Марина очнулась от своих мыслей и опять с удовольствием оглядела свою маленькую симпатичную квартирку. Ничего, что они влезли в большой долг: папа взял кредит в банке. Уныния по-этому поводу не было. Отдадут. Главное, что онау себя и может делать, что хочет. И вдруг Марина решила вовсе в театр не ходить, не так уж это было обязательно. Просто надо было себя занять. Она улеглась на диван, который после ночи она так и не собрала. Лежать было приятно, ничего не хотелось делать. Скоро Марине надо было лететь в Сочи, переводить очередному французскому режиссеру, занятого постановкой одного из номеров на открытие Олимпиады. Ехать, кстати, тоже не хотелось. Плохой признак. Марина с гордостью подумала, что она уже давно живет на свои деньги. Какое-то время в Москве она попробовала жить с родителями, но из этого ничего хорошего не вышло. Отец уходил, его часто не было дома, а мать погрязла в своих новых интересах. Она увлеклась историей русских царей, скупала у букинистов книги о династии Романовых, чертила генеалогические древа, собирала старинные портреты. На стене теперь видел «иконостас»: все русские цари, царицы, их чада: какие-то стройно выстроенные ветви Нарышкиных и Мирославских. И все в парадных мундирах и платьях, с орденами, со скипетрами, в коронах. Зачем это матери было надо, Марина не понимала, но увлечение ее невероятно раздражало своей бессмысленностью. Мать хвасталась каждой новой находкой и уходила заседать в какое-то монархическое общество. Вообще весь уклад родительской жизни стал бесить: мамины тщательные ухищрения по уходу за кожей: мать сидит целый час в нелепой страшной маске, видно одни глаза, и неестественно торчащий нос. Поза расслаблена. Мать в нирване, ни о чем не думает и не беспокоится. «Как сытая, ленивая, старая кошка», неприязненно думала Марина, хотя с другой стороны ей было мать жалко.
Стал раздражать слишком громкий голос отца, он долго разговаривал по телефону, не обращая внимания ни на мать, ни на нее. Он тоже по пустякам неадекватно раздражался и начинал долго орать, страстно жестикулируя. Марине казалось, что он и ими рвется дирижировать, хочет, чтобы ему не перечили, чтобы было так, как хочет он. Она всегда в нем это не любила, особенно, когда видела его на репетициях: кричит, когда не удовлетворен, пытается что-то вдолбить, при этом оскорбляя людей, находя обидные сравнения и метафоры. Речь его делается саркастической, а главное он говорит десять минут то, что можно было бы сказать за одну. Ребята обреченно, склонив головы, его слушают, а папа, ничего и никого не видя, продолжает говорить в своей экзальтированной, нервной манере. К старости эта его черта усугубилась. Марине хотелось зажать уши.
У нее появились друзья из Питера, и вот, наконец, она там поселилась насовсем. Москва ассоциировалась с родителями, с соседями из дачного Щелыково, которые знали ее маленькой, и уже растили внуков. Москва ее «обидела», не приняла, не порадовала, не подошла ни ее настроению, ни ее амбициям. Питер подошел, здесь жизнь казалась приемлемой.
Марина встала, вновь открыла компьютер, и стала смотреть на свои фотографии, которые она частенько меняла на фейсбуке, чтобы «друзья» могли оценить.
Михаил
Вся передняя половина салона уже завтракала, Михаил посмотрел меню на этот рейс, и быстренько прикинул, что он будет есть: рыбу или курицу? Остальное будет у всех одинаковым. Пожалуй, лучше он съест курицу, а вечером в ресторане будет есть рыбу. Увидев, как девочка на соседнем кресле открывает, запаянный фольгой лоток с пареной рыбой, он не пожалел о своем выборе. Намазав небольшой поджаренный кусочек хлеба тонким слоем масла и положив сверху сыр, Михаил вылил в свой кофе, сливки, сахар класть не стал Захотелось есть и подумалось, что день может и не будет таким утомительным, как ему кажется. Он был когда-то в Биаррице со своими любимыми девочками. Она тогда провели неделю на Лазурном Берегу. Вот для этого Михаилу и нужны были деньги: жена и дочь должны были отдыхать достойно.
Краем глаза, он заметил, как девочка на соседнем кресле поменялась с отцом подносом. «Ага не понравилась рыба Избалованная, видать, девчонка»подумал Михаил. А может его Женя тоже избалованная? Он не знал. Ему казалось, что нет. Женя, ведь, знала, что такое труд, но он все-таки ей во всем потакал, и был от этого счастлив. Может не должен был? Но разве он мог иначе? Тоже, разумеется, подносом бы с ребенком поменялся. Какое славное было время: у них с Ланой только что родилась маленькая девочка, Лана думала, что это его первый ребенок ну, и пусть она так думает. Какая разница?
