Спустя несколько часов Дэвид очнулся, чувствуя, как тысячи упругих нитей тянут его в бурные пучины сна. Он медленно поднял взгляд от горных хребтов и долин на брюках и уставился на кофейную чашку. Ее очертания окружало тонкое сияющее кольцо, а сама чашка парила над поверхностью круглого столика. Дэвид с взволнованным изумлением следил, как один из золотисто-оранжевых петухов медленно выклевывает глаз другому. Галлюцинация стала полной неожиданностью. Он встревожился: боль совершенно пропала, но исчез и контроль над собой.
Он с трудом выбрался из кресла, вязкого и тягучего, как сырное фондю, и двинулся по полу, зыбкому, будто песчаная дюна. Потом одну за другой выпил две чашки холодного кофе, надеясь прийти в себя до приезда Элинор с Николасом и его девицей.
Ему захотелось выйти на прогулку, но он задержался, любуясь лучезарно сияющей мебелью, особенно черным китайским шкафчиком, лакированную поверхность которого украшали яркие разноцветные фигурки. Паланкин двинулся с места, сидящий в нем мандарин качнулся, зонтики, которые держали над ним слуги в соломенных шляпах, потихоньку завертелись.
Дэвид оторвался от чарующего зрелища и вышел во двор, но так и не успел сообразить, поможет ли свежий воздух отогнать тошноту и вернуть самообладание. Вдали послышался шум автомобиля Элинор подъезжала к дому. Дэвид вернулся в гостиную, схватил томик Сертиза и укрылся в библиотеке.
Анну высадили у дома Виктора, Николас пересел на освободившееся переднее сиденье, а Бриджит сонно растянулась на заднем. Элинор с Николасом беседовали о незнакомых ей людях.
Я почти забыл, как здесь чудесно, сказал Николас, увидев, как вдали показался особняк.
А я совсем забыла, хотя сама здесь живу, заявила Элинор.
Не говори так, а то я совсем расстроюсь, запротестовал Николас. Быстро скажи, что это неправда.
Хорошо, ответила Элинор, опуская окно, чтобы выбросить окурок. Это неправда.
Вот и умница, сказал Николас.
Бриджит не знала, что сказать о своем новом окружении. За окном машины виднелись широкие ступени лестницы, сбегавшей с холма от особняка с голубыми ставнями. Там и сям побеги глицинии и жимолости увивали стены дома, прерывая однообразие камня. Бриджит почудилось, что она уже видела все это, такое же смутно реальное, как фотографии на журнальных страницах. От наркоты она вообразила себя эротичной и притягательной, хотелось поласкать себя, а разговоры окружающих нисколько не интересовали.
Франсуа заберет ваши чемоданы, сказала Элинор. Оставьте вещи в машине, он их принесет.
Ничего страшного, я сам справлюсь, возразил Николас, который намеревался, оставшись с Бриджит наедине, немного ее взбодрить.
Нет, пусть Франсуа поработает, ему весь день нечем заняться, настаивала Элинор, которой не хотелось оставаться наедине с Дэвидом.
Николасу пришлось удовлетвориться укоризненными взглядами на Бриджит, которая брела по дорожке, стараясь не наступать на трещины между каменными плитами, и даже не смотрела в его сторону.
В вестибюле Элинор обрадовалась отсутствию Дэвида. Может быть, он утонул, принимая ванну. Ох, напрасные надежды. Она пригласила Николаса и Бриджит на террасу, а сама пошла на кухню, попросить у Иветты чаю. По пути она выпила бокал коньяка.
Неужели так трудно хоть как-то поддержать беседу? спросил Николас, как только остался вдвоем с Бриджит. Ты ни слова не сказала Элинор.
Хорошо, милый, ответила Бриджит, по-прежнему стараясь не наступать на трещины, потом громким шепотом осведомилась: Это оно?
Что?
Ну, то самое дерево, под которым Элинор на четвереньках ела инжир с земли.
Николас взглянул на окна второго этажа, вспомнил обрывки разговоров, которые в прошлый визит подслушал из своей спальни, и, кивнув, поднес палец к губам.
Землю под деревом усеивали плоды инжира. От некоторых остались только черные пятна с крошечными зернышками, но многие еще не сгнили; пурпурные шкурки с белесым налетом даже не растрескались. Бриджит по-собачьи опустилась на четвереньки.
Боже мой, прошипел Николас, бросаясь к ней.
