Завтра понедельник, и мама пойдёт на работу. Она участковый врач в поликлинике. Её участок совсем близко от дома: бараки, море приземистых бараков, покрашенных розоватой краской. Наташа идёт в школу по этому барачному царству. У них в классе учатся ребята из бараков, от них неприятно пахнет, и она с ними не дружит. Недавно они все бегали после школы смотреть на Грушина. Был у них такой сопливый, щуплый, незаметный мальчишка. А теперь он лежал в маленьком гробу на козлах перед одним из бараков. Было страшно, но смотреть всё равно хотелось.
Наташа почти не приглашала домой подруг. Подруг у неё было много, они менялись, но дома у неё они не бывали, кроме одной, Маши. Маша приходила днём после школы, и они в родительской спальне, используя спинку большой кровати как станок, играли в балерин. Наташа прочитала книжку об Улановой и совершенно искренне верила, что она тоже будет балериной. Подруга её слушалась и тоже делала упражнения.
А потом она начала влюбляться. Рассказывала Маше о предмете своей страсти, но толку от Маши было мало, и тогда она находила девочек, которые понимали её тонкую душу лучше. Такие девочки вовсе необязательно жили во дворе, иногда Наташа знакомилась с ними в лагере, переписывалась, делясь с ними в письмах своими романтическими порывами. Они могла пространно вспоминать море под затянутым облаками утренним небом, белый парус на горизонте или благоухание роз с каплями росы поутру. Почему-то с Машей ей о своих переживаниях говорить не хотелось. Во дворе с ними жила девочка Оля, которая как раз полностью разделяла Наташин поэтический настрой, она могла часами слушать откровения подруги, хотя сама выразить свои чувства не умела. Они все слушали первые виниловые гибкие пластинки со звёздами мировой эстрады, потом вместе пели томные песни о любви. «У моря у синего моря, со мною ты рядом со мною» И хотя Маша в их хоровом пении не участвовала, Наташа с ней дружила, девочки держались друг друга, не особенно заморачиваясь эпизодическими взаимными отдалениями. Маша читала приключения и фантастику, а Наташа почти ничего не читала, зато любила поговорить с Олей о мальчиках, поэзии и любви, которая пришла в их жизнь уже сейчас, и всегда будет в ней присутствовать. Любить и страдать, любить и страдатьвот что такое жизнь. Вряд ли Маша это понимала. Наташа в глубине души считала, что хоть подругахорошая девочка, с ней интересно, но они разные люди.
В девятом классе Наташин романтизм достиг апогея. Она влюблялась в артистов и певцов и раньше, но на этот раз модный певец из Белграда Марьянович стал её богом. Они с Машей пошли на его концерт в Лужники, и Наташа сломя голову бежала сверху к сцене, неловко прыгая на высоких ступеньках. Она не решилась подарить Марьяновичу свой букет, она просто стояла под сценой внизу и смотрела на худощавого мужчину средних лет. Там стояла целая толпа таких же девчонок, Марьянович наклонялся за букетами, а если девушка поднималась на сцену, даже её легонько прижимал к груди, имитируя поцелуй. Если бы он мог видеть Наташу, он увидел бы в её глазах безумный блеск обожания. Её затуманенный бессмысленный взгляд хотел вобрать в себя любимый образ навечно. Наташа себя не контролировала.
В том же девятом классе она познакомилась с новой подругой, Линой Шейкман. Лина была способной, яркой, красивой, влюблённой в себя девочкой. Она ждала признания, восхищения, поклонения, полного понимания своей тонкой непростой личности, но взамен давала подруге высокий накал чувств, парение в эфирных эмпиреях, так далёких от школьной повседневности, что когда девочки туда воспаряли, им уже не хотелось возвращаться на грешную землю, где вызывали к доске. Маша для такой роли совершенно не подходила.
Один раз Наташа ушла вечером к Лине. Они не стали заходить к ней домой на улицу Зорге, а просто ходили от Хорошевки до самого Сокола не в силах наговориться. Было очень холодно. Мороз без снега, по почти голому асфальту мела сухая колкая позёмка. Холод пробирался им за воротник пальто, под полу, обе давно не чувствовали ног в сапогах. Пальцами было больно пошевелить, но девочки все ходили по почти пустынному тротуару, подходили к остановке 39-го автобуса, на котором Наташе давно пора было ехать домой, но что-то было недоговорено, и Наташа пропускала очередной автобус, клятвенно обещая себе, что поедет на следующем, но уходил и следующий
Сейчас, когда с той прогулки прошло более полувека, Наташа помнила стужу, свои скрюченные пальцы в тёплых варежках, шарф надвинутый на нос, гудящие от усталости ноги, но о чем они тогда с Линой разговаривали не припоминалось. Совсем. Девочки, близкие подруги приходили и уходили из её жизни, оставалась только Маша, которая ни за что свой 39-й автобус не пропустила бы.