Немного им пришлось прожить вместе с матерью. Она вскоре умерла, так и не увидев внучку. Ничего более кошмарного, чем ее болезнь, смерть, похороны у него в жизни не было. А кошмаром это было не потому что мать умерла и он ее хоронил, а потому что он радовался, что она их покинула и они теперь, наконец, станут жить спокойно без истерик, злобы и ненависти. Михаил и тогда понимал, что поведение матери патологично, что она психически нездорова, но его-то реакция тоже была патологической: радоваться смерти матери может только урод, и он сделался таким уродом, мама сделала его уродом.
Михаил рассеянно откусывал от своей тарталетки с персиком. Не хотел ее сначала есть, но ел. Воспоминания его стали такими горькими, что было уже не до диабета. Зато судьба вознаградила его милым, послушным, спокойным, жизнерадостным ребенком. Как здорово было гулять с маленькой Женькой в Сокольническом парке, кормить лебедей хлебом, который они брали из дома. Вот он раскачивает на качелях ее маленькое тело, и она кричит ему «Еще, еще, папа! Выше!», и Михаил начинает бояться, что качели без ограничителя, могут как-то случайно перекинуться, и дочка упадет, сломает шею. Он все время боялся, что с Женечкой что-нибудь случится. Она болела не чаще, чем другие дети, может и реже, они же ее не отправляли в детский сад. Лана тогда работала в ЖЭКе, в соседнем подъезде. Михаил сначала боялся, что ей будет неприятно потерять профессию, но оказалось, что Лане все равно. Ее девочка стала самым главным в ее жизни. Вот так и правильно, так и должно быть. Он сам обязан заработать для своей семьи. Деньгиэто прерогатива мужчины.
Женька была такая умная, поминутно задавала разные забавные вопросы. Они с Ланой сразу задали высокую планку: учиться надо хорошо, стараться узнать, как можно больше. Только со спортом ничего не получилось: в рыхловатой Женьке не было ни ловкости, ни пластичности, но она была трогательна. Лана ходила с ней по музеям и выставкам. Михаил усмехнулся: один раз жена взяла четырехлетнюю Женьку на какой-то фестивальный французский, двухчасовой заумный фильм. Ей очень хотелось пойти, а девать ребенка было совершенно некуда. Женя просидела у матери на руках, почти не шевелясь весь сеанс, а вечером, когда Лана восторженно рассказывала ему о картине, Женя скромно сказала, что «ей тоже понравилось». Вот какой у них был ребенок.
А потом Михаил сделал совершенно тоже самое, что и мать: он склонил Женю идти в институт Связи И она туда пошла, закончила с отличием, и стала инженером. Михаил нахмурился: зачем он это сделал со своей дочерью? Он, ведь, знал, что девочка хочет быть правоведом, журналистом знал! Она с детства заболела театром, не пропускала ни одной новой постановки, ходила на открытия новых маленьких театров, которые тогда во множестве возникали в Москве. Она не могла, не хотела быть инженером а он ей тогда говорил: «Жень, я не вечен, надо иметь в руках верную специальность. Ты всегда найдешь инженерную работу, которая будет тебя кормить.» Вот, что он говорил, и мать ему тоже самое говорила, и он стал инженером, хотя вовсе этого не хотел. Мать его убедила, что «сначала надо а там видно будет инженерэто, дескать, специальность, а остальноеглупости.» Он послушал маму, а Женя послушала его. Он тогда был рад, что она его послушала, горд, что дочь принесла красный диплом. Да, только диплом этот не понадобился. Конечно, любой опыт неоценим, это так в философском смысле, а в практическомЖеня просто потеряла время. Работу связиста не искала, сидела дома, а по вечерам ходила в театр с мамой. Проучившись пять лет в институте, она даже никаких друзей там не завела не ее это были люди.
Каждый Женин День Рождения они праздновали дома, никаких гостей: ни родственников, ни подруг, ни мальчиков. Женя ездила с ними в отпуск, ходила в театры, вечером они обсуждали спектакли. Михаил видел, что что-то с Женей не так. Годы после двадцати побежали быстро, и еще быстрее после 25-ти. Увлечение театром не проходило, наоборот становилось делом жизни. У Жени появилась конкретная мечта, а может даже она всегда этого хотела: стать театральным критиком, обозревателем по культуре в каком-нибудь хорошем издательстве. Женя решила быть журналистом. Инженера из нее не вышло, он был перед дочерью виноват. Дочь не просила ни бриллиантов, ни шуб, она просила дать ей возможность учиться, и Михаил заплатил за весь курс двухгодичной Школы Журналистики для людей с высшим образованием при факультете МГУ. Стоило это около сорока тысяч долларов. Дорого! Понимала ли Женя насколько это для их семьи дорого? И да, и нет. Она знала, что можно за эти деньги купить, но насколько трудно они папе достаются, Жене не приходило в голову, она, наверное, была уверена, что отец должен заплатить, вообще ей «должен», потому что она его единственная дочь. Михаил и сам был уверен, что «да, должен, да еще как!»