Тут дверь в гостиную распахнулась, и на террасу вышла Иветта с подносом, уставленным чашками и пирожными. Заметив, что происходит, она еще больше укрепилась в мнении, что у богатых англичан весьма странные отношения с животным миром. Бриджит с усмешкой выпрямилась.
Ah, fantastique de vous revoir, Yvette, сказал Николас.
Bonjour, monsieur.
Bonjour, мило поздоровалась Бриджит.
Bonjour, madame, твердо ответила Иветта, хотя и знала, что Бриджит не замужем.
Дэвид! выкрикнул Николас. Где ты прячешься?
Дэвид помахал ему сигарой.
Зачитался Сертизом, сказал он, выходя из гостиной. Чтобы оградить себя от неожиданностей, он надел темные очки. Привет, милочка, поздоровался он с Бриджит, чье имя забыл. Кто-нибудь видел Элинор? Тут за углом мелькнули красные брюки, но почему-то не откликнулись на призыв.
Да-да, именно в красных брюках она нас и встретила, сказал Николас.
Красный ей очень к лицу, правда? обратился Дэвид к Бриджит. Точь-в-точь под цвет глаз.
Давайте выпьем чаю, поспешно предложил Николас.
Бриджит налила всем чаю, и Дэвид уселся на низенькую каменную ограду, в нескольких шагах от Николаса. Он осторожно стряхнул пепел с сигары и заметил цепочку муравьев, ползущих по стене к муравейнику в углу.
Бриджит подала чашки Дэвиду и Николасу и повернулась взять свою. Дэвид поднес горящий кончик сигары к цепочке муравьев и стал водить сигарой туда-сюда, держа ее как можно ближе к насекомым. От жара муравьи скукожились и один за другим посыпались на террасу; некоторые судорожно корчились, дергали лапками, пытаясь как-то спасти обожженные тельца.
У вас тут все так цивилизованно, протянула Бриджит, откидываясь на спинку темно-синего шезлонга.
Николас закатил глаза, сожалея о том, что просил ее поддержать разговор, и решил нарушить затянувшееся молчание, упомянув, что за день до того был на поминках Джонатана Кройдена.
А куда тебя теперь чаще приглашают на поминки или на свадьбы? спросил Дэвид.
Все-таки на свадьбы, но на поминках мне больше нравится.
Потому что не надо приносить подарков?
И поэтому тоже, но главное на поминки действительно выдающихся личностей приходят весьма интересные люди.
Если, конечно, все друзья покойного не умерли раньше его.
А это, разумеется, недопустимо, категорически заявил Николас.
Никакого удовольствия.
Совершенно верно.
Я не признаю поминок, сказал Дэвид, затягиваясь сигарой. Я просто не представляю, чья жизнь действительно заслуживает почтения, а потом, между похоронами и поминками обычно проходит слишком много времени, и, вместо того чтобы вспоминать о покойном, вспоминаешь только, как легко без него обходишься. Он подул на сигару, разжигая тлеющий кончик. Из-за опиума Дэвиду казалось, что он слушает кого-то другого. Покойники это покойники, и, по правде говоря, о том, кто не приходит к ужину, вскоре забываешь. Безусловно, есть и исключения: к примеру, гости, о которых забываешь во время ужина. Он поднес сигару к муравью с обожженными усиками, уцелевшему во время предыдущей огненной атаки. Если тебе кого-то действительно недостает, то лучше заняться тем, что вам нравилось делать вместе, а это в очень редких случаях означает визит в промозглую церковь, черный сюртук и пение гимнов.
Муравей пополз с невероятной скоростью и почти добрался до дальнего края стены, но Дэвид, потянувшись, с хирургической точностью поднес к нему кончик сигары. Обугленное тельце судорожно дернулось, и муравей сдох.
Надо приходить только на поминки врага. Ведь это не только доставляет удовольствие оттого, что ты его пережил, но и позволяет заключить перемирие, потому что надо уметь прощать, не правда ли?
О да, кивнула Бриджит. Особенно когда прощают тебя.
Одарив ее одобрительной улыбкой, Дэвид увидел в дверях Элинор.
Ах, Элинор! с притворной радостью воскликнул Николас. Мы тут говорим о поминках Джонатана Кройдена.
Да, конец эпохи, сказала Элинор.
Он был последним из тех, кто приходил на вечеринки Ивлина Во в женском платье, заметил Николас. По слухам, он с бóльшим вкусом выбирал дамские туалеты, чем мужские. И вдохновил целое поколение англичан. Кстати, после торжественной церемонии меня познакомили с каким-то нудным елейным индийцем, который утверждал, что заглянул к вам в гости по пути к Джонатану в Кап-Ферра.
