А вот Рэдиссон. Он же кафе «Сайгон». Бродский сюда приходил. И прочая богема
* * *
Идея возить девушку по немытому Питеру уже не казалась мне удачной. Из бурой грязи растут бесцветные домавот и вся экскурсия. Нужно очень любить город, чтобы гулять по нему в декабре. Темнеет рано, привет депрессия. Ева, впрочем, казалась довольной. Она была из числа благословенных барышень, не склонных к меланхолии. Пожалуй, это и всё, что я знал о ней. Ещё, ехали мимо Мариинки, она сказала: «Я тоже танцую. Немножко».
Мы воткнулись в новенький сугроб на Малой Конюшенной. Пошли пешком, смотреть почём в местных бутиках красота. Ничего не купили. В сравнении с Ригой ужасно дорого, сказала Ева.
Дела мои плохи. Завтра она улетит. Поклянётся не возвращаться в эти темноту и сырость. Последней моей надеждой был итальянский ресторан на канале Грибоедова. «La Provincia». Там пицца с пармской ветчиной и вялеными томатами. За роялем трясёт головой главный оболтус нашего курса Паша Фридман. Со среды по субботу, после восьми.
Фридман был не один. В гости пришёл некто Толик, тоже консерваторский хлыщ. Самая нервная виолончель города и области. И с ним ещё два прохиндея, их я не знал. Судя по криво бритым рожам, все музыканты. В арьергарде три тощих гетеры, разной степени кривоногости. Стали знакомиться. Девицы были красивые и голодные. Их имён я не пытался запоминать. Сейчас они кажутся мне одной сплошной Анжелой. Кавалеров давайте считать Петями, чтоб не путаться. Фридман побрёл к инструменту, Пети заказали водки.
Музыканты в час попойкистрашные люди. Второй раз Фридмана отчисляли из консерватории, когда он уснул в аудитории. Пришёл репетировать трио с кларнетом и виолончелью. Брамс, ля-бемоль. Исключительно нудная композиция. Чтобы не умереть от Брамса, трио заготовило две поллитры. Но Брамс победил водку. Фридман упал, сломал пюпитр. Идти он не мог. Более стойкие виолончель и кларнет оказались не в силах ни разбудить его, ни вынести вон. Тело поставили в шкаф с нотами. И закрыли. И ушли.
Фридман проснулся утром следующего дня, когда класс заполнили девочки-вокалистки. Услышал ангельское пение, поднять рук не смог, вокруг темнота и деревянные на ощупь стенки. Он не помнил, как его хоронили. Стал орать и биться.
Взбесившийся шкаф напугал вокалисток. Барышни многое знали о взрослой жизни, многие даже ночевали в общежитии. Но никогда они не видели, чтобы мебель вела себя так разнузданно. Шкаф грустно урчал, несколько раз подпрыгнул. Потом в муках родил пьяного человека.
Это Павел Фридман, фортепиано, представила Пашу преподаватель вокала, стальная на вид дама в квадратных очках. С тех пор его выгоняли ещё трижды, но всякий раз прощали. Талантливый, со бака.
Время ускорилось. Вдруг вижу, тёплый Толик стоит перед моей Евой на колене и втирает про нежное сердце музыканта. И что пианисты это сплошные хлопоты и слёзы. То ли дело виолончель. Воплощение верности, честности и смиренного духа. Тут же одна из Анжел стала пинать Толька. Ей сделалось интересно, как он себя ведёт, сволочь. Ева в ответ лишь улыбалась. Невозможно было понять по её улыбке, какие мысли в её голове. Я спросил Толяна, чего бы он хотел напоследок, прежде чем умрёт. И не хочет ли он стать первым виолончелистом, убитым крышкой рояля? И вдруг потерял страсть к иронии, потащил его в туалет, бить морду. Мы потрясли друг друга за лацканы. Знаете ли вы, что танго некогда было мужским парным танцем? И смысл его в том, чтобы и сплясать, и кадык сопернику не выкусить.
На дым попойки подтянулись ещё музыкальные личности, которых никто не помнил. В ресторане стало тесно от талантов. Решили перебраться к Толику. Он живёт рядом, в двух подворотнях от генштаба. Коммуналка на первом этаже. Толик вяло протестовал, на него не стали сердиться за нелюдимость. Даже взяли с собой. Я с тревогой поглядывал на Еву, не сердится ли. Зря тревожился. С ней уже обнимались, подносили бокал, освобождали кресло. Самцы редактировали остроты до уровня почти приличных. Она нравилась всем. Толику, его гетерам и всем этим пьяным гениям. Она пришла со мной, но я понимал, вот-вот упрут.
Из еды у Толика только вино. Оно слегка пахло носками, Толик объяснил, потому что домашнее. Сам из Молдавии привёз.
