Скажи, где остальные?
Стоё дрожит от ночного холода. Хочет взять себя в руки, но не может и словно не слышит вопроса. Но тот, что стоит сзади, снова спрашивает:
Говори, ненормальный! Тебе что, жить надоело?..
Не надоело. Кому не хочется жить?! Ветер треплет его волосы, свистит в одном ухе. Другое ухо оглохло от побоев. Сквозь завывание ветра Стоё различает, как сухо щелкает затвор. Патрон мягко входит в ствол карабина.
В ожидании выстрела Стоё забывает о холоде
Ждет так десять ночей. Десять вопросов о местонахождении отряда и десять раз ожидание выстрела
Будет ли одиннадцатый раз? Пройдет ночь, наступит утро Сквозь сон Стоё ощущает чье-то присутствие. На него смотрит Черный Колё.
Напелся ты, учитель, пока гуляли по ночам А теперь днем прогуляемся.
Идут лугом. Там, внизу, Метилевы сыроварни. Утренний ветер обдает холодом открытую шею Стоё. Черный Колё поправляет карабин на плече, молчание для него тягостно.
Почему не сказал ничего, когда тебя спрашивали? Сейчас бы мне не пришлось марать о тебя руки
Стоё замедляет шаги, останавливается.
Давай! Пошел! Эту дорогу ты сам себе выбрал!
Стоё идет. Солнце осветило сосняк на Арапчале, а над Лыджене стелется редкий лиловый туман. И птицы поют. Никак, опять пришла весна!..
Жизнь-то хороша, парень. Посмотри только! показывает Черный Колё в сторону Чепинской котловины. А ты свою жизнь на ветер пустил. Камень у вас вместо сердца, вот что я скажу!..
Стоё снова останавливается:
Дай мне убежать, Колё. Не мне, себе доброе дело сделаешь.
Ты, можно сказать, на службе и ничего не выдал. А я ведь тоже на службе Колё что-то жует, раздумывает. Наконец спрашивает: Когда придете к власти, чем расплатишься?
Всем. Мы можем быть благодарными, Колё
Стоё поворачивается и смотрит, как жандарм потирает ладонью сухое лицо. Колеблется Черный Колё.
Меня уважают, потому что я не знаю, что такое жалость. И вам понадобятся люди, не знающие жалости, они-то и угостят меня свинцом. Ты их сможешь остановить?..
Стоё усмехается. Давно он так не усмехался.
А ты к тому же еще и шутник! говорит он.
Теперь не до шуток А если узнают? Не пристало мне, семейному человеку, идти у тебя на поводу. Лучше уж убегать вместе.
Давай!
Эх, молодо-зелено Что я, совсем спятил, чтобы с тобой бежать? Колё вновь задумался. Знаешь что?
Что?
Ты беги, а я выстрелю раз-другой вроде как убил и вернусь.
Стоё идет вперед и в первый раз ощущает мягкую траву под ногами. И запах ее ощущает, и свое тело легкое и какое-то невесомое
Он вроде бы должен был услышать выстрел Черного Колё, но не услышал. Не понял он того, что произошло. Лес перед его глазами зашатался, и он ощутил на своем лице траву. Он шел по этой траве, нужно было еще идти, а она вдруг распрямилась, ударила его по лицу и навалилась давящей тяжестью.
Какие-то звуки донеслись до него издалека, потом все смолкло, и Стоё ощутил, как он тонет и исчезает в теплом мраке, у которого нет ни начала, ни конца.
И ЗЕМЛЯ ПЕРЕСТАЛА КАЧАТЬСЯ
Никогда Родопы не бывают такими чистыми и светлыми, как в первые дни сентября!
Ветра нет. Луга желтеют, и синяя даль незаметно приближается. Мы волнуемся, нам кажется, что юг переместился к нам и от этого так много света. Горы углубились в раздумья о потерянном лете, и по вечерам уже становится прохладно. Звезды устремляются в глубины небесной бездны и на глазах делаются необыкновенно большими. Такие звезды бывают только по ночам, когда решается чья-то судьба. Оттого ли, что мы слишком долго смотрим на звезды, или оттого, что ночью под открытым небом люди сами себя обманывают и верят собственной лжи, нам они кажутся зелеными, как контрольные лампочки радиостанции, по которой майор Миллер сообщает из Караманджи в Сицилию, что оружие, которое нам обещано, все еще не прибыло.
