Извини, Леха, больше не могу! Должен немного поработать!
Я пошел к суперфосфатной горе. Хлопнула дверцая обернулся. Из такси, пригнувшись, вылезала она. Близоруко щурясь, она шла через территорию, перешагивая ослепительными своими ногами валяющиеся там и сям бревна и трубы. Чтобы хоть немножко успокоиться, я схватил лом и так раздолбал ком суперфосфата, что родная матьхимическая промышленность не узнала бы его.
СЕМЕЙНЫЕ ИСТОРИИ
На прощанье
I
Я гляжусь в никелированные шарики на спинке кровати, их много, разной величины, и в каждом виден ятоже неодинаковый, но везде с растянутой вширь головой, с длинным, уходящим за пределы видимости ртом.
Кровать, как я вспоминаю со сна,с подзором, с белой занавеской, закрывающей темное пространство между краем одеяла и полом. Подзор вышит мережкойтемные дыры, обметанные по краям белой ниткой. По краям он примотан к ножкам, а в середине немного провисает, пузырится.
Окна почти не видно, все оно заставлено цветами, вернее, прочными жесткими листьями в розовых горшках на деревянных ступенчатых подставках. Сквозь эти листья и пыльное стекло проходит неясный желтоватый свет.
Верхнее стекло играетесли подвигать головой и найти точку,серая водосточная труба на доме напротив вдруг ломается, одно колено ее уходит резко влево и стоит отдельно, соединенное с остальной трубой только серыми размытыми зигзагами с краев. Видны ухваты, вбитые в стенку, стянутые ржавой проволокой, на которых держится труба.
Да это и не окно, а застекленная дверь. Когда наконец можно сдвинуть пыльные цветы, раскрыть дверь, с треском прорвав белую бумагу, соединяющую половинки, и выйти на железный, ржавый балкон, становится страшно: от близкой крышиможно достать рукойи от того, как далеко внизу гулкий двор.
Слышно, как там скребут лопатой, и ясно различаешь звонкость тонкого изогнутого железа и сочность пропитанного водой, грязного, с острыми краями снега.
Потом слышен звон упавшего на асфальт лома. От удара ломом в серой утоптанной поверхности проходит белая трещина, от второго удара откалывается и катится на голубом боку гладкий кусок льда.
Потом их сгребают в кучу,слышно, как льдышки стукаются друг о друга, с шуршаньем съезжают с широкой фанерной лопаты, обитой по краям жестью.
С шарканьем начинают мести. Коричневые, темно-вишневые прутики метлы все вместе плавно изгибаются, стираются об асфальт до белизны.
И вот асфальт уже чистый, сухой, как летом, с белесыми точками от прикосновений лома. Слышится тарахтенье, запах бензинаво двор въезжает низкая красная тележка.
Снизу, из водосточных труб, с грохотом начинают вываливаться прозрачные зеленоватые цилиндры.
Надо поесть. Голова кружится, звон. Пошел, пошарил по столам на кухне. Нашел: яйцо с синей печатью, сардельку с белой ниткой на конце. В кипящую воду опускаю яйцо на ложке. Сардельку ем такпружинит, как резина. Разбиваю яйцо. Да, самый противный вариантбелок сварился, а желток жидкий, течет. Скорее проглотить, целиком. Взял фарфоровый чайник, сунул клювик в рот, попил заварки, так и не видя ее. Еще нашел в картонной коробке засохший, шуршащий, шершавыйв сахарном пескетрехцветный кирпичик мармелада. И вот сижу. Есть уже неохота. Но настроение паршивое. Разменял свой острый, чистый, прекрасный голод на такую безвкусную, бестолковую, случайную еду!
Под столом я заметил сваленные там грудой рогожи, и вдруг, через пыль, до меня донесся их слабый запах, приятный аромат мочалки. Неужели это те самые? Я помню, когда мы приехали, двадцать лет назад, вся мебель была с дороги в сплетенных, мелкоклетчатых рогожных чехлах, мы снимали их и складывали кипой,по всей квартире стоял тогда этот запах: сильный, свежий аромат лыка. Я все ходил тогда, задрав голову,комната казалась мне огромной. Увидев на стене большую желтую батарею с трубой, уходящей в потолок, я вдруг представлял себе лошадь с длинной шеей и головой на чердаке,там она ест, пьет и смотрит, а здесьее плоский ребристый бок. Потом, услышав бульканье воды, я стал думать, что там, в этой замкнутой системе, обязательно должны водиться рыбы, без глаз и плавников, и, наверно, им подолгу приходится стоять в очереди в трубе перед батареей, чтобы выйти на простор, поплескаться и встать в очередь в другую трубу.
