Как бы там ни было, сватовство прошло успешно, и когда Самсон, некоторое время спустя, направлялся на свадьбу, то вновь проходил мимо того места, где убил льва. Он принялся с любопытством разглядывать останки животного и обнаружил, что в них поселился пчелиный рой. Не долго думая, Самсон отведал меду, и тут ему в голову пришла замечательная мысльпутем пари выманить у свадебных гостей по рубашке. «Загадаю я вам загадку; если вы отгадаете мне ее в семь дней пира, и отгадаете верно, то я дам вам тридцать синдонов:' и тридцать перемен одежд; если же не сможете отгадать мне, то вы дайте мне тридцать синдонов и тридцать перемен одежд».
Интересно, зачем они ему понадобились? Вероятно, игры и забавы были просто способом занять время на столь долгих пиршествах. Гости, во всяком случае, единодушно приняли пари и попросили Самсона загадать им загадку.
Которая звучала так: «Из ядущаго вышло ядо-мое, и из сильного вышло сладкое». Догадаться они, конечно, не смогли. Даже не приблизились к разгадке.
Единственное, что оставалось гостям, чтобы получить весьма далекий от жизни в ее обычном течении ответ (гниющие львы порождают пчел),обратиться к новоиспеченной жене Самсона, пригрозив ей смертоносным пожаром, если она не сумеет обманным путем выведать у мужа разгадку. Она сумела, гости угадали правильно, и все заканчивается привычной оргией насилия, где Самсон (в соответствии с изначальным планом Духа Господня) убивает тридцать мужчин, а потом в страшном гневе возвращается домой без жены. Далее следует месть в различных формах, затем на горизонте появляется Далила, и все окончательно идет к черту. Это не требует комментариев. Такова уж Книга Судей. Интересны здесь пчелы.
Знатоки Библии сейчас, кажется, в основном сходятся на том, что рой пчел в трупе львапросто отражение древнего суеверия, согласно которому медоносные пчелы могли спонтанно возникать из навоза и разного рода гнили. Это было впервые поставлено под сомнение только в XVII веке, и еще значительно позже многим очень не хотелось признавать, что пчелы, выползавшие из зловонного месива тленности, были всего лишь так называемыми пчеловидками цепкими, замаскированными под пчел журчалками вида Eristalis tenax. Самсон видел пчеловидок. Мед же явился в одном из позднейших утомительных и надуманных толкований.
Неужели со временем это однообразие не приедается? Рано или поздно мне непременно задают такой вопрос. Остров ведь невелик. И количество видов журчалок не безгранично. Скоро они уже все будут у меня в ящиках. Мой добрый друг, первейший знаток, обычно говорит, что в лучшем случае, если мне выпадет счастье жить долго, я могу рассчитывать обнаружить на острове двести сорок видов, едва ли больше. С промежутком во много лет между последними. Так обстоит дело с этой фаунойи островом. Уже сейчас, через семь лет, стало трудно находить что-то новое. Но однообразно? Нет, нет. Возможно, одиноко.
Для энтомолога пятнадцать квадратных километровцелый мир, отдельная планета. Не как сказка, которую читаешь детям раз за разом, пока они не выучивают ее наизусть. И не как Вселенная или микрокосмос, такое сравнение мне не по душе, а именно планета, не больше и не меньше, но со многими белыми пятнами. Даже если я рано или поздно пробегаю с сачком целое лето, не прибавив к коллекции ни единого вида, пробелы в знаниях все равно останутся такими же большими, если не совершенно необъятными. Собственно говоря, пробелы все время увеличиваются параллельно со знаниями. Как в тот день, когда мир изменился.
Был самый обычный июльский день, я расположился на утреннем солнце, чтобы позавтракать и понаблюдать за тем, как с дальних шхер появятся крикливые крачки, чтобы половить в нашем озере рыбу. Поначалу я ничего особенного не заметилведь ближе к середине лета всегда утрачиваешь остроту восприятия, но потом мой взгляд почему-то сместился в сторону душицы, посаженной мною на маленькой грядке по той лишь причине, что цветы душицы хорошо приманивают мух. Там что-то было не так, причем с пче-ловидками.