Мы прижимаемся друг к другу спинами, чтобы согреться. От этого скудного тепла начинаем дремать, но ствол автомата стынет в ладонях, напоминая о том, что в эту ночь, именно в эту ночь спать нельзя
Бая Митё Цацара сон не берет. Я не смотрю в его сторону, но знаю, что он разгребает сухой веткой золу. Оставшиеся угольки тлеют, вспыхивают от дуновения ветра, а он готов видеть в этом знамение небесное: огонь, великий огонь охватит пламенем почерневшие края угольков, они вспыхнут все разом, а потом превратятся в пепел, в ничто, они будут вечно пылать здесь, в непроходимых дебрях, неподалеку от источника. А утро, которое наступит, не будет похоже на те, что были прежде. Солнце оторвется от вершины Каракуласа и будет расти, и танцевать, а он, старый Цацар, крикнет партизанам:
Орлы, вставайте! Уже рассвело!..
Именно так закричал Цацар, а солнце на самом деле было огромным и танцевало. Оно пьянило нас. Нежный кустарник около нас закачался, закачались и белая часовня святого Власа покровителя коров, и ели вокруг часовни, и дорога, что извивалась к Кыршилам. Мы поднялись отряд в полном составе. Одеяла, разбросанные где попало, показались нам под лучами солнца какими-то жалкими. Странджа рылся в вещмешке, искал что-то, неизвестно где потерянное, а бай Гюро, успевший напялить свою высокую шапку, растолковывал ему, что он может вообще забросить в кусты свой вещмешок, который ему больше не понадобится. Странджа сделал вид, что не слышит, и бай Гюро замолчал: ему хотелось послушать птиц, а разговор, у которого не было конца, мешал К тому же Гюро любил недомолвки. Ему и самому нравилось додумывать недосказанное, создавать воображением то, чего никто не видел и не слышал, убеждать себя, что так оно и было на самом деле.
Все молчали, и тут кривоногий Драглё сказал, что все хорошо, что можно и страдая жить хорошо, только бы сейчас с нами был командир. А его не было пять ночей назад раненого командира унесли на носилках. А интендант сказал Драглё, что у него в ушах все еще звучит скрип лыка, которым были связаны палки носилок.
Интендант рисовал коврики, чтобы вешать их над кроватью. Он в тюрьме научился разным премудростям, которые помогают жить припеваючи в трудные времена, и надоедал нам выдуманными рассказами о русалке. Мы слушали его и злились, потому что ждали от него хлеба, но он был эмоциональным человеком и больше любил декламировать
Дочо, перетянутый крест-накрест пулеметными лентами, косо посмотрел на него. Он хотел сказать, что теперь не время для панихидных вздохов командир наш что кремень, он обязательно выздоровеет. Но этих слов Дочо не сказал, потому что знал: интендант ответит, как всегда, что он, Дочо, многого не понимает, что, когда будет установлена рабоче-крестьянская республика, школьницы забросают цветами таких людей, как он, интендант, а «искусство» станут писать с большой буквы. Поэтому Дочо смолчал, только почесал плохо выбритый подбородок и сказал сам себе: «Пусть с большой»
В этот день мы готовились спуститься в Славеино. Каждый из нас представлял себе, как бежит через площадь к зданию общины, как полицаи стреляют, но не попадают, как потом полицаев волокут по пыльной лестнице, выталкивают перед возбужденным народом и говорят:
Вот они, ваши враги!
Родопчапе согласны с сильными и повторяют:
Это наши враги
Вещмешки были у нас за плечами, и мы, трое партизан, ходили в кустах, чтобы уничтожить следы ночевки отряда, а вокруг разносился сильный запах оружейной смазки, ремней и чего-то кислого. На плече Вулкана висел маузер, который поблескивал на солнце, блестели и наши глаза. Мы улыбались друг другу, не зная почему.
Видал? спросил меня Максим.
Я не понял, что надо было видеть, но наступал день такой теплый и ласковый, что я ответил, чтобы не огорчать его:
Видал
Максим был счастлив. В его родное село мы собирались спуститься в пятницу, но он, бледный, обратился тогда к отряду с такими словами:
Мы что же, освобождать село идем или в мечеть? Ведь Славеино не турецкое село, чтобы в пятницу спускаться в него
Мы переглянулись кто мы здесь: партизаны или богомольцы? Пока переглядывались, Максим осмелел и стал говорить о том, что колокол церкви святого Ильи зазвонит будто для того, чтобы созвать христиан, а на самом деле ради нас. И еще о том, что мы увидим рисовые родопские поля, дышащие летним теплом, увидим празднично одетых людей. Мостовые будут чисто подметены, побеленные стены домов будут светиться под нависшими стрехами. Разве не этого мы хотим?..
Два праздника сольются в один! Как вы, товарищи, не можете этого понять? торжествующе посмотрел на нас Максим.