Женя стала жить веселее, увлекалась учебой, новыми друзьями, практиками в журналах, заданиями редакций. Ошибка по выбору профессии была исправлена: Женя стала журналисткой и даже начала работать. Ничего, что все ее первые работы не приносили денег, они ее захватывали, она жила своими рецензиями о премьерах. Ее фамилию узнали. Михаилу казалось, что Женя счастлива: она получила возможность сидеть за компьютером и выражать себя в текстах, которые читали другие люди. Родители не заходили к ней в комнату. Дочь работала.
Но кое-что не изменилось: Женя по-прежнему отдыхала с родителями, и Михаил ей по-прежнему давал деньги на все покупки и на расходы. Его его настораживало. Не потому что, что ему было жаль тратить на Женю деньги. Просто ему бы хотелось, чтобы она, наконец, выросла, перестала быть ребенком, с пухлыми капризными губами, которому мама по-прежнему стирает и готовит. Лану, правда, совершенно не тяготили домашние обязанности. Она бы и не согласилась отвлекать дочь от творчества стирками и готовками. Ее девочка была создана не для прозы жизни. Было еще и другое, о чем Михаил никогда не говорил ни с женой, ни с дочерью. Дочери было под тридцать, но она была одна. Почему? Ответов было много, но ни один не казался исчерпывающим. Михаил вздохнул.
Бортпроводницы в последний раз прошли по салону, собирая мусор. Зажглись надписи о том, что надо пристегнуться, самолет снижался. Скоро Михаил почувствовал легкий толчок. Они сели. Самолет мчался по полосе, постепенно гася скорость. Они подрулили к телескопическому трапу и мысли Михаила переключились на работу. Пассажиры начали вставать и доставать свои вещи. Его группа тоже уже стояла. Вот они вышли в здание аэропорта. Михаил заранее знал, как все будет: клиенты из Кирова, не умея читать ни на одном иностранном языке, пойдут сзади, полагаясь на его опыт. Ну да, правильно они делали. Михаил ориентировался в любом аэропорту: пройти по указателю в багажное отделение, получить чемоданы с карусели, выйти из здания аэропорта, взять такси у стойки, и дать шоферу адрес отеля. Какая уж тут была хитрость. И однако, его собственная жена никогда бы одна не отправилась путешествовать. Она терялась, и ее приходилось практически вести за собой за руку. Так уж получилось: жена была его «старшая дочка». Раньше это умиляло, хотя в последнее время, как-то меньше. Просидев весь год в квартире, Лане хотелось путешествовать, а ему как разнаоборот, он видеть уже не мог аэропортов и гостиниц.
Им заказали номера, и, как они договаривались, через пару часов, в отель подойдет представитель компании, они начнут культурную программу, которая продолжится и завтра, в воскресенье. В понедельник у них деловая встреча, договор «товарищи» из Кирова подпишут или не подпишут, и потом они уедут домой, а Михаил должен будет ехать на конференцию в штаб-квартиру фирмы в Париж. Оттуда в Москву. Ездить один он любил, это было гораздо проще, чем с клиентами. По крайней мере, не надо было пить водку, вести дурацкие разговоры, и переводить остроты русских.
«Где же наши вещи? Странно, что так долго.»жена клиента, не то Настя, не то Даша нет, все-таки Даша, начинала свое куриное квохтанье. «Ничего не долго. Прошло-то всего минут пятнадцать И вообще, зачем они столько вещей всегда берут? К чему?»клиенты привычно раздражали, но Михаил любезно улыбаясь, успокаивал «мадам». Дядьки казались уже немного поддатыми. Ну да, они пили сухое бесплатное вино, и даже, кажется, пару раз, заказывали по бутылочке виски. «Начинается, чтоб их черт взял! К вечеру будет ужас», опять неприязненно подумал Михаил. Мужчины в мятых брюках, в пиджаках, еле застегивающихся на животе, и «мадам» с декольте, на шпильках, выделялись из снующей вокруг толпы до такой степени, что Михаилу захотелось отойти в сторонку.
