Сидя на мокром глиняном полу, колодники играли в «матушку», «царапки», «овечки» Игры состояли в подбрасывании и ловле камешков. Подбрасывать нужно в определенном порядке и ловить заранее установленное количество камешков. Проигравшему щелчки по лбу. Когда игра наскучивала, ложились на растрепанные чаканки. Кто-нибудь заводил любимую бурлацкую песню:
Еще ходим мы, братцы, не в первой год
И пьем-едим на Волге все готовое,
Цветное платье носим припасенное,
Еще лих ли наш супостат злодей,
Супостат злодей, воевода лихой
Гремел засов, и входил офицер. Бил наотмашь первого попавшегося. Кричал матерно:
Завыли, сучьи дети. На волю захотели? Колодки набью на шею, так не до песен будет. Аль не знаетесидеть тихо.
Так блюло острожное начальство предписание «о тихости колодников», написанное собственноручно Екатериной II в «Уставе о тюрьмах».
И замолкали, шепотом рассказывали, какая судьба довела их до острога.
Вот говорит молодой солдат, только недавно забитый в колодки:
Пришел к нам в казарму гарнизонную плац-майор досматривать, какой у нас порядок. И дернуло его заглянуть в мой сундучок, под койкой стоял. А там в уголке сырые арбузные семечки лежали, потом подкалить думал. Он и набросился на меня: «Каналья, ты гноишь казенное добро, рубашки, мундир, сундук» И со всего размаха трахпрямо в рыло А потом и приговор судный вынесли.
Сидевший в углу старичок бормотал сквозь слезы:
Я уж забыл, в каких острогах и побывать довелось, всю Русь исколесил Уж не под силу, молю бога, чтоб прибрал Ан нет, отвернул лик свой от меня, грешного
Мутная слеза катилась по морщинистой щеке и терялась в седой взлохмаченной бороде.
А наутро Касьянов был потрясен страшным событием. Старичок лежал в углу с пробитой головой.
Кто убил? спросил Григорий.
С нар поднялся закованный в ножные кандалы мужик и сказал, что убил он.
За что?
Да вчера больно жалостливо он скучал и так горевал, что бог не дает смерти, что меня аж слеза прошибла. Как уснули все, я вынул из-под порога кирпич, завернул в рукав рубахи да и убил старикаиз жалости. Думаю: пусть успокоится А мне все одно пропадать.
Касьянова поразило, как люди легко идут на смерть. И то верно: за острогом жизнь не лучше. А пытался ли кто изменить эту жизнь? И все же за стенами тюрьмы человеку вольготней.
Григорий Касьянов сбежал бы давно. Но больше свирепой стражи боялся он за судьбу жены и сына. Пригрозил ему после суда губернатор: «Если утекешьсына запорю до смерти».
Когда в пределы Астраханской губернии со стороны Саратова вторглось новоявленное грозное войско, Григорий решил сразубыть ему в том войске непременно. Слухи были разные: одни уверяли, что сам император идет вызволять народ из кабалы, другие твердили, что это вовсе не император, а самозванец и злокозненный плевосеятель. Священство вещало, что бунтовщикпростой донской казак Емелька Пугачев. Касьянов знал лишь одно: кто бы ни был он, тот человек, онзаступник народный. Словно пеплом покрыло лица дворян. Караульные офицеры и бить меньше стали. А намедни слышал Григорий собственными ушами, как кричал, не таясь, канонир у кремлевской стены: «Сколько работано ни будет, ничего не поможет, все достанется батюшке Пугачеву!»
Самозванца-то Пугачева величают батюшкой Эти слова пришлись Григорию по душе. Хорошо, если то не царь. На царя какая надежда? Сам господского звания. Да и может ли царь быть атаманом? Ни в жисть. Только легковерные могут тешиться этим
Стиснув зубы, плыл под водой Григорий, разломил заранее надпиленные железа, почти греб руками илистую, вонючую муть. Считал про себя: пятнадцать, шестнадцать, семнадцать
Каждый рывоксажень. До завозни сажен тридцать, не меньше. Так и естьстукнулся затылком о затопленный борт, поднырнул еще. Уже сидя под днищем, слышал крики:
Утоп! Утоп! Эк его разморило Да ищите проворней, черти!..
Если не нашли теперь, то и не найдем. Засосало на веки вечные.
Про себя Григорий отчужденно думал: «Да, утоп, нет больше Григория Касьянова»
У Черного Яра путник остановился. Сбросив с плеч потную рваную рубаху, опустился на пахучую мягкую траву над самым берегом.