Он заперся в кухне с доверенными женщинами. Раскурил косяк. Но смежная квартира вызвала наряд. Им надоел грохот попоек. Прибывший сержант унюхал запретный запах с улицы. Обрадовался, вызвал подкрепление. Толик увидел, как в кухню вплывают кокарды и погоны. И щелчком отправил бычок в чёрный космос, расположившийся сразу за форточкой. Его дамы милицию не видели, стояли спиной. Им показалось, Толик выбросил бычок, потому что скотина. И успели сказать много эмоциональных слов. Тут их всех и повязали. И нас, заодно.
В один воронок компания не влезла. На помощь мчался бобик номер два, арестованные гуляли. Подошёл совершенно трезвый Паша Фридман, с дамой. Их тоже запихнули. Паша выкрикивал демократические лозунги, клялся родной консерваторией, что не при делах.
Нас переправили в отделение. Компания даже не заметила переезда. Девочки обсуждали Витю, который пришёл к Свете и так танцевал, что выпал из окна. Мальчики ругали правительство. Я поглядывал на Еву. Она на меняпочти нет. Зато, когда стреляла взглядом, чувствовал, что пойду в Тюмень босиком, только пусть она вот так вот смотрит. Потом ворвался чей-то папа, наорал, отслюнявил денег и нас выгнали в чёрный декабрьский Питер.
Домой шли пешком. В четыре утра только добрались. Я думал, вот выйдет она из душабуду просить прощения. За всё. Предложу дружить по-взрослому. Надо ловить момент, покуда все нетрезвые.
Больше ничего не помню. Проснулся в кресле, аккуратно накрытый пледом. Часы показывали восемь. На кухне шипело и потрескивало. Ева не только победила чайник. Она владела заклятием яичницы с беконом. Как мало мы, всё-таки, знаем о добрых феях. Я крякнул в сторону кухни неправду про доброе утро и побрёл в санузел. Нужно было бритвой и мылом превратить алкоголика в человека. Потом ужаснулся, вспомнил, чем закончилось знакомство с культурной столицей России. Сделал очень, очень серьёзное лицо, пришёл на кухню.
Послушайте, Ева. Вчера, это что-то ужасное, бес попутал. Зато вы знаете теперь, как опасно связываться с виолончелистами. И вообще, с Толиками
Мотя, всё было прекрасно. Ева подвинула мне гренку. Она пританцовывала, как Золушка со сковородкой. Вдруг подскочила, чмокнула в щёку.
Не скрою, я хотел поцелуя. Но не так же, мимоходом. Между делом. Будто пуделя в нос. С другой стороны чмокнула. На большее я и не надеялся. Точнее, как раз надеялся. Болван ужасный. Втрескался.
Ева ушла собирать чемодан. У неё в полдень самолёт. Из кухни было слышно, она звонит подруге. Смеётся.
В Пулково-II пусто. Пограничные войска представлены двумя дамами, похожими на беляши в униформе. Женщины мучительно скучали.
Я затащил её в «Шоколадницу», тут же, в холле. У меня оставалось полчаса для чуда. Стал врать, будто собираюсь писать рекламу нижнего белья. И, конечно, если бы она нашла в себе мужество, я спросил бы у неё консультацию. Можно через скайп
Ой, Мотя, Мотя Будто вас некому консультировать. Вчера в бобике, между прочим, на ваших коленях сидели сразу три женщины.
Надо же, запомнила.
Ева, они мне отдавили всё. Даже то, чего у меня никогда не было. Уже сутки, как я их ненавижу. Откройте мне свой электронный адрес. Я напишу вам смешное письмо.
Вдруг вспомнила о деньгах. За ночлег. Стала совать ворох купюр. Приличная сумма, между прочим. Мы толкали друг другу бумажный ком. Официантки наблюдали с интересом. Не понимали, за что внешне разумные люди так ненавидят рубли. Для кого-то и ониденьги.
Ева. Послушайте. Я не беру мзды со сбитых женщин. Лучше так, я приеду в гости, вы отведёте меня в ресторан. Я хочу испытать на себе национальные блюда.
Не советую. У нас молочный суп с овощами и тушёная репа. Вам не понравится.
Я уже чувствую, что люблю репу. Требую впечатлений на всю сумму.
Что? Лопнуть, обожравшись репой? Какой глупый финал.
Ева. Совместно лопнутьэто так сближает.
Хорошо. Я напишу. Ждите.
Она ушла за ограждение. Международных рейсов из Питера почти нет, таможенники подняли головы, но сил разомкнуть веки не нашли. Мытари ненавидели все виды багажа и само это слово. Ева покатила чемоданчик дальше, обернулась, махнула рукой. И всё. Моё небо погасло.
