У-у, Башуцкий, счастье твое, на службе Мудряк, а не то бы сквозь стену учуял, на что ты, тунеядец, руку-то поднял. На пламенных революционеров клацает зубами брянский волк, опрометчиво реабилитированный.
С тех пор как гражданка Касаткина, мать-одиночка, еще одного родила, экономист Мудряк удвоил бдительность, «Спидолу» громко запускал, чтобы слышал тунеядец вражеское вещаниеуговор с райотделом был: клюнет Башуцкий, антисоветчину выложит. Увы, битый фраер тихохонько сидел в своей мышеловке Да, Башуцкий, счастье твое, на службе экономист, а не то бы учуял, ну и отдали бы твои четырнадцать квадратных метров без двух квадратных дециметров остро нуждающейся гражданке Касаткиной, тем паче младшенький народился от Мудряка.
И действительно, куда-а-а занесло Башуцкого в умозрительном безумстве его!
Третье отделение после тридцать восьмого года фасадом глядело на Фонтанку, а рядом, на Пантелеймоновской, были дворы со службами, экипажными сараями, внутренней тюрьмой. Ну и переименовали Пантелеймоновскую в улицу Пестеля: люди, страшно далекие от народа, непременно учредили бы и «отрасль соглядатаев», и застенок. А потом Гороховую переименовали в улицу Дзержинского: помнили, как там, на Гороховой, ночей не спала Чрезвычайка, ужасно к народу близкая. Не понапрасну тревожился Герцен: а не начнется ли новая жизнь с организации корпуса жандармов? Привычка свыше нам дана, замена гласности она, заключил Башуцкий.
Может, он и вправду спятил?
Тяжело хлопнул парус, рухнули тучи, море встало стеной. Это там было, в Н-ской базе. Кавторанг Карпов не давал бить баклуши, дважды в неделюшлюпочные занятия. Поворот оверштаг, то есть против ветра; поворот через фордевинд, то есть по ветру; и последовательный поворот Но так, чтобы никаких «вдруг» И вдруг тяжело хлопнул парус, рухнули тучи, море встало стеной, и все это в миг единый, ибо был поворот«оверкиль»вверх днищем, вверх килем. Но матрос из поморов, Васька Анисимов, гаркнул: «Кроче!»и обошлось.
Можно крикнуть«Кроче! Тише!»морю и ветру: в них есть душа, в них есть свобода, глядишь, и обойдется. Грозились «Ужо тебе!»не обойдется: неумолим Конь, неумолим Броневик, восьмерки небесные, иероглиф истории, число и фигура.
Пестель был жертвой, Бенкендорф палачом, но поразительная близость государственных замыслов. Не обойдется, не образуется. И нечего бегать, как гусь, подбитый палкой.
Пестель сидел в каземате Алексеевского равелина. Бумаги Пестеля читал Бенкендорф в обер-комендантском доме, о коем сказано: «Памятник русского зодчества с четкой и ясной планировкой». Четкие и ясные замыслы Пестеля и Бенкендорфа обжигали Башуцкого в комнате, на которую имел свои виды экономист Мудряк.
Все наперед расчислил Пестель в «Записке о государственном правлении». Все расписал в статье двенадцатой о государственном благочинии, хранимом тайной полицией.
Обязанности: узнавать, как действуют все части управлениясправедливо ли правосудие, взимаются ли подати без притеснения, нет ли корыстолюбия, лихоимства; узнавать поступки частных людейне образуются ли вредные общества, не происходят ли запрещенные собрания, не готовятся ли бунты, не распространяются ли соблазны и учения, противные законам и вере; собирать сведения об интригах и связях иностранных посланников, а также иностранцах, навлекших на себя подозрение.
Структура: палата исполнительных дел; палата распорядительных дел; палата расправных дел, ибо невозможно подвести под общие законы и правила все предметы, относящиеся до государственной безопасности; наконец, палата внутренней стражи, состоящей из пятидесяти тысяч жандармов.
Способ действия: тайные розыски, или шпионство, есть надежнейшее и почти, можно сказать, единственное средство; для тайного розыска, или шпионства, употреблять людей хорошей нравственности, имена коих ни под каким видом или предлогом не должны быть известны; оные лица должны получать хорошее жалованье.