Наверное, Виджей, сказала Элинор. Его Виктор привел.
Он самый, кивнул Николас. Вдобавок он знал, что я к вам собираюсь, хотя до того я с ним ни разу не встречался.
Он мнит себя светским человеком и поэтому о тех, с кем не знаком, знает больше, чем кто бы то ни было.
Элинор уселась на краешек белого кресла с синей подушечкой на круглом сиденье, но тут же встала и оттащила кресло в тень инжира.
Осторожнее, не раздавите плоды, сказала Бриджит.
Элинор промолчала.
Какая жалость, что они зря пропадают, с невинным видом заявила Бриджит, поднимая с земли инжирину. Вот, просто загляденье. Она поднесла инжир к губам. Так странно, у него кожа пурпурная и белесая одновременно.
Как у алкоголика с эмфиземой легких, сказал Дэвид, улыбаясь Элинор.
Бриджит демонстративно раскрыла рот, округлив губы, и надкусила плод. Позднее, рассказывая об этом Барри, она заявила, что ощутила «мощный энергетический выброс» от Дэвида, будто ей «саданули кулаком прямо в матку». Как только она проглотила инжир, ей захотелось встать и поскорее уйти куда-нибудь подальше.
Она направилась вдоль стены, ограждавшей садовую террасу, и, чтобы хоть как-то объяснить свое поведение, раскинула руки, словно обнимая простор, и воскликнула:
Какой прекрасный день!
Все молчали.
Окинув взглядом окрестности, Бриджит заметила, как в глубине сада что-то шевельнулось. Под грушей вроде бы притаился какой-то зверек, но, всмотревшись, Бриджит поняла, что это ребенок.
Это ваш сын? Вон там, в красных штанишках.
Элинор подошла к ней.
Да, это Патрик. Эй, Патрик! окликнула она. Хочешь чаю?
Ответа не последовало.
Может быть, он нас не слышит? предположила Бриджит.
Все он слышит, заявил Дэвид. И не отвечает из вредности.
А может, это мы его не слышим, возразила Элинор и снова позвала: Патрик! Приходи чай пить!
Он мотает головой, сказала Бриджит.
Наверное, он уже напился чаю, и не один раз, сказал Николас. Сами знаете, в его возрасте
Ах, дети так милы! Бриджит улыбнулась Элинор и тем же тоном, будто ожидая награды за признание детей милыми, спросила: А где моя спальня? Я хочу распаковать вещи и принять ванну.
Сейчас покажу, сказала Элинор и увела Бриджит в дом.
Ну у тебя и подруга заметил Дэвид Николасу. Как бы ее получше назвать? А, егоза.
Ладно, пока сойдет, сказал Николас.
Нет-нет, не извиняйся, она совершенно очаровательна. Может быть, выпьем чего-нибудь покрепче чаю?
Прекрасная мысль.
Шампанского?
Великолепно.
Дэвид принес шампанское и сорвал золотистую фольгу с горлышка прозрачной бутылки.
«Кристал», уважительно произнес Николас.
Или лучшее, или перебьемся, сказал Дэвид.
Вот, кстати, начал Николас. Мы с Чарльзом Пьюси на прошлой неделе как раз его и пили в «Уилтонс». Я спросил Чарльза, помнит ли он Гюнтера, бестолкового амануэнсиса Джонатана Кройдена. А Чарльз ты же знаешь, он глухой как пень как рявкнет так зычно, на весь ресторан: «Да какой он амануэнсис? Вафлер он, вот он кто!» На нас уставились все посетители
Ну, тех, кто с Чарльзом, всегда разглядывают, ухмыльнулся Дэвид; такое поведение было весьма типичным для Чарльза, но только его знакомые понимали, как это смешно.
Спальня Бриджит была отделана веселым ситчиком в цветочек, на стенах висели гравюры с изображением римских развалин. На прикроватной тумбочке лежала «Жизнь в контрастах» леди Мосли, и Бриджит положила поверх нее «Долину кукол», которую привезла с собой. Она уселась у окна и выкурила косячок, глядя, как дым сочится сквозь крошечные дырочки противокомарной сетки. Снизу донесся возглас Николаса: «Вафлер он, вот он кто!» Наверное, вспоминают школьные годы. Что ж, мальчишки в любом возрасте остаются мальчишками.