Вечно озабоченный такими вопросами, я стал серьезно беспокоить старших...
Вид из кухонного окна был тогда совсем другой. Я вспоминаю с удивлениемжара, пыль, куры перебегают улицу, растут лопухи. Многое забылось за войну, и вроде бы даже климат забылся.
Я помню огромные чугунные котлы с варом, им тогда, кажется, обмазывали газовые трубы. По вечерам мы залезали туда, свешивались в котелкрай котла резал животи наматывали на палки вязкую застывающую черную массу, потом, выдрав и размяв ее, лепили человечков. Еще почему-то самый сильный запах тогдакислая вонь карбида. Карбид был нашим веществом. Мы наливали в бутылку воды, бросали серый ноздреватый кусочек карбида, вода начинала мутно кипеть, потом, чмокнув, высоко вылетала пробка или со звоном распадалась бутылка.
Я ясно помню, как я стоюпочему-то в пальто, хоть и лето,и гляжу, как рабочие разравнивают лопатами черный, с паром, похожий на порошок асфальт, и издали на него медленно выкатывается высокий, круглый каток с гладкой, блестящей, бензиново-радужной поверхностью.
Этот мягкий, растопленный асфальт вызывал ощущение расплавленной на секунду истории,вот сейчас, пока еще не наехал каток, можно еще что-то изменить, а после него все уже останется твердо, навсегда, так и не иначе. Помню, я очень остро почувствовал это и, быстро порывшись в карманах, бросил под него какой-то значок, и так он и впечатался в асфальт и долго там пробыл, пока совсем недавно его кто-то не выковырял.
В то время самыми главными людьми были дворники, водопроводчики, управхозывсюду ходили, громко перекликались. Помню шумную свадьбу дворничихи Марфуги, большие кастрюли с вареной кониной, с зеленоватой пеной и паром. А потом, когда понаехало много разного народа, все они как-то стушевались, затерялись. И только ночью, когда остальные люди спят, эти собираются вместе, и в нашем спокойном респектабельном переулке вдруг раздаются переливы гармони, хлопки ладоней по голенищам и крики: «Ух! ух! ух!»
Но сейчас день, и стекла вдруг задребезжали. Я вижу: на тротуаре стоит компрессор и человек в ушанке с упоением ломает асфальт трясущимся отбойным молотком. Конечно, я его понимаю, это очень приятночувствовать себя при деле, озабоченно-хмурым и потому грубым, но все же... Давно уж я не надеюсь, что когда-нибудь кончатся эти доделки-переделки... Теперь я знаювсегда будет ремонт. Вот и сейчас на доме напротив висит человек в люльке и, слегка отпихиваясь ногами и крутясь, топором рубит угол дома, сбивая слабые куски штукатурки, открывая красные кирпичи с промежутками, заполненными белым,словно рот набит творогом. Идет мелкий дождикэто видно только на фоне темного окна напротив. У водосточной трубы в этом месте одно колено соскочило, и железо там сморщилось, вогнулось. Внизу, у ее раструба, на камне дома и на асфальте,широкое желтое пятно...
Ну вот, опять я про трубу! Ну и что? Нельзя? Про березкиможно, а про трубынельзя? А ведь для нас эти трубыто же, что для деревенских березки.
Вдруг вышло солнце, и на той стене появилась зубчатая тень нашего домапечные трубы с козырьками, антенны,я теперь вспоминаю, по тени, запах холодной золы из труб и как мы бегали по нагретому железу, стараясь наступать на ребра, чтобы не греметь. Там еще была высокая кирпичная стена и окно, выходящее на крыши, деревянный ящик с зеленым луком на подоконнике. И обрыв в другой двортемный, сырой, с поленницами дров, накрытых блестящим толем.
Выше темной тени от дома вдруг прошла темная тень птицы, ступенчато ломаясь на карнизах и снова распрямляясь.
Следующий дом и весь остальной квартал покрыты лесами. Вот пришел человек в выцветшей солдатской форме без погон, бросил на асфальт груду досок с отлетевшей от них меловой пылью. Подошли еще рабочие, в основном женщины, сели на сваленных досках. Их спецовки, как коростой, покрыты засохшей известкой, и руки и лица тожевсе словно в панцире. И вдруг из какого-то тесного ботинка вылезла живая, босая ступнябудто голый зверек,потянулась, расслабилась, а вот словно моется пальцами. Все сидят оцепенело, смотрят.