Бумаги Пестеля поступили в следственную комиссию в феврале восемьсот двадцать шестого года. В апреле того же года Бенкендорф подал государю записку о синих тюльпанах. Генерал обокрал полковника? Ремни из чужой спины вырезал? Нисколько! Сошлись во взглядах. А государь прочитал, государь согласился, чем и добил Милия Башуцкого.
Жаль Башуцкого, не по Гегелю учили диалектику в трудовой школе на Васильевском острове. Совершив «оверкиль», лежал он ничком на проваленном диване, злобных пружин не чувствуя. Жаль перепутанных интеллигентиковвсе близко к сердцу принимают.
Захлопали двери, зашаркали ноги, зарычал унитаз. Мудряк, экономист Ленэнерго, запустил «Спидолу». Жизнь продолжалась.
21
Повешенные повешены, жизнь продолжалась. Двор отъехал в Москву на торжества коронации. Там серафимы дарили генералу небо в алмазах. Бенкендорф рано уезжал с балов и рано поднимался с постели. Его ждала петербургская почта.
Фон Фок писал, точно бисером вышивал. Увы, в трудовой школе на Васильевском острове обучали не французскому, а немецкому. Но если бы обруселый немец писал обруселому немцу по-немецки, то нисколько не выручил бы Милия Алексеевича. Его выручили переводы, некогда опубликованные журналом «Русская старина».
Старина дышала новиной. Или, если угодно, стариной неувядаемой. Речь шла о чудовищном засилье министерств и ведомств. Мурластый майор-паспортист заподозрил бы немца, пусть и обруселого, в русофобии. А экономист Мудряк причислил бы фон Фока к лику борцов с самодержавием, похороненных на Марсовом поле; экономист Мудряк курил у окна Ленэнерго; Марсово поле кропил дождик.
Между тем Максим Яковлевич не только не был там похоронен, но и при жизни редко показывался на тамошних парадах. Не то чтобы не любил армию (в таком случае его не любил бы Бенкендорф), а за недосугом, что Александр Христофорович весьма ценил.
Не он один. Де Санглен тоже. Ночной визитер в Зимний, фонарь, освещавший деятельность Балашова, де Санглен принял фон Фока по протекции. Матушка была очень довольна своим лекарем, а лекарь был очень доволен своим зятем, вот де Санглен и порадел Максимушке. По блату принял! Странно, Милий Алексеевич не поставил лыко в строку. Впрочем, нет, не странно. После войны Башуцкого определил в Исторический отдел министерский адмирал, снизошедший к просьбе кавторанга Карпова. И Башуцкий оказался усердным архивистом и дельным очеркистом, преданным военным сюжетам. А Максимушка оказался и неутомимым помощником де Санглена, и талантливым подвижником тайного розыска.
Блат противоречил интеллигентским принципам Милия Алексеевича, но принцип не отвергал исключения: башуцкие вечно оглядываются на особенности индивидуальные. Им, видите ли, не «объективна» важна, а сама по себе личность.
Так вот, с одной стороны, тонкогубый педант с полированными ногтями был обер-шпионом и в ведомстве де Санглена, и теперь в ведомстве Бенкендорфа. С другой стороны, он был, по свидетельству Пушкина, добрым, честным и твердым. Злой мемуарист Вигель подтверждал: фон Фок совсем не был зол и ничьей погибели не искал. Чего ж еще? В особенности если провести одну из тех исторических параллелей, о рискованности которых зловеще предупреждал Лютый, параллель с грибами-бздюхами.
Итак, Бенкендорф оставил Петербург, в Петербурге оставил фон Фока. Александр Христофорович праздновал коронацию. Максим Яковлевич не праздничал. У него водилась агентура времен де Санглена; была и добровольная, что называется, con amore, или, как говорил Бенкендорф, «добромыслящая». Были у фон Фока, человека образованного, умного, общительного, и обширные связи, вовсе не шпионскиедесять лет минуло, как его избрали почетным членом Вольного общества любителей российской словесности. Минет еще несколько лет, он окажет словесности услугу: наветы Булгарина расшиты фон Фоковым бисером. Должно быть, слог профессионала казался любителю слишком вульгарным. А как же Пушкин-то: добрый, честный?
Пушкин был и проницателен, и доверчив. А может, прослышал, что именно фон Фок дозволил декабристу Батенькову, заключенному в каземате Алексеевского равелина и покушавшемуся на самоубийство, разбить на тюремном дворике цветничок?..