Наташа считала себя взрослой, детские забавы типа Тарантеллы или акробатического этюда с Лидой Коняевой её давно не привлекали. В школьный эстрадный театр она бы поступила, но не решалась, считала себя неталантливой и не слишком красивой. Что бы она могла театру предложить?
Впрочем, Наташа вовсе не считала себя каким-то малозначительным человеком, пустым местом, наоборот: в её семье была тайна, о которой знала одна Маша. Никто не подозревал, что Наташа была настоящей княжной Львовой. Ни больше ни меньше. Кое-что Наташа узнала от бабушки, но мало. Мама тоже была на эту тему неразговорчива. Однако, то, что Наташа знала, ей нравилось, даже наполняло гордостью, да и мама намекала, что было бы глупо о таких вещах рассказывать посторонним.
Наташин прапрадед был, оказывается, декабристом. Совсем молоденьким двадцатилетним офицером он стоял на Сенатской площади. Целая толпа: более восьмисот человек солдат лейб-гвардейского московского полка, плюс Гренадерский полк, Гвардейский морской экипаж, около 3000 человек и где-то там среди них был их предок князь Львов. Наташа часто представляла себе, как это было: вот он стоит перед своими солдатами, молодой, красивый, усы, чёрная короткая шинель с простыми погонами, на голове треуголка, на боку шпага. Стоят долго, он очень замёрз и устал Князь Львов был подвергнут публичной гражданской казни, лишён дворянства и чина, а потом его сослали в Сибирь, где он прожил 50 лет, был женат на простой женщине, мама так и говорила «простой», у них был сын, прадед. Даже деду не разрешали вернуться жить в Петербурге, и он поселился в Твери, где у семьи Львовых когда-то было имение. Дед закончил Духовную семинарию, а потом юридический факультет Казанского университета. Ну да, дедушка Николай, пузатенький, глухой старичок, в серой толстовке подпоясанной тонким ремешком, был судьей. Об этом бабушка как раз Наташе рассказывала. Сама бабушка закончила Высшие женские курсы в Москве и стала учительницей математики. Жила семья в Горьком. Там и бабушка с дедушкой до сих пор жили с семьей маминого брата. Наташа своих горьковских родственников очень любила, была бы готова у них жить до бесконечности, но папа был из Москвы, вернее из Железнодорожной, бывшей Обираловки. Про папину семью Наташа думала меньше. Прадед вроде был небогатым прибалтийским дворянином из немцев, а по женской линии «простые» женщины.
Странным образом пионерка Наташа, росшая в СССР, осознавала своё немодное дворянство. Сначала она просто гордилась своим романтическим в чём-то революционным происхождением, а потом гораздо позже, она стала действительно ощущать свою генетическую сословную принадлежность. Вспоминая сдержанную, строгую, малоразговорчивую, плохо сходящуюся с людьми маму, Наташа остро осознавала их с мамой и бабушкой «особливость», несмешиваемость с толпой, разборчивость, невозможность опуститься до определённого уровня, опроститься, уронить своё достоинство, поступиться каким-то твёрдым принципом, унизиться. Это даже не было высокомерием, неприятной сословной спесью, но ни мама, ни сама Наташа никогда не забывали, что они всё-таки Львовы.
Хотя Как же мама пошла под отцовскую руку, под руку хама, постоянно её унижающего? Почему? Наверное, она его любила. Иначе Наташа не могла себе объяснить мамино молчаливое терпение, смирение перед отцовским быдловатым самодурством. Папа был плебеем, с претензиями, амбициями, но всё-таки плебеем. Горьковчанка мама так никогда и не нашла себе в Москве верных друзей, жила в одиноком моральном затворничестве, воспитывала дочек, работала, неловко принимала гостей, убирала, стирала, много читала. Во время ссор, частой оскорбительной ругани мужа, который никогда ничем не был доволен, мама не опускалась до грубостей, она просто спокойно смотрела на него близорукими глазами из-под очков и молчала, пережидая очередную бурю в стакане воды, зная, что возражениями она только усугубит его плохое настроение.