Глава четвёртая
Есть много неприятных профессий. На пример, исследователь комаров. Чело век ходит по болотам, приманивая опасных тварей жаром своей души. Его постоянно кто-то протыкает и сосёт. Или тюремные психологи. На них так часто нападают, что они не жалуются уже, а только вздыхают. Таксидермисты страдают от одиночества. Запах тлена очень липуч. Сложно полюбить человека, который пахнет в постели мёртвым ёжиком или белочкой. Или вот, по телевизору показывали: в чавкающем иле калифорнийского залива люди собирают длинных зубастых червяков. Синяя грязь по пояс, червяки кусаются, солнце жарит и нужно убежать, пока не вернулось море.
В сравнении с перечисленными, у меня отличная работа. Стол рядом с фикусом, это почти на природе. Тихий новенький компьютер, монитор большой как парус. Многие сотрудникиприятные люди. Оклад не кружит голову, зато стабильный. Начальник костлявый, злой, но справедливый. Иногда, вне всяких причин он выписывает премии. Офис сразу превращается в оазис добра и человеколюбия. Расцветают любовь, братство и моральное возрождение. Все носят друг другу кофе из аппарата и применяют в обращении уменьшительные суффиксы. Мы больше не Сидорова и Коновалов, мы Ларочки, Славочки, Викусики и Мотеньки.
И ещё Катя с трогательной кулинарией. Иногда кажется, она готова запечь в пирог своё сердце. И как же не хочется тащиться туда с гудящей головой и не сделанным домашним заданием.
Шеф выклюет мне печень и будет прав. А с другой стороны, пусть отправляются в афедрон, со своими помидорами. Уволюсь, будут знать. Уеду в Ригу. Сниму комнату, пусть в ней будут кровать с ямами и вспухший от старости пол. Скрипучий скворечник с видом на ржавые крыши. Стану писателем. Ева придёт. А я, такой взлохмаченный, усажу её слушать новые главы. В романе будет много любви и мистики. И обязательно высплюсь. Ева сейчас в небе, наблюдает город Псков, примерно. Или дремлет. Счастливая. Я отогнал липкую мысль о самолётных неприятностях. Потом набрал полную грудь воздуха и вошёл в кабинет директора.
Гамлет Суренович смотрел печально. Так глядит взопревший от бега хозяин на блудного спаниеля. Он бы меня убил, но нечем.
Шеф помолчал минуту, перешёл к делу:
Ты уволен.
Лесные птицы России в моей голове растерянно смолкли. Моя готовность покинуть жестокий мир рекламы оказалась мнимой.
Начальник завёл прощальную проповедь. Тихо и деловито. Он рассказал, как вчера директор кетчупов выразил недоумение. Он звонил в полночь. Он весь день звонил, смиренно ждал обещанной концепции. Всё зря. Нам его деньги, перепачканные кровью астраханских помидоров не нужны. Видимо. Нам интересней водить крашеных баб по Пассажу. Поэтому наш бриллиантовый клиент сегодня подписывает договор с господином Дулепиным, заклятым другом нашей фирмы. И не удивительно. У Дулепина дисциплина. Его работники приходят в восемь не только в день получки. И снимают трубку даже ночью. А наши господа сочинители парят над бытиём. Гордым птицам безразлично, где мне взять для них зарплату.
Голос начальника окреп. На волнах его метафор закудрявились барашки.
Мало, что ты в рабочее время катал по городу каких-то прошмондовок. (Прошмондовкуне прощу!) Ты же, конский член, наобещал нашим кормильцам исполнения их эротических фантазий. А сам сбежал!
Не уволитпонял я. Не сегодня. И опустил глаза. Академическая поза «Мотя кается» не подводит меня уже тридцать лет. И правда, Суренович сменил молнии всевышнего гнева на сердитое пыхтение.
Короче. Сейчас ты поедешь к помидорному князю. Его зовут Сергей Иванович. Мне всё равно, какой вид секса ты ему предложишь. Если он не полюбит тебя мгновенно прямо в своём кабинете, я сварю кетчуп из тебя.
После кабинета Гамлета Суреновича офис кажется заповедником тихого счастья. Запах хвои, трески, мандаринов и яблок. Фикус над столом размышляет о Новом годе, у клавиатуры блюдце с пирожками. Снова Катя. Сама она сдобу не ест, только хлопает себя по бёдрам тревожно. Зеркало клянётся ей, она на свете всех милее. Но Кате слышится«толще». Не печь она не может, без её пирогов Земля перестанет вращаться. И кто-то должен всё это съесть.
Я отодвинул блюдце. С Катей не поздоровался. Злой потому что. Краем глаза видел, она пожала плечом, будто бы ей всё равно. Погубят однажды мою карму эти её обиженные плечи.