Но покамест, летом и в начале осени восемьсот двадцать шестого года, Максим Яковлевич аккуратно посылает своему шефу депешу за депешей. Их плавное течение подергивалось легкой рябью грациозных вольностей, отчего депеши звучали несколько интимно, не утрачивая, однако, должной почтительности. Так пишут шефу, будучи уверенным в его и служебном, и домашнем благорасположении.
Французскому не учили в василеостровской школе, флер депеш ускользнул от Милия Алексеевича. Суть была внятнойшколила жизнь. Он стал выписывать, упрочиваясь в мысли здравойо постоянстве явления, и покоряясь мысли иллюзорнойо возможности тайной полиции ратоборствовать с тайной бюрократической.
Фон Фок сообщал. Фон Фок рассуждал. Фон Фок резюмировал.
В продолжение 25 лет бюрократия питалась лихоимством, совершаемым с бесстыдством и безнаказанностью. Для удовлетворения оскорбленного общества нужно, чтобы были приняты меры, парализующие тот порядок, который был выгоден лишь одним общественным пиявкам. На них-то и должно пасть наказание.
Теперь или никогда самое время приступить к реформам в судебном и административном ведомствах, не действуя, впрочем, слишком решительно.
Говорят, что злоупотребления, продажность и безнравственность возросли до такой степени, что расшатали основы всех классов общества без исключения. Все надо исправлять, все надо преобразовывать. Поэтому в среде бюрократии общая тревога.
Бюрократияистинная гидра, которую можно уничтожить только продолжительным трудом, неустанно добираясь до самого корня зла. Бюрократияэто гложущий червь, которого следует уничтожать огнем или железом; в противном случае невозможны ни личная безопасность, ни осуществление самых благих и хорошо обдуманных намерений, которые, конечно, противны интересам этой гидры, более опасной, чем сказочная гидра. Министры, высшие чиновники не хотят пожертвовать общему благу ни своим влиянием, ни своей властью. Их клиенты и подчиненные следуют тому же примеру. Надзор должен удвоить свою деятельность и старания, чтобы предупредить глухую реакцию со стороны бюрократии, приверженцы которой действуют совокупно, верные тому принципу, что цель оправдывает средства.
В деле искоренения злоупотреблений все зависит от обстоятельств и от той быстроты, с какой будут проведены придуманные для этой цели меры. Они должны являться неожиданно и разражаться как гром, чтобы толпа злонамеренных людей, заинтересованных в сохранении злоупотреблений, не могла сплотиться и образовать непреодолимый заговор.
Низшие классы, думавшие прежде только о своих собственных делах, анализируют в настоящее время все правительственные распоряжения; от этого происходит то, что за ними теперь труднее следить.
Милий Алексеевич, выражаясь лагерным языком, раздухарился. Можно было бы сказать«воодушевился», но «раздухарился», вмещая одушевление, имеет оттенок иронический или самоиронический, а последнее вибрировало в его голосовых связках: «Былое пророчествует! Былое пророчествует!» Милию Алексеевичу стало весело.
Он очень хорошо сознавал, что все это«В продолжение 25 лет бюрократия»яремщина древняя, как ярлык Золотой Орды, требующей ясак, но он рассмеялся, оглаживая трепетной детской ладонью глянцевито выпуклую бандероль «Золотого ярлыка», плиточный шоколад «Золотой ярлык» мама покупала раз в году, ко дню рождения ненаглядного Милички. Он опять рассмеялся, все это было нелепо, неуместно, да ведь имеем же мы право на глупость, испытывая исторический оптимизм. Ему захотелось распахнуть форточку, и он распахнул бы, если бы если бы в огромном, щелистом деревянном ларе не дымились помои, и неглубокий исторический оптимизм сменился у него искренним сочувствием дворнику. Вторую неделю пьет, бедняга. Запьешь. Ни от кого никакой благодарности.
Раньше, бывало, и Милий Алексеевич это помнил, раньше в праздники, церковные и атеистические«без разницы»дворник обходил квартиры, поздравлял, желал доброго здравия, ему подносили тарелку с граненой стопкой и закуской, неизменно включавшей маленький, как мизинец, крепкий огурчикне захочешь, а выпьешь, лишь бы нежинским похрустеть Когда страна имеет потомственных дворян, она имеет и потомственных дворников, что не так уж и плохо. В доме, где жили Башуцкие, век свековал Ипатыч. Он был нумизматически стар, как тяжелый екатерининский пятак. Он сиживал во дворе на табуретке вприслон к единственному дереву, черному, как головешка. Зимой и летом он вбухивал ревматические ноги в огромные валенки времен Шипки и покоренья Плевны. Старожилы говорили, что отцы-деды Ипатыча тоже дворничали. Милий Алексеевич не удивился, когда статский советник фон Фок, выйдя из кареты, вопросительно взглянул на саврасого бородача: «Ну-с, Ипатыч, нынче тоже приклеивался?»«Точно так, Кинстантин шастал», рапортовал Ипатыч; он стоял во фрунт, шапку держал на ладони вытянутой руки, как солдат на молитве. «Экий болван», резюмировал фон Фок, отирая ноги на каменном крыльце скромного особняка на Малой Итальянской.