Лестница, стертые ступени, сгоревшие спички, свисающие с черных пятен на потолке.
Тротуар имеет скат к дороге, что приводит к износу обуви... Не скоро мне здесь теперь придется идти, если вообще придется.
Автобус въехал в водяную яму, образованную опустившимся у панели асфальтом, и устроил большой разлив по всей улице, и пожилая женщина с сумкой вступила и с удовольствием прошла по нему, потому что это было прямым подтверждением ее недавних слов: «Чай, нужны мне сапоги на каждый день, чтобы по воде ходить?»
Вот парикмахерская, здесь я стригусь очень давно, сколько себя помню. На столике, покрытом съехавшей бархатной скатертью,желтоватый графин с водой, старый, потрепанный, очень мягкий журнал. Один из ожидающих, с совершенно лысой, гладкой головой и таким же лицом,непонятно вообще, чего он-то здесь хотел?суетился больше всех: вставал, подбегал к залу, хватал журнал.
Стукнула дверь, и вошел еще клиент. Длинное пальто бьет по ногам; сопревшая велюровая шляпа сдвинута наверх, оставив на лбу красный вдавленный шрам; рукава натерли на запястьях розовые полосы; под пальцами виден переливающийся из красного в синий проволочный галстук на резиночке. По этому галстуку ясно, что у человека выходной, хотел отдохнуть, погулять, но получаетсяэто он уже чувствуеткак-то не так. Смотрит блестящим, неподвижным, слезящимся глазом.
За вами стоял, гражданин?наконец обращается он к лысому.
Нет, нет,кричит тот.Нет!
Извините,медленно говорит вошедший, опять сосредоточенно глядя перед собой.
За мной,признается кто-то.
А ты за кем? Вон за тем, что ли?
Седой, благородный старик вдруг вспылил:
Что значитза тем? Как вы смеетеза тем?
Тот стоит, смотрит. Потом говорит:
Извините... Ну, а ты за кем будешь?говорит он старику.
Старик быстрым нервным жестом указывает.
Тогда он долго, неподвижно смотрит на меня.
Зачем кепку-то так натянул? Лоб должен быть всегда открыт! Надо иметь добродушный вид!произносит он.
Худой, ровно и жестко обросший грузин давно уже следит за ним с нарастающим негодованием и вот вскакивает:
О-о-о! Что, что такое? Зачем пристаешь? Ас-с-а-а!
Вскочил, умчался в туалет, хлопнул, даже дверь задребезжала.
Тот оцепенело смотрит вслед:
О! А что я такого сказал?
Постоял, послушал общее неодобрительное молчание.
Нет, ну честно. Что такого?.. Как неродные... хотел узнать, кто за кем... как неродные.
За оставшееся короткое время он успел со всеми переругаться, потом полез с поцелуями, вызвав даже у лысого и у старика невольные улыбки... И даже парикмахерша в зеркальном зале перестала брить, отвела лезвие с валиком мыльной пены, прислушалась, а он, обрадовавшись, стал рассказывать всю свою жизнь по порядку, снова успел всем надоесть. Я глядел на него с завистью,за какие-то пять минут человек сумел вызвать столько переживаний и у себя, и у других... У меня, может быть, за всю жизнь столько не будет.
Потом он сидел, вдруг притихший, накрытый белой простыней.
Вышел с синеватым, блестящим лицом, с розовой, чистой, подбритой шеей.
Вдруг загляделся на кассиршу. Она, встав на четвереньки, открыла деревянный шкафик у пола, вынимала стеклянные банки с краской, считала, перекатывая. Постояв, он вдруг рухнул рядом с ней.
Позвольте... помогу...
И вотгрубая, крашеная, излишне расплывшаяся, давно грозившая выгнать его прочь,заулыбалась, в ней показалась женщина.
Ну ладно, ладно. Себе-то хоть помоги.
Потом он стоял, в пальто, смотрел сосредоточенно, как она метет пол.
А мы с вами одинаково живем,вдруг проговорил он.
Это в чем же?
В швабрах,сказал он.
Она все мела, стуча палкой по ножкам стульев. И неожиданно вымела пару ботинокбелых, сморщенных, в известке,очевидно, оставшихся после ремонта.
Вот,показала она,могу подарить на память. К сожалению, других нет.
Он постоял, молча глядя на них.
К сожалению бы я их надел,задумчиво сказал он.
Потом медленно, неохотно вышел. Стукнула дверь, задребезжало стекло. Сразу стало тихо, спокойно, пусто.
У моей любимой, постоянной столовойочередь. Вот подскочил розовый, седобровый старичок в берете.