Следует сказать, что в тот год я уделял особое внимание видам из рода Eristalis. С ними дело обстоит непросто. Ну, разумеется, не с oestracusиглицей оводовой, а с некоторыми другими. Несколько довольно обычных видов очень похожи друг на друга, и чтобы отличить их на булавках, приходится долго сидеть у микроскопа в сомнениях. Иногда определить вид бывает легче в поле, даже не отлавливая мух, поскольку по крайней мере две наиболее внешне похожие пчеловидки ведут себя по-разному. Они летают в разное время и не наведываются на одни и те же цветки. Я частенько развлекался подобными наблюдениями, правда продвинулся не слишком далеко, но усвоил вполне достаточно, чтобы суметь заметить, если происходит что-то странное. Мухи на душице выглядели как совершенно новый вид.
И самое удивительное, что они сидели буквально повсюду.
Каждое лето я все еще нахожу новые виды, отдельные экземпляры, неожиданно обнаруживая мух, которые тут все время присутствовали, но они настолько редки, что раньше просто не попадались мне на глаза. Не сомневаюсь, что моя коллекция, сколько бы я ею ни занимался, всегда будет содержать такие загадочные одиночные экземпляры. Но сейчас речь шла о другом. Это явно был новый для меня видEstralis similis,но загадка заключалась в том, что все ими просто кишело. Уже в тот первый день я увидел наверняка сотню штук. К тому же они были большими, как пчелы. Загадку усугубляли сведения из книг: там значилось, что данный вид пока удалось отловить в Ш веции один-единственный раз, на острове Готска Сандён, и в одном-единственном экземпляре.
Мир действительно изменился. Нашествие.
Именно в такие мгновения энтомолог становится рассказчиком. Он готов почти на что угодно, лишь бы его кто-нибудь выслушал и, быть может, понял, и идет на любые уловки, только бы не остаться один на один с увиденным. Он способен выносить одиночество, как немногие, но не в такие моменты.
Позже я узнал, что нашествие Estralis similis захлестнуло страну широким фронтом; этот вид тучей налетел на нас с юго-востока, и, принимая во внимание, сколько штук я увидел на острове в первый день, речь, вероятно, шла о сотнях тысяч, возможно миллионах, мух. Журчалки иногда так поступаютсрываются с места и меняют среду обитания. Никто не знает почему, но можно предположить, что такое поведение имеет свои преимущества. Именно этому виду, похоже, удалось обосноваться у нас на острове, поскольку теперь я ежегодно встречаю их по несколько штук. Конечно, их можно отнести к мигрантам, но мне кажется, что они обосновались тут прочно и им у нас нравится. Во всяком случае, здесь процветают виды, которые каждый год перемещаются,действительно известные дальними перелетами представители родов Eupeodes, Scaeva, Syrphus. Их личинки питаются тлей, которая вообще появляется очень неравномерно, но иногда вдруг возникает в огромных количествах, и тогда мухам имеет смысл завладевать большой территорией; если же в данный момент много тли оказывается в какой-то другой части Европы, они перелетают туда. Окольцовывать их довольно бессмысленно, а радиопередатчики подходящего размера, кажется, пока не удалось создать даже японцам, но проследить пути перемещающихся на дальние расстояния журчалок все-таки можно, если исследовать происхождение частичек пыльцы, которые они приносят с собой на волосках. Это хлопотно, но возможно. Когда погоня за видами перестает приносить плоды, мне остается вплотную заняться решением загадок. А их, поверьте, много. Некоторые виды достигают пика известности именно в силу своей загадочности. И одним из наиболее таинственных является Dorosдорос.
Временами возникают слухи, что его загадка решена, поскольку кто-то обнаружил личинки и сумел установить сложную связь между ними и какой-то подземной, питающейся на корнях тлей, но достоверные доказательства по-прежнему отсутствуют. Ситуация усугубляется тем, что Doros profuges (дорос сетчатый)
ведет себя крайне непоследовательно. Хотя эта муха большая и красивая, совсем непохожая на других и встречается чуть ли не во всех странах Европы, о ней все еще почти ничего не известно. Никто не знает, чем она питается и почему ее поведение столь непредсказуемо. Она внезапно появляется где-нибудь в одном экземпляре, а потом исчезает навсегда. И повсюду считается раритетом. Большая редкость обнаружить две штуки в одном и том же месте. Почему?
