Ася насупилась, и крикнула матери, что «она никуда не собирается идти, ей и тут хорошо». Мать закричала ей в ответ, что «ее никто не спрашивает, чтобы она, без разговоров, немедленно вставала» Ася немедленно начала плакать. Она зажала лицо руками, слезы лились по щекам, телевизор продолжал работать. Папа подбежал, попытался ее обнять со своими «не надо, мой котенок». Ася его оттолкнула, заплакала еще громче, захлебываясь от рыданий и крича им «Отстаньте от меня! Достали! Я вас ненавижу!». Бабушка ушла на кухню, проворчав что-то вроде «вот, результат вашего воспитания. Расхлебывайте теперь, а я посмотрю». Было видно, что мама нервничает. Она молча смотрела на Ася, а потом, не выдержав, сказала: «А ты у папы своего спроси, почему тебе надо сейчас уходить». Ася видела, что родители растеряны, чувствуют себя виноватыми: они хотели, как лучше, а Ася страдает. Страдать оказалось приятно. Чем больше Ася видела родительскую растерянность, тем больше она рыдала, сама уже не в силах остановиться, жалея себя, растравляя в себе чувство допущенной к ней несправедливости. Папа налил ей теплого чаю, она его выпила, постепенно успокоилась, но долго еще лежала на диване, отвернувшись лицом к стене. Дала она им всем тогда!
Сейчас Ася себе больше не казалась жертвой родительского произвола. Узкие улочки Биаррица, широкая набережная, запах водорослей, милые ребята в школе, улыбчивая учительница манили Ася. Она радовалась, что уже сегодня, через несколько часов, она войдет в свою квартиру, где долго будет жить только с папой. С мамой в последнее время Асе было тягостно. Вечером, мама забирала ее от папы и бабушки, через 1520 минут они уже оказывались в маминой квартире. Мама выглядела усталой. Она переодевалась в халат, смывала перед зеркалом косметику и спрашивала, будет ли Ася ужинать или она поела у бабушки. Было ощущение, что маме хотелось, чтобы Ася была не голодна. Маме ничего не хотелось делать. Говорить было не о чем. Мама задавала Асе какие-то вопросы, но ответ слушала невнимательно, никогда ничего не уточняя. Было ощущение, что маме ничего не интересно. Ася рассказывала забавные истории про Францию, про папу, но мама даже не улыбалась. Ася вообще не помнила, когда она видела мать смеющейся. Она даже говорила об этом папе, но от отшутился, сказав, что маме идет быть «царевной-Несмеяной». Потом, правда, Ася слышала папин с кем-то разговор по Скайпу. Он говорил о маме, и оказалось, что насчет «царевны-Несмеяны» он вовсе не шутил. Это был, оказывается, какой-то синдром «эмоционального холода». Папа что-то такое говорил о маминой болезни, что она не способна устанавливать близкие отношения в семье, что стремится к изоляции и одиночеству, не может взять на себя ответственность за близких. Ася не все поняла, и не запомнила никаких нюансов. С другой стороны, если это так, то Ася было понятно, почему мама безо всякой борьбы отпустила ее с папой во Францию. Мама никогда ничего о себе не рассказывала. Ася видела, что ее ящики всегда заперты на ключ, ее компьютер на пароле, который она категорически отказывалась ей сказать.
Папа что-то такое говорил, что у мамы всегда ото всех «секретики». Может он прав. Единственное, что вызывало у мамы хоть какие-то эмоцииэто папино поведение. Папа ее раздражал, она это от Аси скрывала, но иногда, не с силах сдержаться, говорила: «Ась, я устаю. Много работаю. Это только папа сидит целый день дома. Интересно, что он делает? Когда он будет работать? Боюсь, что никогда. Он у нас теперь рантье.» Ася даже посмотрела на интернете, кто такой «рантье». Получилось, что ничего хорошего. Еще мама с нескрываемым сарказмом говорила: «Что ты хочешь? Папа же у нас писатель». У ее устах это выглядело оскорблением. Бабушка маму во всем поддерживала, и Ася не понимала почему. Папа же был ее сыном. Получалось, что папу не за что уважать: мама и бабушка труженицы, а папа кто? Детский писатель! Это он так себя называл. Ася не знала, что думать. Она же видела его книжки, даже свой собственный стишок видела в тоненькой, недавно изданной книжечке, но почему-то, если ее спрашивали, кто ее папа, ей не хотелось говорить, что онписатель. Ей бы похвастаться, но что-то ее от этого удерживало.