Алло, Сергей Иванович? Это Матвей Станилевский. Компания «Антарес». У нас родилась отличная идея для видеоролика, я могу подъехать?
Три пятых от цены пива составляет реклама. С лимонадами ещё хуже. Только в Европе кока-кола тратит в год восемь миллиардов долларов. На продвижение товара. Стоимость стиральных порошков, зубных паст и чипсов в разы ниже магазинной цены. А всё телевизор. В нём белозубые хозяйки, девки с задницами неземной красоты, счастливые дети с радостью объяснят нам же, что есть, пить, и чем вытирать нос.
Если потребитель не берёт лимонад, вложите миллион в его рекламу. Плебс всё выпьет и попросит ещё. Если денег не хватает, займитесь кетчупами. С точки зрения школьной химии, кетчуптот же лимонад, только гуще. Купите больших кастрюль, два вагона томатной пасты, наймите старушек с мытыми руками.
Кетчупу не нужна реклама. Его покупают, потому что русские сосиски сами по себе не съедобны. Их можно жевать, лишь обмазав чем-то ярким, острым, с укропом и помидорами на этикетке. Люди хотят, чтоб еда была яркой, с запахом дымка и трав. А то, что похоже на поролон или бренные остатки половой тряпки они не жрут. Странные.
Средняя семья съедает восемь литров кетчупа в год. Это число неизменно, как «ПИ», скорость света или соотношение мужчин и женщин. Рекламировать соус глупо. Только деньги зря потратишь. Сколько ни крути в экране яркие бутылочки, прирост прибыли будет меньше, чем потрачено. Это закон. Но Сергей Иванович:
а) этого не знает;
б) считает себя помидорным мессией.
Поэтому мы осчастливим его здесь и сейчас. Потратим чемодан его денег, снимем кино о жизни простых помидоров. Получим в Каннах Пальмовую Ветвь. Потому что шедевр. А когда реклама не сработает, скажем: рынок не готов к передовым идеям. Мы признаемся Сергею Иванычу один на один, его задумка гениальна, бесподобна и потрясающа. Сергей Иваныч погрустит и согласится с нашим диагнозом. Покупательболван и идиот. В конце рекламной компании будут банкет и планы новых сражений.
Идея ролика проста. Некто невидимый льёт на сосиски густую массу огнеопасного цвета. На бутылочной этикетке надпись «Мужской». Мясные изделия, почуяв приправу, встают вертикально, как баллистические ракеты. Камера берёт их крупно. Огромные, толстые сосиски нервно подрагивают. Кетчуп многозначительно стекает по их блестящей коже. Низкий женский голос говорит:
Кетчуп «Мужской». Вы бесподобны.
Или что-то подобное. И всё. Чем наглей, тем лучше.
Я готовился к непониманию. Идея была слишком дерзкой даже для Сергея Ивановича, с его торчащими усами. Но я не ожидал, что он примчится к шефу, схватит за лацканы и закричит «Вот! Вот!».
Гамлет Суренович не сразу понял, что нас так хвалят. Потом обрадовался, велел готовить договор. Я пересказал сюжет ролика. Шеф в ответ посинел. Стал шипеть что-то гневное про порнографию. Дескать, маркетингэто искусство, а не бихевиористская пошлятина. Я рассудил, что моя часть операции закончена. Дальше пусть начальники решают. Извинился и вышел. И уехал в журнал «Шоколад», обсудить текст колонки. Мой редактор Таня никогда не отрицала роль эротики в искусстве.
* * *
Ждал письма от Евы, таскал теле фон в нагрудном кармане. Вечером не выдержал, позвонил сам. У меня был повод. Я не знал как она долетела, волновался. Сотовый в ответ заговорил непонятной змеиной речью. Видимо, с той стороны аппарат отключен. Сообразил, у меня ведь питерский номер записан. В Риге у неё другой, конечно. Значит, писем можно не ждать. Чтобы написать дежурное «долетела, всё ОК», ей пришлось бы вставить нашу сим-карту. Вряд ли она станет так хлопотать. Подумаешь, вместе просидели час в кутузке.
Дом хранил её следы. Будто убеждал, что она не снилась мне. Постельное бельё сложено на кресле. На тумбочке Набоков, читала перед сном. Вымытая кружка на столе. Я всегда на сушилку ставлю. Посмотрел, повертел, оставил там же. Пусть опять покажется, будто она здесь. В ванной резинка для волос. Рядом с зубной пастой. Вечером крутил в пальцах, надевал резинку на руку, снова снимал. Утром перевернул квартиру, не мог найти. Нашёл под подушкой. Становлюсь сентиментальным. С утра положил резинку в карман и поехал на Таврическую, знакомиться с Евиной подругой.