свою молчаливую трапезу и загнав кур на ночь, они раздвигали лавку и клали на нее соломенный тюфяк и одеяло, Нора сказала:
Тебе тепло будет здесь у огня.
Спасибо, миссис.
И Михял будет с тобой рядом спать, для тепла.
А он разве не в колыбели? спросила Мэри, кивнув в сторону грубой плетенки из ивовых прутьев.
Он вырос из нее. Тесно ему там. Да, и последи, чтоб он укрыт был хорошенько, он ночью все тряпье с себя скидывает.
Мэри взглянула на Михяла. Мальчик сидел, прислоненный к стене, голова его свесилась на плечо.
Утром мы пройдемся чуток, и я покажу, где что в долине. Тебе ж надо знать, где родник. И место хорошее покажу, где лучше встать на речке белье полоскать. Там и другие девушки будут, с которыми тебе не вредно познакомиться.
Михял тоже с нами пойдет?
Нора пронзила девочку взглядом.
То есть вы его дома оставите или с собой возьмете? Ножки-то ведь у мальчика
Я не люблю его из дому вытаскивать.
Что ж, вы его одного оставите?
И не люблю, когда толкут воду в ступе и болтают пустое.
И, подняв лохань с грязной водой, в которой они мыли ноги, Нора открыла дверь и, кликнув фэйри «берегись», выплеснула воду за порог.
Глава 4Ясень
Кто там? Душа живая аль из мертвых кто?
Приоткрыв дверь бохана, Питер ОКоннор просунул голову под низкую притолоку. В руке он держал бутылку:
Уже и неживой, до того в глотке пересохло!
Нэнс, кивнув, пригласила его войти:
Ну, садись, Питер. Рада тебя видеть.
Хорошо Мартина помянули. И ты свое кыне как красиво выводила, Нэнс!
Питер сел возле огня. Взяв грубо кованные щипцы Нэнс, выудил горящий уголек из очага и зажег трубку. «Да смилуется Господь над душами усопших», прошептал он и сосал трубку, пока табак в ней не занялся и в воздух не поплыли кольца дыма.
С чем сегодня пожаловал, Питер? Все плечо покоя не дает?
Питер покачал головой:
Нет, плечо в порядке.
Так что ж тогда? Глаза?
Когда мужчина на вопрос ее не ответил, Нэнс уселась поудобнее на своей табуретке и приготовилась терпеливо слушать.
Сны мне снятся, вот что, Нэнс, нарушил наконец молчание Питер.
Да неужто сны
Не знаю уж, к чему бы они, сквозь зубы процедил Питер. И всё сильные такие.
И что, донимают они тебя?
Питер глубоко затянулся трубкой.
С тех самых пор донимают, как увидел я Мартина бездыханным на перепутье.
Тревожные сны-то?
Хуже некуда. Питер поднял взгляд от огня, и Нэнс заметила, как потемнел он лицом: Мерещится мне, будто беда на нас надвигается, Нэнс. Снится то скотина окровавленная, с перерезанным горлом, кровь на землю капает. Он покосился на козу. То будто тону я. Либо висельник привидится. А просыпаюсь точно от удушья.
Нэнс ждала, что еще скажет Питер. Но тот сидел молча, подтянув колени к самому подбородку, и Нэнс жестом показала на принесенную им бутылку.
Так выпьем, что ли?
Вынув пробку, она передала бутылку Питеру.
Он хорошенько отхлебнул, передернул плечами, вытер рот.
Крепкий потинь, что надо пробормотала Нэнс, в свою очередь приложившись к бутылке. И, отсев к огню, приготовилась слушать. Бывает, людям только и надо, чтоб их выслушали. Не торопя, в тишине, чтоб не было рядом разговоров, болтовни всяких там соседей. Ничего чтоб не былолишь горящий очаг и женщина. Такая, что не вызывает желания. Такая, что не выболтает подружкам твоего секрета. Старуха, которая умеет слушать и знает толк в куреве и выпивке. Ради этого стоит постараться, выскользнуть из дома незаметно, пройти по парующим полям, мимо замшелых оград, чтоб уже под вечер навестить старуху в ее лачуге. Нэнс знала силу молчания.
В очаге горел огонь. Питер докурил трубку и выбил о колени. Они продолжали сидеть, время от времени передавая друг другу бутылку, пока в щель под дверью не поползла вечерняя сырость и не заставила Питера стряхнуть с себя оцепенение:
А говорил я тебе про четырех сорок, которых видел, прежде чем Мартин отошел, помилуй Господь его душу?