В последнее время, ее настроение было неровным: то ей было одной тоскливо и хотелось общества подруг, или на худой конец хоть папиного, а иногда Асе хотелось только одногочтобы ее оставили в покое. Ей нравилось думать, мечтать, а главноемолчать. Но как только папа видел ее задумчивое выражение лица, он немедленно принимался ее расспрашивать: «что с тобой, Асенька? У тебя неприятности? Что-то не так?». Все у нее было «так», просто ему было невозможно объяснить свое состояние, но папа был так навязчив, его озабоченность выводила Асю из себя и она грубо кричала ему «Отстань, не лезь ко мне!», и захлопывала у него перед носом дверь. Ася знала, что онагрубая, что ее хамство папе обидно, что он не знает, что ему делать. Но она не могла, да и не хотела остановиться. Пусть обижается. Он тоже виноват, хотя Ася и не могла бы сказать, в чем. В такие моменты Асе казалось, что онаникчемность, хуже других, некрасивая, неловкая, неумная. Как прекрасно, что папа всегда с ней рядом, Ася боялась взрослеть. Она была уверена, что ничего не сможет добиться без папы, одна. Взрослая, запутанная жизнь ее манила, и пугала одновременно. Ася дорожила папой, но любила его мучать.
Вспомнилась их последняя летняя поездка в море на лодке. Да, та самая, которая не состоялась. Ей так захотелось прокатиться утром по морю на надувной лодке, это казалось таким романтичным: море еще в ранней туманной дымке, вода тихая, на глубине темная. Их лодочка тихо скользит вдоль берега и Ася вместе с папой лениво подгребают короткими маленькими веслами. Лодки у них не было. Такая посудина была довольно длинной, и объемной, в любом случае в их маленькой квартире ее держать было бы негде. Но лодка была у папиного приятеля Алена. Ася уговорила папу лодку у Алена одолжить. Ален предупредил, что они давным-давно яликом не пользовались, но сразу согласился его им дать. Что ему жалко Они вдвоем с папой разгребали в сарае какой-то хлам и вытащили старый ялик, еще купленный отцом Алена. Ален был чем-то занят и папа принялся возиться с лодкой один. Он ее надул, но стало очевидно, что резина где-то пропускает воздух. Лодка медленно, но сдувалась. Папа, потратив много усилий нашел место, откуда с легким свистом выходил воздух. Потом он съездил в магазин за специальным клеем, заклеивал, испытывал, опять клеил, но уже в другом месте. На ялик предполагалось навешивать мотор, который тоже валялся в гараже у Алена. Папа его долго перебирал и мыл бензином. Наконец все было сделано. Папа с Аленом затащили довольно тяжелую лодку с подвесным мотором на крышу их машины, которая под тяжестью даже немного осела.
На следующее утро, проснувшись по будильнику, они с папой поехали на берег. Папа с трудом, волоком, стащил лодку вниз и вот она уже качалась на воде. Он был оживлен и сам увлечен предстоящей поездкой. Достал из машины пробковые жилеты для них обоих, забросил в лодку сумочку с бутылками и бутербродами, и даже две старых удочки, которые им дал Ален. Дергая за трос, испытал мотор, который сразу взвыл. Ася помнила, как папа, выжидающе, стоял нагнувшись над лодкой, легонька держа ее за короткую веревку. Он стал Асю торопить, чтобы она залезала, а то, скоро уж солнце взойдет. Они-то собирались встречать рассвет в море и вдруг Асе расхотелось кататься. Все ее тело было застывшим, она стала жалеть о теплой мягкой кровати, захотелось домой. Серое небо и темная мутная вода показались непривлекательными, холодными, негостепримными.
Нет, я не хочу никуда ехать.
Как это не хочешь? Папа опешил, отказываясь верить, что Ася не шутит.
Не хочу и все. Что ты ко мне пристал с этой лодкой? Сам езжай. Я тебя подожду.
Это я к тебе пристал? Интересно. Папин голос дрожал от сдерживаемого возмущения.
Да, ты! Слышишь, что я тебе говорю: Не-хо-чу ни-ку-да е-хать!
Ты что издеваешься? Я же старался ты же просила ты же хотела
Хотела, хотела! А вот расхотела! Ася, чувствуя свою вину, пошла в атаку.
А раньше ты мне не могла сказать? Когда я тащил эту лодку триста метров до воды?
А мне-то что? Не хотел быне тащил! Сказала, не хочу! Еще повторить?
Папа перестал с ней разговаривать, поднял из воды тяжелый мотор, вытащил лодку на берег, отошел в сторону и закурил. Асе стало его жаль, но эта его неспособность за себя постоять раздражала ее. Его обреченная, напряженная поза, судорожные затяжки. Ей бы даже хотелось, чтобы он на нее грубо накричал, отругал, обозвал бы Но, как всегда, он этого не сделал. Он не умел. Асе было непонятно: вообще не умел, или только с ней? Почему-то казалось, что вообще! Потом он долго ходил по пляжу, нашел какого-то парня и тот ему помог затащить лодку обратно на крышу. Они молча вернулись домой и несколько дней не разговаривали. Папа не пытался с ней объясниться, а Асе и в голову не пришло перед ним извиниться. Потом все как-то рассосалось. Воспоминание было неприятным, но Ася, взглянув на рядом сидевшего папу, решила, что он ее давно простил, она же его любимая дочка. Можно было о лодке не вспоминать больше.