Знать я тоже не знаю. Но поскольку я поймал семь экземпляров у себя на острове, что является для Европы уникальным рекордом, у меня имеются собственные теории. Скажем, личинки обитают под землей и очень чувствительны к свойствам почвы. Кое-что, как уже говорилось, на это указывает. Возможно, им необходима известь. Этим может объясняться редкость вида. Непредсказуемость, в свою очередь, вероятно, связана с тем, что развитие занимает несколько лет, и поэтому мухи появляются не каждый год. Из моих семи экземпляров четыре относятся к одному году, а три к другому. Помимо них, я не видел и следа этой мухи. Это можно считать фрагментом голово-ломки. Другое возможное объяснение заключается в том, что Doros летает денек-другой, а потом умирает как поденка. Увидевшему ее собирателю просто повезло. Семь штук видит только тот, кто никогда не двигается с места. Есть ли тут повод для грусти?
9. В тени вулкана
В ночь со 2-го на 3 февраля 1923 года разверзлась преисподняя. Впоследствии пережитое никак не отпускало Малеза. Оно превратилось в постоянно повторявшийся в его рассказах ударный эпизод, ставший с годами некоей основой для развития идей о сказочном острове, а может, и целом континенте, который погрузился в море. То, что земля у него под ногами сотрясалась, не оспаривали даже любители позлословить за его спиной. А без таковых не обошлось.
В ту зиму Малез вместе с двумя потрепанными жизнью русскими добытчиками пушнины путешествовал по пустынным местам. Они обитали где-то в бухте Ольги, на востоке Камчатки, в сотнях километров от ближайшего жилья. Чем именно он там занимался и по чьему заданию, как всегда, немного не ясноможно строить любые догадки, но формальной целью являлось продолжение сбора зоологической коллекции для Государственного музея естественной истории, а также подготовка так и не законченного описания региона с привлечением многочисленных панорамных снимков с горных вершин. Жили они в палатках или в невероятно грязных лачугах из торфа и березовых бревен. Не вместе, а каждый по отдельности, на расстоянии нескольких десятков километров, чтобы, как говорилось, не мешать друг другу охотиться. Двустволка, карабин винчестер, мешок муки, соль и несколько соболиных капканов. Фотоаппарат, котелки и бодрое настроение.
Все начиналось хорошо. Метели, конечно, были страшные, а дни короткие, но уже месяца через два они смогли поменять белье, поскольку достигли горячих источников в долине между сопками. Их образ жизни был экстремальным по своей простоте. Ели они мясо, вареное или обжаренное. Диких оленей, медведей и птиц. Хлеб выпекался способом, до которого мог додуматься только оказавшийся в лесу холостяк: «Чтобы не тащить с собой или не мастерить миску для теста, охотники выкапывали ямку в муке прямо в мешке, вливали туда воду, сыпали соль, иногда соду, помешивая палочкой до получения теста; муку при этом брали с боков миски». Затем тесто варили в медвежьем жиру. Пропитание, не более того.
Как-то раз в начале февраля Малез в одиночестве отправился на побережье, чтобы забрать кое-какие предметы первой необходимости и припрятать свои трофеи на складе припасов, устроенном в нескольких сотнях метров от воды. За ночь выпал свежий снег, поэтому выбраться обратно оказалось труднее, чем предполагалось. Запряженные собаками сани были тяжело нагружены, а дорога пришла в полную негодность. Малез не видел иного выхода, как заночевать по пути в старой охотничьей лачугеветхой юрте, коньковая балка которой провисла под тяжестью торфяной крыши словно гамак. Он приготовил на имевшейся там печке скудную трапезу и развернул в темноте спальный мешок. Сразу уснул. Но вскоре проснулся, точно на море.
В ту ночь на Камчатке произошло мощное землетрясение. Малез описал эти события в своей первой книге «Охота и землетрясения». Рассказал о том, как едва сумел выбраться из юрты прежде, чем рухнул потолок, о невероятном грохоте, о березах, которые раскачивались и ломались, несмотря на царившее той ночью полное безветрие. Написал он и о полной неизвестности на рассвете, и о том, как позднее отыскал своих товарищей, живыми, но до смерти перепуганными. Их припасы на берегу, лодка и даже росший неподалеку от воды лес исчезли. Мощнейший цунами поднял многометровый ледяной вал, который подобно рубанку зачистил все на своем пути на несколько километров. Ничего не осталось. А толчки продолжались. «Первые три дня все сотрясалось примерно каждые пять минут, потомкаждые пятнадцать, а через месяцраз в час, и когда я покидал эти места в начале июня, в день происходило от одного до трех толчков».