У городка река, изгибаясь, с силой била в обрывистый, крутой яр. Когда-то по берегу рос лес. Затем его спалило пожаром. Теперь река размыла яр. Черные и толстые змеистые корни выползли наружу, путаясь в космах водорослей и в глинистых отвалах. Волны вырыли под паутиной корней пещеры, таинственные норы и логовища. Мрачным выглядел яр с реки. С опаской косились на него проезжающие по Волге купцы, торговые люди. Не раз в одночасье здесь грабили большие караваны с богатым добром.
Путник спокойно лежал на берегу, а острый глаз неотрывно следил, как к Черному Яру подплывало и причаливало странное судно. Это был большой деревянный плот, на котором мерцали жерла четырех чугунных пушек.
«Плавучая батарея, подумал человек. Видно, таким гостинцем хотят встретить государя-батюшку. Надо поспешать».
Путник поднялся. В Черном Яру был у него знакомый огородник, у которого он и решил переспать ночь. Подходя к базарной площади, еще издали увидел огромную толпу. Жители Черного Яра галдели, кричали, не опасаясь, что в городке стоит драгунский батальон полковника Цыплетаева. Слух, что Петр III с войском уже у Сальниковой ватаги, приводил крестьян и посадских в великое смятение.
Слышались голоса:
Коли бы нам бог дал хоть один год на воле пожить
Настали, знать, для господ последние деньки.
Сполох, ребятушки, сполох!
Где сполох? Эка врут, идолы! сердито огрызнулся косоглазый целовальник.
Что, тебе глаза перекосило? Вот постой. Ужо всем вам будет расплата. Всех порешат
Подскочил на пегом жеребце комендант с пятью солдатами.
Замолчать! заорал Цыплетаев, выпучивая от натуги глаза. Замолчать, мерзавцы! Слушайте мое последнее к вам слово!
Отчего не послушать! раздался смелый, звонкий голос. Только толку-то мало будет с твоих слов. Нового ничего не скажешь!
Это что там за бунтовщик? Выдь-ка сюда ко мне!
Отчего не выйти? дерзко ответил тот же голос.
Из толпы вышел молодой мужик в белой грязной рубахе, залепленной рыбьей чешуей. На правой руке было перекинуто два счала вяленой воблывидно, решил продать на базаре.
Вот и вышел, глядя прямо на коменданта прищуренными злыми глазами, проговорил рыбак. Думаешь, спужался тебя! Нет, брат, не на таковского напал
Комендант от такой предерзости словно языка лишился. Он только вытягивал кадыкастую шею и глотал слюну. Затем с сипом выдавил:
Ты что бунтовать?
Бунтовщик-то ты, а не я! Государь-то Петр Хведорыч вольностью нас жалует и реками
Молчать! рявкнул Цыплетаев. Знаешь ведь, бестия, что никакого императора там нет среди сволочной толпы. Емелька там, донской самозванец!
Ишь ты, чего наговорил, тем же тоном продолжал мужик, а чего же генералы ваши от него бегут? А ты говоришь: «Емелька он, а не царь». Разве Емелька взял бы Казань и Саратов?
Вяжите его! Чего рты разинули? повернулся комендант к солдатам.
Вяжи, вяжи! отозвался рыбак. Посмотрим, как-то ты меня, верного слугу царя-батюшки, свяжешь!
Толпа недобро загудела, сдвинулась плотнее, точно туча перед грозой. Солдаты несколько раз стеганули нагайками. Толпа будто окаменела, никто не шелохнулся. На лицах солдат появилась растерянность. Лишь один старый капрал спрыгнул с седла и с длинным ремнем в руках подошел к мужику. Но едва он прикоснулся к рукаву его рубахи, как с головы капрала слетела треуголка, сбитая камнем. И тут же из его рук выдернули ремень. Базар огласился криком и свистом. Цыплетаев дернул поводья и повернул коня. За ним ускакали солдаты.
Стонала и гудела площадь. Мужики радостно переругивались. Один возбужденно сообщал:
Крепко меня солдат ожег плетью через правое плечо, да я ему не покорился.
У него, надо быть, на конце-то пулька вплетена: следовать тебе в баню сходить, отпарить. Вспухнетпомрешь. Настегаешь веником с мыломотпустит.
Время ли сейчас в баню ходить? Вольность добывать надо
Путник удивленно глядел по сторонам. Свершилось небывалоесолдаты ничего не могут поделать с простым мужиком!