О-о-о!закричал он, увидев народ.
Да, вот так!обернулся к нему последний.Минут сорок придется постоять. А то и час. А что вы думаливсе в жизни так легко? Нет уж, извините.
Вот наконец я сижу за столиком, озираюсь. Все не верится, что я тут последний раз.
Сосед слева, маленький хитрый человек, открывал меню медленно, осторожно, и сразу, глянув в щель, захлопнул, словно боясь выпустить бабочку, и сидел, дожидаясь, с лицом загадочным и нетерпеливым.
Сосед справакрепкий, лысыйяростно крутил и раздирал бараний сустав.
Напротив сидели два хилых молодых человека, видно из ученых, и один, размахивая тонкой рукой, говорил другому:
Они хотят драки? Ну что ж, они ее получат!
Подошла официантка. Всегда у них почему-то такой недовольный вид, словно эта работа для нихтак, между прочим, а уж завтра...
Сосед, захлопнувший меню, сразу оживился.
Значит, так,заговорил он, держа пальчик на отлете,мне бифштексик, с лучком. И кофе, с лимончиком. Сделайте так: смешайте два сорта«арабика» и «алжирский»в пропорции три к одному...
Официантка хмуро слушает.
Вот ведь интересный человек! Прекрасно же знает, что принесут ему самый обычный кофе, ан нет, опять повторяет: «...и с лимончиком, понимаете?»ему, видно, приятно ощущать себя гурманомраз и жутко пробивнымдва, якобы ему принесут какой-то особый кофе!
Тот седобровый старичок в углу, стянув берет и стряхнув с него воду, сидел теперь тихо и, видно, думал: «Да-а. Жизнь сурова, это верно. А я-то забылся, распрыгался».
Пасмурно, шлепает дождь. Узкое пространство между кирпичными домами. Темновато. Только в окнах на первом этаже яркое, с фиолетом, дневное освещение. Кажетсятам тепло, уютно. Вот, сразу за окном, работает женщинана большой деревянной раме пружинами растянуто ярко-красное одеяло, сверкает; стучит иголка швейной машины, и женщина водит под ней, поворачивая, раму, прошивая в одеяле все узоры, слабо проведенные мелом. В другом окнепредварительный этап (верно, я иду наоборот): разостлав алый сатин, две женщины кладут вату, ровняют. Дальшеперемычка между домами, на уровне бельэтажа, и там, тоже в необычно ярком свете, сидит женщина в красном платке и со всех сторон облегают ее высокие, до потолка, кипы одеял, где повыше, где пониже. Вот бы войти туда, влезть на груду одеял, согреться, поспать под уютное чмоканье, шлепанье дождя... Но почему-то это невозможно.
Дальшеповорот, по мостикам над лужами идут люди. Окошко с поднятым вверх фанерным ставнем, тамтусклый свет, лежат серые куски мыла, висят зеленоватые губки. Толпятся люди с авоськами, некоторыес тазами.
Один из тех переулочков, по которым вдруг выходишь в совсем другую часть города.
...Уже два часа болтаюсь я в мебельном магазине. Все вроде бы ясно, и в то же время ничего не ясно.
Полумрак. Продавец, в синей коломянковой куртке, с голубым фирменным значком, сидит у себя за столом, плетет из шпагата какую-то особую веревочку.
Ну так что,подхожу я, потеряв терпение,будет сегодня машина или нет?
Он досадливо машет рукойне мешай; шевеля губами, считает петли. И действительно! У него, можно сказать, веревочка не выходит, а тут лезут со всякой ерундой.
Потом вдруг поднимает глаза, смотрит.
Базар-вокзал!веско произносит он, почесывая мизинцем веко.
Это что-то совсем сложное. То ли какой пароль, то ли вообще онсвоим мыслям.
Слышноподъезжает машина. Сейчас мы погрузим мою новую мебель, она уже оплачена, упакована. Вот, а в этом чемодане все, что имело смысл взять из старого: книги, некоторые вещи...
Входит шофер, в фуражке с кожаной тульей, с блестящим козырьком, в плаще с массой хлястиков, накладных карманов, клапанов, погончиков... Он сразу идет к продавцу, и они долго совещаются тихими, напряженными голосами. Шофер поглядывает на меня. Я знаю, что так он не поедет, ему нужен «дохлый вариант». Вообще, это понятие довольно широкое,только не обычный рейс. И дело тут не только в деньгах, хотя разговору про них много,нет, иногда он сделает и себе в убыток, главное емупочувствовать свою работу важной, рискованной и пусть хоть немного таинственной...