Тележка с завтраком остановилась перед их рядом. Она видела, что папа, не колеблясь, выбрал курицу, и ей захотелось сделать по-своему, не так, как он. Раз онкурицу, значит онарыбу.
Борис
В салоне приятно запахло кофе и Борис почувствовал, что очень проголодался. Плотный завтрак будет, как нельзя кстати, потому что по приезде в Биарриц, они на заказанном автобусе поедут в гостиницу, а насколько это далеко никто пока не знал, якобы близко. Потом размещение. Разумеется у оркестра был администратор, французский импресарио, но все-таки Борис знал, что все жалобы по поводу номеров обязательно дойдут до него лично: кто с кем хочет жить, или наоборот не хочет в оркестре было две супружеских пары, и вот начнётся хотим две кровати, или однуширокую. Как все это было тоскливо. Придется этим тоже заниматься. Все долго будут собираться в ресторан. Борис напомнит о вечерней репетиции, и посоветует прилечь, а не бежать к морю. Хотя он знал, что его увещевания будут совершенно бесполезны. К гостинице подадут автобус, чтобы к 6 часам ехать на репетицию. А концертный зал не в самом городе, а в Байонне, километрах в восьми. Обязательно пара охламонов опоздает, и скажут, что потерялись. Если это случится, он начнет репетицию раздраженным, и им всем мало не покажется. Что-то он устал! Надо поесть и отдохнуть от всех этих мыслей о репетиции с французами. Борис встречался с ними на фестивале в Праге, но никогда вместе не работал. А сегодняпридется, и посмотрим, что будет. Французские солисты были условием принимающей стороны. Ладно, они с ними играют только одно второе отделение, как-нибудь обойдется. Мало ли с кем они играли.
Борис взял поднос и с удовольствием стал есть омлет с курицей. Утром бы ни за что не стал есть столь плотно, но он так давно встал, что завтрак воспринимался, как обед. Ребята сидели вокруг, все во-время еды оживились, хотя все да не все: Саша сидел безучастно через проход, и вяло ковырял вилкой еду. Может не стоило его брать? Надо было перетасовать скрипачей, посадить за концертмейстера вторую скрипку, он бы прекрасно справился, а в группу можно было бы взять кого-нибудь из новых аспирантов, там есть замечательные ребята Но, Борис не стал этого делать, было жалко бедолагу Сашу. Ничего, сыграет Борис сам говорил с врачом: болезнь, как таковая, прошла, просто Саша ослаб и еще не восстановился. Ему бы надо хорошо есть, но было видно, что у парня просто совсем нет аппетита.
Поднос у Бориса забрали, телом овладела приятная истома, Борис откинул спинку кресла, готовый чуть подремать. Ему казалось, что он сможет заснуть, но как только он прикрыл глаза, в голову пришли тревожные мысли о вечерней работе. Вчерашняя скомканная, нервная репетиция не давала покоя. Все были взбудораженные, невнимательные, усталые. Так он и не добился того, что собирался. Тело Бориса напряглось, и руки сами потянулись к черному кейсу, лежавшему в ногах. Он садился в самолет и дал себе зарок не доставать «работу», но желание немедленно это сделать стало императивным. Борис щелкнул замками и положил на столик толстую тетрадь партитуры. В программе было пять номеров. Пришлось свести воедино произведения из разных тематических программ, чтобы принимающая сторона удовлетворилась. Концерт из двух отделений: с точки зрения Бориса ни черта эти отделения не были «равноценными». Какая-то глупость, русские классики и романтики и вдруг Равель! Хотя, может такое «вдруг» они как раз и хотели. Французский композитор 20 века и их собственные солисты во втором отделении, а в первомрусские.
Как только Борис открыл партитуру, он все забыл не было ни самолета, ни ребят-оркестрантов вокруг, ни предотъездной суеты. Начнут они с увертюры Глинки к опере Руслан и Людмила. Там всего около 6 минут звучания, но эта короткая напряженная вещь всех разогреет. Увертюра была хорошо наиграна, но глаза Бориса остановились на партии флейт, фраза из этого номера была подчеркнута синей ручкой. Первая флейта, когда играет ноту в высокой позиции, играет ее тихо, но так высоко, что еще чуть-чуть и она переходит во флажолет. Перед переходом во флажолет есть такое тембральное красивое место и нота там не низит. Иногда это место нащупывается, иногданет. Парень «передувает». Надо не забыть все флейты заставить поиграть флажолеты пианиссимо. Борис поставил на партитуре, одному ему понятную, жирную пометку. Хотя, если это будет это единственной проблемой, он переживет.