На сеновале знакомого огородника пахло свежескошенным разнотравьем. Было тепло и покойно. Не успел и задремать, скрипнула сбитая из кривых ветел дверца и тихо, словно сухое сено, зашуршал голос:
Спишь, мил человек? Нет? Тогда поднимись-ка, человече. Показать тебе хочу цидулку одну. Подобрал вчера на базаре.
Старик огородник засветил принесенный фонарь и вынул из-за пазухи измятый лист. Он долго пытал белый лоскут подслеповатыми глазами. Произнес сокрушенно:
Не сподобил господь грамоте. Может, ты, мил человек, осилишь?
Тот протянул руку. Взял лист, разгладил на своей крепкой ладони. Стал читать бегло:
«Объявляется во всенародное известие.
Жалуем сим именным указом всех крестьян, находившихся до сих пор в подданстве у помещиков, быть верноподданными нашей собственной короне и награждаем древним крестом и бородами, вольностью и свободою, вечно казаками, не требуя рекрутских наборов, подушных и прочих денежных податей Награждаем владением землями, лесными, сенокосными угодьями и рыбными ловлями без податей и без оброку и освобождаем от всех чинимых прежде от злодеев-дворян и судей-вздоимцев податей и отягощений»
Прочитав, долго сидел молча, слушал, как шепчет старик:
Сказывал мне покойник-родитель, что будет избавленье народу. Соберутся посадские люди и крестьяне и начнут по градам воевод имать и сажать господ по темницам Знать, то время пришло.
ПОСЛЕДНИЙ БОЙ
Путник отошел от Черного Яра верст на шесть. Вдали заклубилась пыль. Казаки в рассыпном строю проскочили на взмыленных конях. Затем вернулись, спросили:
Нет ли в Черном Яру царицыных войск?
Узнав, что нет, успокоенные, повернули к маячившему на бугре табору. Туда повернул и путник. Пытался отыскать самого государя. Казаки указали ему на обоз: там, мол, военная коллегия. Но там его не было. Он разместился в маленькой офицерской палатке, близ которой под знаменем стояли часовые
Вокруг была суматохаспешно пробегали сотники и полковники, бряцая оружием, вздымая пыль, уносились вскачь курьеры с указами, где размещаться батареям и где быть казачьим полкам и прочим повстанцам.
Откинув полость палатки, легким шагом вышел сам «император». Его быстро окружили старшины. Все же путник успел разглядеть, что «сам» был подсухий, жиловатый. Тонкий стан плотно облегал легкий бешмет из голубого штофа. За шелковым поясом торчала пара турецких пистолей. На голове, сбитая набок, шапка из черной мерлушки с малиновым верхом. Из-под шапки выбивались волосы, подстриженные «под кружало». Иссеченное знойным ветром лицо удлиняла узкая темная бородка. Запавшие глаза от бессонницы красны. Он что-то говорил старшинам. Ветер доносил обрывки фраз:
Нелегко будет За нами идет неприятель Михельсонка смел, но у нас есть двадцать пять пушек, и мы можем обороняться Я так мекаю, главные силы между бугрищем и шляхом. Ишо не забудьте высочайших указов поболее изготовить
Говор был донской, казачий. Путник осмелел и, выбрав минуту, пошел и бросился перед «императором» на колени. Пугачев скосил на него глаза, спросил недовольно:
Чего надобно? Говори, да быстрее!
В войско прими свое, батюшка. В манифесте твоем чел я, что изводить надо злодеев-дворян
Читать умеешь? удивился Пугачев.
Умею.
Что-то по тебе не видно, засомневался «император», разглядывая рваную рубаху и грязные босые ноги. И снова спросил:А писать можешь?
И писать могу.
Дайте бумагу! приказал Пугачев старшинам.
Кто-то принес бумагу, кто-то протянул чернильницу и перо.
Ну, пиши, сказал Пугачев и стал диктовать:«Бью челом чадолюбивому отцу и всемилостивейшему монарху»
Первые буквы давались с трудом. Поотвык от письма изрядно. Но потом письмо пошло ровней, и старшина Афанасий Перфильев удовлетворенно крякнул.
Как написано «всемилостивейший»? спросил Пугачев. Он знал, что грамотность писарей проверяют по этому слову. Редкий из начинающих грамотеев не делал в этом слове ошибки.
Писано, будто в губернской канцелярии, сказал Перфильев.