Русские отбыли уже через месяц. Они настолько боялись, что земля может уйти под воду, что задерживаться долее не решились. Они двинулись пешком на юг, в сторону Петропавловска, Малез же остался в гордом одиночестве, радуясь тому, что муки теперь хватит на дольше. К несчастью, волки загрызли его собак, но ему, похоже, удавалось сохранять присутствие духа, а потом подоспела подмога. В книге подробно и смачно рассказывается об искусстве жарки в яме медведя. «Жирные подушечки из соединительных тканей на подошвах лап медведя, способные раньше состязаться в упругости с гуттаперчей, настолько растекаются, что их можно есть чайной ложкой». Тоски по дому для него просто не существовало.
Ближе к осени Малез поехал в Японию, чтобы купить фотопленку. Стеклянные пластинки унесло цунами, а выписывать новые на Камчатку, посреди революционных беспорядков, представлялось делом практически безнадежным. Кроме того, ему требовалось кое-что еще. Поэтому он отправился на корабле в Иокогаму, намереваясь отсутствовать всего несколько недель. Как всегда, получилось не совсем так, как он предполагал.
31 августа 1923 года произошло сильнейшее в истории Японии землетрясениечто характерно, всего лишь через несколько дней после прибытия туда нашего друга Малеза. В момент катастрофы он находился на втором этаже гостиницы в городе Камакура, неподалеку от Токио, куда отправился в сопровождении нескольких друзей, очевидно решив устроить себе отпуск и покупаться. Землетрясение застало его в дверях: «Я как раз уговорил себя, что едва ли стоило ехать на один из лучших курортов Японии, чтобы валяться в постели, и куда лучше пойти на берег и посмотреть, годится ли набегающая зыбь для так называемого сёрфинга».
Мне трудно представить себе Рене Малеза в купальных штанах с доской под мышкой, но до этого дело не дошло, поскольку в следующую секунду пол и потолок исчезли, и только Малез так и остался стоять в дверном проеме: «Дом бросало из стороны в сторону, как корабль при сильнейшем шторме». Надо на улицу, пулей.
Я преодолел уже половину пути, когда передо мной внезапно распахнулась дверь, из нее, словно пушечным выстрелом, выбросило полную пожилую даму в одной сорочке и швырнуло в противоположную стену, где дама рухнула, словно куль. В несколько прыжков я миновал ее и очутился у лестницы, но когда, обернувшись, увидел, что она так и лежит, я устыдился, вернулся и сумел помочь ей тоже выбраться на лестницу и спуститься вниз. Объяснить, почему нас со старухой не стряхнуло с лестницы, выше моих сил.
Далее следует уникальное описание бедствий в Иокогаме и Токиоуникальное потому, что Малез изображает блуждания в аду не только как ад. В катастрофе погибли сотни тысяч людей, и Малез, находясь в эпицентре огненного шторма, видел все этогруды трупов и разрушениясвоими глазами, но тем не менее он упорно выстраивает рассказ как репортаж в лучших традициях документалистики, не оставляя ни малейшей щелочки для собственного страха и отчаяния. Словно ничто не могло вывести его из равновесия. «Потом мы спокойно проспали там всю ночь, невзирая на сотрясавшие землю то сильные, то более слабые толчки, а тем временем пылающий Токио окрасил небо в кроваво-красный цвет».
Его жизнеутверждающий пафос вполне мог объясняться тем, что по пути домой он немного пообщался в Москве с Альбертом Энг-стрёмом. Теперь, когда во всей Японии не осталось пленок, возвращаться обратно на Камчатку особого смысла не имело. Кроме того, Малез пропустил последний в том году корабль. Значит, домой. Через Владивосток. Задача оказалась не из легких, поскольку у него в паспорте не хватало нужных виз. Но под конец все уладилось, вероятно потому, что никто из советских таможенников не смог устоять под натиском настырного шведа, которому, в довершение всего, еще каким-то чудом удалось заделаться дипкурьером. Бывший русский консул из какого-то японского города навязал ему перед отъездом несколько писем для передачи некоему комиссару во Владивостоке. Во все годы существования Советского Союза это был один из самых действенных способов обойти с бюрократию.