Нэнс подалась вперед на табуретке:
Нет, Питер, не говорил.
Четыре их было. Это ведь смерть предвещает, верно? И огни тогда горели у твоей Дударевой Могилы. У круглого-то оплота. Вот тогда-то я первый сон и увидел.
А я видела, как молния ударила в вереск на горе, пробормотала Нэнс.
В тот вечер, когда Мартин умер?
В тот самый. И странным ветром потянуло.
Это они повылазили! Добрые соседи! Думаешь, из-за них я и сны теперь видеть начал, да, Нэнс?
Нэнс коснулась рукой его плеча и на мгновение увидела хижину Питера, его узкую койку у стены, и как он долгие часы курит, боясь заснуть, а ночь обступает его со всех сторон.
Ты в сорочке родился, Питер, так ведь? А значит, тебе дано видеть вещи, от других скрытые. Но все-таки, Питер, помни, что, если долго сидеть в темноте одному, и не такое примерещится.
Питер ковырнул в зубах грязным ногтем и хмыкнул:
Да чего уж там, ей-богу Пойду я лучше
Конечно, Питер. Иди домой.
Питер помог Нэнс подняться на ноги и подождал, пока она щипцами вытаскивала из очага горящий уголек и опускала его в ведро. Уголек зашипел и погас. Тогда она обтерла его краем юбки и, сплюнув на землю, протянула Питеру:
Сегодня ночью никаких соседей ты не увидишь. Бог в помощь тебе на дороге.
Питер сунул уголек в карман и коротко поклонился.
Благодарствую, Нэнс Роух. Ты добрая женщина, лучшая из всех на земле, что б там ни говорил новый священник.
Нэнс подняла бровь:
Священник тратит слова свои на меня? Вот как? Питер коротко хохотнул:
А я не говорил? О, да слышала бы ты, что он плел на мессе! Пытался, как он сказал, открыть нам глаза на то, что мир изменился и стал теперь другим. Пора, говорил, покончить со старыми обычаями и привычками, которые держат ирландцев на самом дне, среди отбросов человечества. «Настала новая эра для Ирландии и католической церкви, и долг наш жертвовать на дела церковные, а не тратить их, платя всяким там нечестивым плакальщицам».
«Покончить со старыми обычаями». Хорошо у него, видать, язык подвешен.
Ничего хорошего, Нэнс, покачал головой Питер. По мне, так лучше пока священника этого стороной обходить. Пусть приживется здесь, пообвыкнется. Посмотрит, как у нас тут люди живут, поймет, что к чему.
Небось он думает, что это я за «старые обычаи».
Лицо Питера сделалось очень серьезным.
«Старые обычаи» это язычество. Он сказал, мол, знает, что люди к тебе ходят, и что больше так быть не должно. Питер помолчал. Сказал, что ты чертовщиной всякой занимаешься и хитростью деньги за эти твои причитания выманиваешь.
Вот как Значит, новый священник против меня пошел.
Отец Хили, он может. Но вот же я здесь. И, богом клянусь, никакой чертовщины я у тебя в доме не вижу.
Господь да хранит тебя, Питер ОКоннор!
Улыбнувшись ей в ответ, Питер нахлобучил на голову шляпу.
Ты по-прежнему нужна нам, Нэнс. И по-прежнему нужны нам старые обычаи и старые знания. Он помолчал, улыбка исчезла с лица. Да, кстати, Нэнс. Знаешь, есть мальчик, на горе у Норы Лихи. Увечный. Я подумал, сказать тебе надо, чтоб ты знала, если вдове вдруг понадобишься.
Я когда на поминках там была, никакого увечного не видела.
Ну да, она велела мне его унести.
А что за хворь у него такая?
Не скажу, Нэнс, не знаю. Питер выглянул за дверь. Там уже наползала темнота. Но что-то с ним крепко не так.
* * *
Остаток вечера Нэнс просидела, сгорбясь у огня и трогая зубы кончиком языка. Ночь выдалась неспокойная. Квакали лягушки, и кто-то шуршал: не то крыса под стеной, не то галка в соломе на крыше.
В досужие часы время словно прекращает свой бег. И часто, вычесывая шерсть или ожидая, когда закипят в горшке несколько картофелин, Нэнс воображала, что рядом Мэгги. Странная, пугающе непохожая на других, невозмутимая Мэггисушит травы или свежует кролика. В зубах трубка, руки при деле, а сама учит Нэнс слушать глухое, потаенное биение мирового сердца. Наставляет, как спасти других, если уж родную мать не спасла.