Митё Цацар, который был за командира, заколебался:
Хитер ты, Максим! Голодных людей пирогами заманиваешь.
Так было накануне. Мы уже направлялись к чисто подметенным мостовым. Но недаром говорят: несчастье поможет замесить тесто и испечь каравай, но, когда останется попробовать его, он упадет в песок.
Цацар только раскрыл рот, чтобы подать команду «Марш», но так и не сказал ничего. Со стороны Славеино донеслись звуки выстрелов. Несколько человек размахивали винтовками, стреляли и что-то кричали. Они казались совсем крошечными посреди огромного луга, подпрыгивали, как игрушки, а мы задавали друг другу безмолвный вопрос: кто эти люди? До нас доходили слухи о жандармах. Мы решили, что это как раз они и есть, и устроили им засаду. Подпустили их шагов на двадцать, и хорошо, что подпустили, потому что это оказались наши ятаки. Они подбежали к нам запыхавшиеся, глядели на нас какими-то затуманенными от счастья глазами, хлопали себя ладонями по коленям и не знали, с чего начать. Тогда Цацар, чтобы разрядить обстановку, спросил их:
Уж не со свадьбы ли вы?
Они хором ответили:
Свершилось! Наше правительство
Цацар посмотрел на нас, нижняя губа у него задрожала:
Жаль, не получилась операция!
Людям никогда не угодить!
У меня было четыре банкнота по тысяче левов: новенькие, синенькие. Я смотрел на них так, будто в первый раз увидел. Разгладил их, и они зашуршали какая плотная бумага! Взял и разорвал точно пополам.
Конец деньгам, конец купонам!..
Салих, с которым мы однажды несли в отряд хлеб и мучились желанием отрезать себе по куску, не разобравшись, в чем дело, схватил меня за руку:
С ума сошел! Да это ж сто килограммов хлеба, не меньше
Я только засмеялся:
Тебе этого не понять
В Славеино надо было войти с песней, партизанской песней, но раньше нам было не до песен говорить и то шепотом приходилось. Решили на ходу разучить какую-нибудь. Так драли глотки, что охрипли, но ничего из этого не получилось. А из села нам навстречу шла молодая девушка в безрукавке и парчовой юбке. Перед собой на уровне груди она держала поднос, с которого спускался кремового цвета рушник. На рушнике хлеб и, наверное, соль. За ней шло все село все разодетые, от оранжевых передников в глазах рябило. Все получилось почти так, как говорил нам Максим. А мы смотрели только на хлеб. Цацар отломил кусок от белого каравая, и мы, не спуская глаз, следили, как он подносит его ко рту. Он стал жевать, а головой отчаянно продолжал подавать нам знак, чтобы мы пели Тут наши ятаки закричали «ура». К ним присоединились славеиновцы, а Вулкан поднял маузер и к его ногам посыпались дымящиеся гильзы
Вечером вместе с Салихом пошли к славеинскому попу. Неверующий и магометанин! В конце концов святому отцу пришлось выслушать продолжительную лекцию по атеизму.
На следующий день я зашел в лавку братьев Бызленковых. Хотел взять мыла и лезвий для бритья, но, к моему удивлению, люди не брали товар, а покупали его и платили за это. Я в карман денег не было. Странджа, который был выше меня на целую голову, засмеялся:
Ты, парень, на много лет обошел общественное развитие!..
Вышел я из лавки как пьяный. Партизаны и крестьяне смешались. С самого утра уже ликовала скрипка учителя. Потоки света обрушились на мощенные булыжником улицы.
Все становилось на свои места. Солнце по-прежнему всходило над Каракуласом, но оно уже не танцевало, и земля подо мной перестала качаться
ВЫСТИРАННАЯ РУБАХА
Чабан Ричко смотрел, как пальцы Асена Бырдука разворачивают оторванный от мешка клочок грубой бумаги, на котором чабан огрызком химического карандаша вывел свои каракули. Ричко спрашивал в своей записке, что делать, как расплатиться за пропавшего ягненка. Но Бырдук, председатель кооператива, не ответил на его записку. Он со счетоводом Кынчо сел в газик и велел шоферу ехать к овчарням. На седловину под Дервеней он взобрался, тяжело дыша, газик выше подняться не мог. Над мокрым от пота воротником Бырдука торчали углы платка.