Можно в сердцах ругнуть болваном прохиндея-полицейского. Бывало, и всемогущий граф Аракчеев ругался: болван квартальный за каждым шагом следит; третьего дня цыркнул, так он в мелочную лавку юркнул, а вчерась опять увязался Ругнуть можно, нельзя пренебречь доносом. Ушлый Константинов донес, что Бенкендорф отдал-де приказ следить за государем императором. Разумеется, вздор! Но Максима Яковлевича уже осведомили: петербургский обер-полицмейстер отрядил нарочного в Кремль, в Малый дворецв собственные руки. Само собой, его величество отвергнет навет на адъютора своего, друга-пособника. Однако государю не секрет: шпионы Бенкендорфа суть шпионы фон Фока.
Ежели объяснять то, чего не было, учреждение слежкисугубым усердием ради охранения государя, придется объяснять и отсутствие высочайшего соизволения на слежку. Конечно, мыльный пузырь лопнет, но покамест витает, радужно дрожа, пред цепенящим взором императора, не остается ничего другого, как цепенеть.
Фон Фок доверял интуиции. Интуиция уверяла фон Фока, что государь его не любит. Бог весть почему, по какой причине, не любит, и баста. Максим Яковлевич не ошибался; Милий Алексеевич знал об этом из дневников Пушкина. И вот статский советник цепенел, отчего казался совершенно невозмутимым. Он грел ноги у камина и полировал ногти. Нет, фон Фок не думал о красе ногтей, как отнюдь не всегда думают о благочестии, перебирая четки, а думал о подозрительности государя и находил объяснение, пограничное с оправданием.
Бабка убила деда. Отца удавили. А потрясение 14 декабря? Да, злодеи казнены, злодеи осуждены, однако «вторые Рылеевы» зовут к топору. Он сам, фон Фок, в недавней депеше сообщал в Москву, правду сказать, мало веря тому, что сообщал, по дороге в Сибирь государственный преступник Трубецкой, воспользовавшись отлучкой фельдъегеря, сказал жене станционного смотрителя: «Ничего! В Москве человек десять наших, им поручено управиться с государем».
Соединив мысленно и наследственные впечатления его величества, и свои же сообщения его величеству о предполагаемых поскребышах-заговорщиках, а теперь и донос прохиндея Константинова, эстафетой отправленный обер-полицмейстером, Максим Яковлевич почувствовал себя скверно и как бы сделался схож со своим давним покровителем де Сангленом. Отстраненный от дел тайного надзора, Яков Иванович ничего на свете так не боялся, как тайного надзора. Тогда это представлялось комическим. Теперь воображение, редко посещавшее фон Фока, разыгралось.
Он выпил два стакана киршвассера, выкурил трубку душистого кнастера и, обретая душевное равновесие, изготовился к контратаке, главное направление которой плотно вместилось в контекст прошлых депеш Бенкендорфу, а значит, и государю. Направление было такое: приверженцы бюрократии тщатся умалить в глазах его величества и всего благонамеренного общества репутацию высшего надзора. Фон Фок написал: органов. Милий Алексеевич поежился. Максим же Яковлевич фон Фок перебелил депешу-жалобу.
«Я должен поговорить с вашим превосходительством об одном обстоятельстве, настолько же нелепом, как и неприятном во многих отношениях. Полиция отдала приказание следить за моими действиями и за действиями органов надзора. Полицейские чиновники, одетые во фраки, бродят около маленького дома, занимаемого мною, и наблюдают за теми, кто ко мне приходит. Положим, мои действия не боятся дневного света, но из этого вытекает большое зло: надзор, делаясь сам предметом надзора, вопреки всякому смыслу и справедливости, непременно должен потерять в том уважении, кое ему обязаны оказывать в интересах успеха его действий.