А вот Наташа с отцовским хамством смириться не могла. Маленькой она к нему ластилась, пыталась обратить на себя его внимание, завоевать любовь, но отец уделял ей и сестре очень мало времени, постоянно за что-то ругал, укорял, журил, читал мораль. Его назойливый громкий голос лез в уши, отец никогда не знал, когда нужно остановиться, оставить девочек в покое. Он кричал на жену и детей, вымещая на них свою усталость и страх перед начальством и неприятностями. С посторонними он, впрочем, был милым, умел петь, читать стихи, считал себя поэтом и художником. У них в столовой висел карандашный мамин портрет, который он когда-то нарисовал, совсем, кстати, неплохо. С годами Наташа стала лучше отца понимать: чувствительный человек с претензиями на принадлежность к искусству, занимающийся нелюбимым делом, желающий нравиться, привлекать к себе людей, скучающий в семье, собирающий книги, которые он никогда не читал, неудовлетворенный, вероятно, жизнью, довольно посредственный в сущности человек, несостоявшийся ни в семье, ни в профессии, но считающий, что ему недодано.
Сейчас Наташа всё это про отца, которого уже давно не было на свете, понимала, но всё равно его не прощала. Он был перед всеми ними виноват: перед мамой, перед сестрой, и, главное, перед нею самой. Она считала, что он отравил ей детство и раннюю юность. Она не любила бывать дома, не приводила к себе друзей, ни на одну минуту не расслабилась в его присутствии, научилась скрывать свою жизнь, навсегда дома прикусила язык, закомплексовалась, замкнулась в себе, чувствовала себя непонятой, несчастной, загнанной И это всё из-за негошумного, крикливого, неумного, неглубокого, вздорного папаши, которого окружающие любили только потому, что совсем его не знали.
Такими Наташа родителей и запомнила: тонкую, умную, образованную, чуть отстранённую, не такую уж счастливую, любящую их маму, и хамоватого, эгоистичного, простецкого папу, сотканного, как сейчас говорят, из одних понтов, и озабоченного только собственным «я».
67-летняя Наташа, сидящая на людной автомобильной парковке в Вирджинии, тяжело вздохнула. Вспоминать отца ей было до сих пор тяжело. Она ничего ему не забыла. И хоть Наташа старалась никогда об этом не думать, но в том, что произошло с её 23-летней сестрой Татьяной, она тоже винила отца. Может не прямо, а косвенно, но это случилось из-за него. С той поры прошла целая жизнь, и видит бог, Наташа всегда гнала от себя неприятные воспоминания и мысли, но сегодня ей всё почему-то вспомнилось, хотя уже нечётко, словно сквозь дымку.
Таня встречалась с молодым человеком Виталием. По вечерам её никогда не было дома, и Наташа понятия не имела, где сестра была. Она училась на вечернем отделении Института тонкой химической технологии им. Губкина и работала на химическом заводе в лаборатории. Больше Наташа о ней ничего не знала. Химия её саму совершенно не интересовала. Зато Таня приносила домой какие-то песенники с переписанными её рукой самодеятельными песнями, которые они пели в походах, Наташа их тоже переписывала в свои тетрадки и считала себя через старшую сестру, которую она уважала, причастной к молодёжной культуре. Молодой человек Виталий приходил к ним очень редко, но Наташа его несколько раз видела и мнения не составила: ни плохой, ни хороший, ни рыба, ни мясо. Худой, угловатый, не очень-то красивый. В глубине души Наташа считала, что Таня была достойна большего. Потом Таня с Виталием поженились и стали жить у его матери. «Повезло Таньке, ушла из дома. Вот бы и мне так», Наташа сестре завидовала. Вокруг женитьбы что-то происходило: то ли папе не нравился Танин муж, то ли Таня не поладила со свекровью, то ли у них с Виталием начались нелады? Наташа ни во что не встревала и не задавала взрослым вопросов. В те времена она всё ещё считала себя ребёнком, а их взрослыми. Впрочем, какой толк задавать вопросы, на них всё равно никто бы не ответил. У них в семье с Наташей на серьезные темы не разговаривали, наверное, считали глупой и незрелой, или просто оберегали от жизни. Таня приезжала домой к матери, когда отца не было дома, они о чем-то за закрытой дверью разговаривали, Наташа слышала возбужденный Танин голос, мать пыталась её успокоить, в чем-то убеждала. Из обрывков разговоров Наташа поняла, что Тане плохо, мама уговаривала её вернуться домой, но сестра отказывалась: «Нет, мам, нет ни за что. Прекратим этот разговор! Нет, я не могу», доносилось из-за двери. «Естественно, она не вернется. Ещё чего! тут Наташа была с сестрой полностью согласна. Ничего, немного осталось потерпеть. Я тоже уйду Быстрее бы уж», в такие моменты Наташа ненавидела свои 16 лет.