Слопали вместе с косточками!.. Отвели душу! замотал он лысой головой, и оторванный от мешка клочок бумаги опять зашуршал между его пальцами. Ничего не оставили
Нижняя губа чабана Ричко отвисла. Выгоревшие на солнце ресницы заморгали. Хотел что-то сказать, да так и не вымолвил ни слова Счетовод Кынчо отошел в сторону и остановился, низко опустив голову, но так, чтобы хоть краем глаза видеть Бырдука. Неприятная история! Просто не знаешь, куда глаза девать. А тут еще Бырдук со своим скрипучим голосом:
Ты у меня узнаешь, где раки зимуют! Попляшешь под дудочку!.. Может, и жирок сгонишь!..
Говорил он тихо. Но эта тихая угроза отдавалась в ушах Ричко звонкой пощечиной.
Не бери грех на душу, председатель еле выдавил из себя чабан.
Бырдук засмеялся:
Тоже мне, праведник нашелся
Он резко повернулся и пошел прочь. Ричко остался стоять на пустом склоне, раздумывая, какая муха укусила председателя Не мог он понять этого. А Бырдук не мог понять, почему счетовод не пошел за ним
Подул ветер. День угасал, зелень равнины потемнела. Бырдук наступил ногой на камень и наклонился будто для того, чтобы завязать шнурок дешевеньких сандалий, а сам, отдуваясь, прислушивался, не идет ли Кынчо.
Счетовод подошел сзади и остановился. Бырдук выпрямился, поднял налитое кровью лицо. Повернул ногу, проверяя, выдержит ли шнурок.
Ты только посмотри! Такие кожи мы им даем, а они какое барахло делают для нас!..
Их взгляды встретились. Счетовод улыбнулся, потрогал пальцами уголки рта и шагнул к Бырдуку:
Сейчас, председатель, я всего лишь Кынчо, но прежде я входил в замки в начищенных до блеска сапогах. Если бы ты был тогда в моей роте, я бы тебя дальше мулов, на которых мы пулеметы перевозили, не пускал. Попоной моей кобылы Бинки ты укрывался бы. Ах какая была кобыла!..
Начищенные сапоги!.. Все еще умиляешься своими начищенными сапогами!
Бырдук нехотя засмеялся. Когда человек силен, он может шутить. Счетовод так и воспринял его слова как шутку, немного злую, но все же шутку. Бырдук уколол, так пусть он этим потешится.
И ты, когда станешь председателем в запасе, тоже будешь хвалиться прошлым, предсказал Кынчо.
Бырдук, направившийся было вниз, остановился:
Разбойник ты, Кынчо. И себя не жалеешь, и меня
Они вдвоем прошли вдоль вспаханной полосы, спустились в овраг и вышли к зимнему стойбищу. На боковой стенке телеги, приставленной к овчарне, белела выстиранная рубаха. Кынчо потрогал ее двумя пальцами:
С тех пор, как увижу белую рубашку
Бырдук повел плечами: счетовод начинал становиться загадочным. Резкий порыв ветра всколыхнул озимь. Где-то у водохранилища закричала цапля. Вечерело. Гора Дервеня вырисовывалась на фоне неба рубцом своего горба. Кынчо присел на дубовую балку, которая догнивала у плетня. Рядом пристроился и председатель.
Что это за рубашку ты вспоминаешь? спросил он.
Кынчо не ответил. Он достал металлический портсигар, на крышке которого были выгравированы птицы, сложил между пальцами папиросную бумагу и взял из портсигара щепотку табаку. Колкие огоньки в его серых глазах погасли. Председатель оттопырил языком щеку, потрогал пальцем покрасневший прыщик и стал ждать, пока счетовод свернет папиросу: ладно, мол, пусть потешится.
Было это, как сейчас, весной, наклонился к нему Кынчо. Май, птицы, война подходит к концу, и нам от всего этого хорошо. Противника нет, высокое начальство в городе. Солдаты топают по пыльной дороге, как на учениях. По звуку их шагов улавливаю, что колонна расстроилась, превратилась в толпу, но я не обращаю на это внимания. Пусть идут, как хотят! И мне тоже захотелось пройтись пешком. Слез с лошади, бросил поводья адъютанту и тут слышу сзади голос комиссара дружины:
Никак, к земле потянуло, поручик Кынев?
Делаю вид, что не понял, о какой земле идет речь.
Неужто, говорю, к концу войны потянет? Авось проскочу.
Уже проскочили, отвечает. Сегодня Германия капитулировала!
В голове что-то зазвенело. Андрейчо, адъютант, как только услышал эту новость, бросил лошадь и давай из карабина стрелять. Поднялся гам, началась стрельба, боекомплекта как не бывало Мы с комиссаром смеемся, что-то говорим друг другу, а что не слышим Стал накрапывать дождь, и стрельба прекратилась. Над дорогой поднялось желтое облако пыли, капли дождя застучали по листьям табака, как картечь.