Борис нетерпеливо перелистал увертюру и открыл Ночь на Лысой горе Мусоргского. Есть там сложная партия кларнета: «Ах, да первый кларнет придет ко мне в номер до репетиции, хочет поиграть»вспомнил он. По привычке Борис мысленно называл ребят по «инструментам», особенно, когда читал партитуру, хотя он знал, конечно, как кларнетиста зовут, Володя. Очень талантливый парень, но нервный Борис побаивался нервных, не слишком уверенных в себе людей. В номере Володя ему сыграет свое соло и надо будет сказать ему, что все нормально Хотя парень прав, трудность была: смена тембров, небольшие каденции соло, ритм ударныхсуть этой вещи. Борис боялся, что медные инструменты немного заглушат деревянные. Не дай бог Сколько раз он говорил медным, что следует играть не fortissimo, a простым forte. Это было чрезвычайно важно. На Мусоргском оркестр может показать свой блеск, а может не показать. Борис нахмурился, сам не отдавая себе в этом отчета: на лбу собрались морщины, нижняя губа была закушена.
Надо было бы Чайковского сыграть, ну как же без него. Для французов русская музыкаэто и есть Чайковский. Но, все-таки Мусоргский лучше, мощнее. Тут Борису надо было беспокоиться за трубача: 1-ой корнет исполняет виртуозное соло в быстрой части. Вообще-то беспокоиться за аспиранта Дениса, лауреата конкурса Докшицера, не стоило, но Борис беспокоился все равно. Там настолько быстрый темп, что шестнадцатые следует сыграть, как триоли, только не утрировать, чтобы этот маленький секрет знали только Борис и сам трубач чтобы его никто не услышал больше. Борис знал, что если первые три шестнадцатые сыграть уже после того, как третья доля в этом ужасном такте будет «оттопана», то будут киксы, а если даже и не будут, то соло превратится в куцее стрекотание. Со вторым кусочком после длинной си бемоль уже будет легче, всегда можно сыграть шире, и там уже не будет никаких опасных скачков. Быстрый темп сам все сделает. Если бы Борис мог видеть себя со стороны, он бы заметил, что пальцы его ритмично шевелились, а губы немного двигались. Хотя, вряд ли кто-либо обращал на него сейчас внимание.
Борису казалось что они уже отыграли то, что он читал. Он поднимает оркестр, кланяется и быстро уходит в кулису после первого отделения. Он чувствовал себя возбужденным и утомленным, как будто они действительно уже отработали пол-программы. Что это с ним? Ничего они пока не играли. Борис открыл Цыганку Равеля, конец второго отделения. Пролистал опять в началоРавель: Вальс, хореографическая поэма. В серединеконцерт Равеля в соль мажор, где будет фортепианное соло. Что тут смотреть? Все будет зависеть от французов. Хватит им двух репетиций, или все будет звучать грязно? Борис не знал. Нервное напряжение не проходило. Равеля с ними будет играть Пьер Лоран Эмар, известный во Франции пианист. Борис знал, что в его программах был Равель. Его так трудно играть: тончайшие оттенки, филигранное звучание рояля. Но сначала-то они должны играть Равеля без солистов: Вальс. Он хотел бы, чтобы его оркестр смог передать завуалированные, надломленные вальсовые обороты, угадываемый апофеоз венского вальса. Он как-то слышал, как ребята за его спиной корчили рожи и копировали его страстные призывы: «Играть надо акварельно акварельно!». Да, он так говорил. Он так чувствовал. И сразу, тут и отойти не успеешьКонцерт с Эмаром. Тут бы сыграть с джазовым пианистом они Равеля прекрасно играли с Даниилом Крамером но Крамера-то не будет. Будет незнакомый маститый Эмар. А потом сразу другой Равель, Цыганка, с их скрипачом Огюстом Дюме. Борис много слышал об этом скрипаче «Вот сегодня вечером и посмотрим Лишь бы он не улетел с темпом. А то мои за ним не поспеют. Сделаем такую лажу, какой там давно не слышали»Борис вздохнул. «Интересно, ребята думают о репетиции, или только я один думаю?»Борис уже весь был во власти мыслей о Равеле. Что ожидать от первый «русской» части, он понимал, а вот французские солисты были «коты в мешке», он нервничал. Придет переводчица, от нее тоже будет многое зависеть. Иногда переводчицы были слабые, но он особо по-этому поводу не волновался, знал, что с солистами он и сам как-то договорится, знал все-таки немного французский и английский, кроме того, они поймут друг друга через музыку.