В этот день она пошла в школу попозже, к девяти. Дождливая, тусклая осень, среда, не обычный учебный день, а так называемое производственное обучение. Наташа была в группе радиомонтажников. Они сидели в особом классе с паяльником в руках и терпеливо лудили крохотные детали электрических цепей в радиоприемниках. Получалось так себе, небрежно, но кого это волновало? Радиомонтажницей Наташа быть не планировала. Они только что пришли с первой перемены, как дверь класса открылась, и Наташа увидела завуча по производственному обучению Владимира Абрамовича. «Наташа, иди сюда». Лицо у учителя было каким-то странным. Интересно, что им от неё надо. «Наташа, поезжай домой, у вас в семье несчастье», тихо, но настойчиво сказал ей Владимир Абрамович. Наверное, надо было спросить «какое несчастье, что случилось?», но Наташа не спросила, и быстро одевшись, в каком-то странном оцепенении, поехала на автобусе домой. Хотя был разгар рабочего дня, родители были дома. Мама встретила её в коридоре, бледная, неестественно спокойная, и сразу сказала: «Таня пыталась покончить с собой, она выпила на работе дихлорэтан. Сейчас она в больнице». Наташа прошла на кухню и опять ничего у мамы не спросила. «Мы с папой поедем в больницу, а ты побудь дома». Тут Наташа заметила, что мама была в плаще. Она только кивнула. Родители уехали, потом отец поздно вечером вернулся, а мама осталась в больнице. Наташа так и просидела одна, ей никто не звонил. Отец ушёл спать, даже чаю не пил. Что же он ничего не говорит? Наташе про Танино состояние ничего не объяснили, но почему-то она точно знала, что всё очень плохо, а будет ещё хуже. В чём будет это «хуже» она не решалась даже подумать, все её чувства как будто выключились, Наташе было ни больно, ни страшно. Мама не приехала и утром, отец ушёл то ли в больницу, то ли на работу, ничего ей не объяснив. Он был какой-то пришибленный, молчаливый, и всё время прочищал горло, как будто ему там что-то мешало. А ей самой как быть? Вспомнив, что у них контрольная по геометрии, Наташа стала собираться в школу, но тут пришла тётя Ася и с порога заплакала: «Наташенька, какое горе, Танечка наша умирает. Хоть бы уже быстрее, бедная, отмучилась». Увидев, что Наташа стоит в школьной форме, она прервала свои стенания и по-деловому сказала, что ни в какую школу ей сегодня идти не надо. «Не ходи никуда. Будем ждать». Ждать пришлось ещё два дня. Мама, изможденная с чёрными кругами под глазами, приезжала из больницы. Родители закрывались в спальне, Наташа слышала мамины рыдания, папин тихий голос, что-то ей говорящий. При Наташе мама не плакала. На третий день она вернулась из больницы довольно рано: «Всё, Таня скончалась. Сегодня рано утром. Всё кончено. Ничего нельзя было сделать», она тяжело дышала, и Наташу поразило мамино выражение лица, безразличное, какое-то замороженное. Мама легла спать, а папа звонил родственникам, в похоронную службу, на работу себе и маме. Суббота и воскресенье прошли как во сне. В квартире толпился народ, вездесущая тётя Ася разливала всем суп, какие-то другие тётки ездили на рынок, готовились к поминкам. На похоронах Наташа не была, слышала краем уха, что похоронили в Железнодорожной на Саввинском кладбище. Мёртвой сестру Наташа так и не видела и очень этому радовалась. Страшное, ужасное зрелище. Одно делоГрушин из бараков в гробу, а другое дело её Татьяна. Нет уж, как хорошо, что её не взяли, она же ещё маленькая, она бы этого не вынесла. В день перед похоронами, Наташа видела через дверь плачущего на родительской кровати Таниного мужа Виталия, сестра называла его Виталька. Он лежал на смятом зелёном шёлковом покрывале, громко некрасиво с икотой рыдал, плечи его сотрясались, однако Витальку никто не успокаивал. Он тогда был в их доме в последний раз.