Тогда быть ему при моей канцелярии, решил Пугачев, да обрядить надо в казацкий наряд. И тут же спросил быстро, будто вспомнив самое главное:А как прозванье твое? Наречен как при святом крещении?
Зовут Иваном, а прозванье моеЗаметайлов.
Уж не заметаешь ли ты следы свои? усмехнулся Пугачев и глазами указал на руки пришедшего. На запястьях его заметил глубокие ссадиныследы оков. Еще хотел что-то сказать, да подскакал казак на запотевшем коне, крикнул:
Батюшка-государь, разъезды Михельсона показались Верстах в десяти
Показались? Встретим как должно. Токмо раньше утра сшибки не будет.
Пугачев посмотрел на косматую тучу, покрывшую у горизонта солнце, и добавил:
Не сунутся на ночь глядя солдатики, а мы тем временем пушчонки расставим
Пугачев приказал расставить пушки на бугре между двумя дорогами. Одна змеилась вдоль берега Волги. Другая серой лентой убегала в степь, к астраханскому шляху. Не зажигали костров, не расседлывали лошадей, не пели песен.
Заметайлову указали палатку, подбитую зеленым сукном. Над походным столом на жердях уже светились два фонаря. Перфильев пододвинул ему складной стул:
Садись, спешные бумаги рассылать надо. Вот образец манифеста его величества. Пиши с него, да без помарок. У меня рука отсохла от этой писанины. Лучше уж саблей работать А обращенья проставляй разные. Это к донским казакам, здеськ калмыкам, а тутк славным астраханцам Ин ладно Соображенья у тебя достаточно
Заметайлов улегся на подстилке далеко за полночь. Перфильев уже храпел. Рядом с ним посапывали два сотника. Впросоньях услышал жаркий шепот:
Ты спишь, Афанасий?
Сплю, с хрипотой ответил Перфильев.
И сотники спят?
Дрыхнут.
А новичок канцелярский?
Тоже сморился. А ты чего, Творогов? Аль блохи кусают? Чего прилез-то?
Блохи недовольно пробурчал Творогов. Тут завтра такие блохи начнут кусать, панихиду заказывай.
Знамо, не виноградом стрелять будут.
Так вот, нам надо вместях и обговорить это дело
Может, еще и осилим Михельсонку, сдавленно проговорил Перфильев, людства много.
Люд-ства-а протянул Творогов. Это скопище. Здесь без воинского стройстваконец. А казаков и пятой части не будет. Донские-то деру дали. Я и на своих-то надежды не кладу. Может быть, самое время дать тягаля?
А куда бежать-то? Сам знаешь, бежать некуда. Я с государем буду неотлучно. Теперь отступать постыдно. Клятву давал государю.
«Государю, государю»передразнил Творогов. Много таких государей по острогам вшей кормит
Ты не больно-то! вскипел Перфильев.
А ты рот не затыкай. Донские ж казаки признали намедни в нем своего, здоровкаясь, называли Емельяном Ивановичем Ну, прощевай и молись заступнице нашей, царице небесной
Творогов ужом выскользнул из палатки. За набойчатой тонкой стеной стрекотали цикады, всхрапывали лошади, перекликались вдали часовые.
Заметайлову все слышанное казалось бредовым сном. О ком разговор-то был?.. Неужто он и впрямь самозванец? Говор-то, сам слышал, истинно донской. Неужто Петр III таков в обращении? А ведь такое обращение народу сродней. Да и разве подпустили бы к настоящему царю так просто? У Заметайлова раздваивались мысли, тягостно щемило сердце, черная омутина возникала перед глазами. А ежели он не царь? Обманом присвоил высокий титул? Обманом шлет высочайшие манифесты? Но нет. Это не обман. Сам писал в копиях, что народу даруется воля вольная, и земельные наделы, и покосы, и рыбные ловли. И избавленья от утеснителей. Это не просто слова. Там, где появляется «он», изводится под корень ненавистное семя злодеев-дворян и их прихвостней, а народу жалуется вечная воля без всяких отягощений Вот оно, главное-то, воля! За нее-то и льнут к нему казаки. К тому же, согласно манифесту, будут они иметь постоянно «денежное жалованье, порох и хлебный провиант». А уж про мужиков и говорить нечего Дворяне почитают их хуже псов. Да и на заводах крестьян утруждают работой более, чем в ссылке. Жены и малолетние дети плачут Вот и его дитятко Как-то оно теперь в Началове? И женка тож, поди, мается