Бриджит подтянула ногу на подоконник. Косячок, зажатый в левой руке, грозил обжечь пальцы при следующей затяжке. Бриджит сунула правую руку между ног и принялась ласкать себя.
Короче, не важно, амануэнсис ты или нет. Главное, чтобы дворецкий был на твоей стороне, сказал Николас.
В жизни всегда так, подхватил Дэвид. Главное, не что ты имеешь, а кого.
Эта глубокомысленная сентенция изрядно позабавила приятелей, и они расхохотались.
Бриджит легла на кровать, растянулась ничком на желтом покрывале и, закрыв глаза, продолжила ласкать себя. Перед ее внутренним взором мелькнул шокирующий образ Дэвида, но она заставила себя сосредоточиться на воспоминаниях о восхитительном Барри.
9
Когда работа стопорилась, Виктор нервически щелкал крышкой своих карманных часов. Поскольку звуки чужой деятельности мешали ему сосредоточиться, он предпочитал сам производить шум. Погрузившись в ленивые грезы, он щелкал медленнее, но чем больше досадовал на себя, тем чаще становились щелчки.
Сегодня утром он надел бесформенный свитер в крапинку, приобретенный (после долгих поисков) специально для тех случаев, когда одежда не имеет значения, и честно намеревался начать эссе о необходимых и достаточных условиях идентификации личности. Он сидел за шатким деревянным столом под желтеющим платаном у дома и от жары разделся до рубашки. К обеду он зафиксировал одну-единственную мысль: «Я написал книги, которые обязан был написать, но пока не написал той книги, которую обязаны прочесть другие». В наказание он решил удовлетвориться собственноручно приготовленным бутербродом, вместо того чтобы спуститься в «Кокьер» и там, в саду, под сине-красно-желтым зонтиком с рекламой пастиса «Рикар», съесть полноценный обед из трех блюд.
Он не мог отвязаться от невнятного замечания Элинор: «Личность как раз и заключается в уме». Личность заключается в уме. Глупость какая. И сбивает с толку. Но фраза преследовала его, как комар среди ночи.
Писатель время от времени задается вопросом, зачем воображать несуществующих персонажей, совершающих бессмысленные поступки, а философ изредка задумывается, почему для установления истины приходится изобретать всякие невозможные казусы. Давно не возвращавшийся к своей избранной теме, Виктор теперь не слишком верил, что неосуществимость лучший путь к целесообразности, поскольку не так давно размышлял над экстремальным аргументом, который выдвинул Столкин. И действительно, если «мой разум и тело разрушат, а из полученного материала создадут копию Греты Гарбо», то невозможно не согласиться, что при этом «не сохраняется никакой связи между мной и новообразованной личностью».
Как бы то ни было, сейчас, пока он еще не погрузился в пучину философских дебатов, любая попытка вообразить, что произойдет с идентификацией личности, если ее мозг разделить напополам между однояйцевыми близнецами, была весьма убогой заменой грамотному объяснению того, что представляет из себя личность.
Виктор отправился в дом за бисодолом, таблетками от изжоги. Как обычно, он слишком быстро сжевал бутерброд, проталкивая его в горло, как шпагоглотатель. Он вновь признал справедливость замечания Уильяма Джеймса, что личность складывается по большей части из «определенных движений головы и горла», хотя определенные движения желудка и кишечника ощущались не менее субъективно.
Виктор снова сел за стол, представил себе, что погрузился в размышления, и попытался наложить воображаемую картинку на полное отсутствие мыслей. В сущности, если он мыслительная машина, то ему необходимо техобслуживание. Сегодня его донимали не философские проблемы, а проблемы с философией. Однако же зачастую они были неотличимы друг от друга. Витгенштейн сказал, что философ обращается с вопросом, как врач с заболеванием. Но каким способом его лечить? Слабительными? Пиявками? Антибиотиками, чтобы истребить языковую заразу? Таблетками от изжоги, чтобы растворить рыхлую тяжесть ощущений, подумал Виктор и негромко рыгнул.
Обычно говорят, что глубокие мысли удел мыслителей, потому что привыкли так выражаться, но мыслящим личностям нет нужды именовать себя мыслителями. С другой стороны, лениво рассуждал Виктор, почему бы в данном случае и не пойти на поводу у общественного мнения? А что касается мозга и разума, то нет никакой проблемы в разделении двух категорий мыслительного процесса и сознания, происходящих одновременно. Или проблема заключается в самих категориях?