Как же стремительно собираются призраки!
Есть люди особенные, Нэнс. Они рождаются другими, вне мира обычных вещей, кожа у них тоньше, а глаза более зорки и видят то, чего большинство людей не замечает. Сердце у них вбирает больше крови, река для них меняет свое течение.
Вспомнилось, как сидели они в отцовской хижине, как мыли ноги, смывая дорожную грязь. И как волновалась Нэнс, как прыгало сердце в ее груди, когда принимала она первого своего младенца, седьмого сына кучеровой жены. Какая радость была, когда показались волосики, когда мягко, как воск, скользнул младенец в ее руки! И как задрожала она от первого крика ребенка
А Мэгги, улыбнувшись ей, села на табуретку, зажгла трубочку.
Помню я и как ты родилась, Нэнс. Очень мучилась тогда твоя мать. Противилась ей природа что-то. Пришла яв доме кавардак. Отец твой сам не свойникак ты не хочешь в мир являться, силком тебя тащат. Я отперла все замки и запоры. Дверь раскрыла, солому из оконных щелей вынула. Узелки на шали моей развязала и на одежде роженицы тоже. А мужчинам велела корову отвязать и из хлева выпустить прямо во тьму ночную. И только когда все вокруг развязалосьрасслабилось, ты выскользнула к намрыбкой из сети.
А ты уже тогда знала, что я особенная?
Тетка ее улыбнулась. Выбила пепел из трубки.
Родилась ты, как иной раз бывает с детьми, глубокой ночью, в смутные предрассветные часы. Кулачонки сжаты были. Не успела родиться, и уже в ссоре со всем миром.
Повисла тишина.
Не хочу я быть не как все. Не хочу быть одна такая!
Мэгги придвинулась к ней, глаза ее сверкнули:
Что в нутре сидит, того не вытравишь. Скоро сама поймешь.
* * *
Мэри, вздрогнув, проснулась, грудь сдавило тревогой. Сев в постели, обливаясь по́том, она огляделасьв очаге горит огонь, кругом нее стены незнакомого жилища. Не сразу она вспомнила, где находится.
Я в доме у той вдовы.
Рядом с ней спал ребенок, прижавшись к ее ноге худой скрюченной спиной.
Я в доме у той вдовы. А это ребенок, которого я должна нянчить.
Она снова легла и попыталась уснуть, но запахи в доме казались странными и тоскливо ныла грудь. Хотелось обратно в Аннамор, хотелось, чтоб рядом были братья и сестры, все вместе, кучей лежали бы перед огнем на сладко пахнущем камыше, хотелось так, что слезы выступили на глаза. Мэри сморгнула слезы и, сунув руки под подбородок, уткнулась лицом в самодельную, сделанную из тряпок подушку.
Болел живот. Они слишком много съела. По крайней мере, не оголодаю я здесь, подумала Мэри, что бы там ни говорила вдова насчет яиц. Бывают места и похуже. Дэвид рассказывал ей о ферме, куда нанялся прошлой осенью, маленьком хозяйстве на полуострове, где они все дни напролет резали и таскали на поля водоросли для удобрения.
Стоишь в соленой воде, согнутую спину холодным ветром обдувает, а потом тащишься на поля с тяжелой поклажей. Мокрые водоросли через прутья корзины мочат одежду, спину саднит.
Моли Бога, чтобы попасть тебе туда, где тебя кормить будут досыта, так он ей сказал. Дэвид не работы испугался. К работе и мужчины, и женщины в их краях привычные. Но куда как плохо, когда на теле оседает соль, ногив кровавых ранах от скрытых под водой острых камней, а в брюхе только ветерок морской посвистывает, а больше, считай, и нет ничего.
При матери брат ничего подобного не рассказывал. Она б извелась от таких рассказов, а у нее и без того забот хватаетто кто-то из малышей кашляет, то картошка не уродилась, а едоковполон дом, а еще слухи о выселении, и арендаторы, сами сдающие участки крестьянам, шастают с ломами от хижины к хижине. Дэвид дождался, пока все выйдут из дома во двор искать яйца в траве.
Найди себе такое место, сказал он ей тогда, чтоб кормили. Плевать, если там грязно. Ведь семьи есть, что людей нанимают, а у самих за душой не больше нашего. И спят на камышах, как и мы. Но поищи такого хозяина, который проследит, чтоб сыта была.