Предсказуемая рутина наконец свершилась, такси везло их по городу. Шофер в ожидании «pourboire», непринужденно и весело болтал с пассажирами. Узнав, что онирусские, мужик с жаром принялся показывать им достопримечательности. Михаил знал, что под конец пути, он, прощаясь, скажет им на ломаном русском «спасибо» и «до свидания». Он такое знал и по-японски. Была чудесная погода. Прозрачный, чистый воздух, откуда-то тянуло кофе и ванилью. Из промозглой холодной осени они приехали в лето, люди шли по тротуарам в легкой одежде, в босоножках. На шпильках никого, естественно, не было. Многие были в соломенных шляпах. Шофер показывал им какие-то храмы, часовни, пытался объяснить, что это осталось со времен римлян. Михаил вслушивался и кивал. Трое русских сзади слушать его перевод не захотели, что было к лучшему. Они говорили о чем-то построннем, не относямся к Биаррицу. Обсуждали какого-то Кольку, который совсем «оборзел».
Шофер замолчал, минут через пятнадцать они остановились у крыльца отеля. Михаил расплатился из «представительских расходов». Он был рад, что их поселили в обычном Radisson, в большом здании с лифтом. Он много раз жил в маленьких французских отелях и знал, что они непредсказуемы. Номер может быть тесным, с крохотным душем, зато в «местном домашнем стиле». Вот не надо Что ждать от Radisson было понятно.
Через пол-часа Михаил блаженно лежал на широкой двуспальной кровати в своем номере и листал программу, которую для них оставили на рецепции. В Биаррице было еще рано, через полтора часа у них встреча с представителем фирмы и они пойдут гулять по городу. Потом, после легкого ланча, может будет еще пара свободных часов, которые «мадам» захочет использовать на магазины. Впрочем, пока она ничего такого не говорила. Вечером ужин в ресторане. После ресторана их вежливо спросят не устали ли они, можно будет вернуться в отель, или еще идти гулять, если «не устали». Михаил, с удовольствием выбрал бы первое, но как будет в действительности, он пока не знал. Он почувствовал усталость и слабость. То ли слишком рано встал, то ли «сердце, почки, давление, диабет»нужное подчеркнуть. Биарриц был чудесен, но Михаил был здесь на работе, и в этих обстоятельствах город не доставит ему такого удовольствия, как если бы он снова был здесь с «девочками». Без них, все было не то.
Женя
На улице шел мелкий дождь, было холодно. Женя быстро прошла по Каретному ряду и вышла на Петровку. Под ногами хлюпало, и Жене остро захотелось в отпуск, к теплому морю. Отец, когда она вчера вечером прощалась с ним, казался угрюмым и озабоченным. Папа вовсе не радовался тому, что едет в Биарриц. Ему что Биарриц, что Киров. Ничего себе! Женя все бы сейчас отдала, чтобы погулять по Биаррицу, который она не так уж хорошо помнила, хотя когда-то была там с родителями. Друзья в Биарриц, и вообще на Лазурный Берег, ехать не хотели. В их среде, это стало считаться буржуазным и пошлым. Ехать надо было в экзотические страны: чем меньше комфорта, тем лучше. С родителями ей можно было выбирать и настаивать, а с друзьями она не выбирала, просто присоединялась к компании, боясь ее потерять из-за своих капризов, на которые еще неизвестно, как бы ребята посмотрели.
Женя вошла в подъезд фирмы и поднялась на второй этаж. В здании было душно и накурено. В большой комнате за компьютерами сидела сотрудники, несмотря на субботу. Сейчас шло много важных проектов в связи с Олимпиадой и люди вышли на работу. Она всех знала, останавливалась, здоровалась, с некоторыми перекидывалась парой фраз. Но сегодня Женя почувствовала некоторую напряженность. Одни были с ней сдержанны, другие, напротив, слишком болтливы. Они про нее кое-что знали и каждый реагировал по-своему. В глазах людей была насмешка, осуждение, отстраненность, или наоборот понимание, одобрение, поддержка. Женя знала, почему на нее так по-разному смотрят. Она, скорее всего, совершила промах, о котором она сейчас жалела, и опасалась, как бы промах не имел для нее неприятных последствий.
Все начиналось совершенно невинно. Женя была «в друзьях» на Фейсбуке у одного интернетного знакомого. Там на странице была дискуссия о Pussy Riots, кто-то написал, что «уголовное преследование»это было уж слишком. Женин друг ответил, что «надо быть более толерантным» и т. д. Ничего такого уж интересного. Но на Женю что-то нашло. Она вдруг написала на «стене в фейсбуке» какой-то коротенький пост против толерантности, так просто написала, типа «назло», на чувства верующих и на всю РПЦ ей было наплевать. Это бы ладно, но она зачем-то написала, обращаясь к той, кто первая поместила пост на эту тему, что, «вот, если бы ей поссать в глаза», как бы, дескать, она себя повела?