А ты поганый? осторожно спросила Дуня.
С чего ты взяла, креста что ли не видишь? удивленно сдвинул брови Юрко.
Не вижу, дяденька Георгий.
Юрко пошарил по груди.
Обронил, шмыгнул он носом. Слушай, Дуняшка, мне бы поесть чего, не ел давно, и рубаху бы новую. Моя, сама видишь, уж ни на что не годна. Принесешь?
Поесть принесу, а вот рубаху, девочка запнулась, ладно, принесу и рубаху.
Ты только про меня никому не сказывай, быстро зашептал чернявый, беду на своих накличешь. Гонятся за мной.
А кто? Дуня тревожно оглянулась, спиной ощутив опасность.
То тебе знать не надобно. Беги, а я посплю пока, Юрко опять закрыл глаза, опустившись на мох.
Девочка, подхватив злополучную лопату, не оглядываясь, побежала домой.
Бабка Лукерья, сильная пятидесятилетняя женщина, крепкими руками размашисто замешивала тесто на большом столе прямо посередине двора. Глинобитный очаг уже радостно потрескивал дровами. В летнюю пору в избу заходили только переночевать, да и то, если не донимала жара, а то могли обойтись и сеновалом.
Кирьян, о чудо, смиренно чистил в загоне у поросят. Увидев выбежавшую из леса растрепанную с оторванным подолом Дуняшу, он испуганно шмыгнул в клеть.
Дунюшка, что случилось?! бабка, спешно обтерев руки полотенцем, кинулась к внучке.
Ничего, густо краснея, проблеяла овечкой Евдокия.
А с подолом что? бабка сверлила Дуню внимательным тревожным взглядом.
Упала, за корягу зацепилась, клок оторвался.
Так-то ровно. И где ты была? простой вопрос, да как ответить. «Что я в лесу могла с лопатой делать?»
Кипрея хотела накопать, а упала, вот рубаху порвала, пришлось домой идти. Ба, ты не сердишься? щеки нестерпимо жгло.
Велела же без меня по лесу не шастать, неслухи, поругала Лукерья, но не злобно, так для порядка. Беспокойство отступило, бабка облегченно выдохнула.
Можно я пойду к ручью одежу стирать? заискивающим тоном попросила Дуняша.
Что-то вы сегодня больно покладисты? Натворили чего? опять с подозрением сузила бабка глаза.
Так ведь подол же разорвала. Ба, а можно я другую рубаху одену, я эту потом починю, вот те крест?
Ладно, ступай уж переодевайся. Есть-то хочешь? Ведь с утра не ела.
Нет, я до полудня подожду, Дуня махнула рукой и побежала в избу.
Вот он короб с приданым, любовно сколоченный отцом для любимой дочери, еще пахнущий свежесрубленным деревом, украшенный витиеватой резьбой. Евдокия, стыдливо оглядываясь, открыла тяжелую крышку. Беленые расшитые по вороту и подолу рубахи, рушники с пляшущими петушками, пестрые поневы всё было сложено ровненькими стопочками, присыпано душистыми травами и девичьими грезами.
Дуняша пальчиками пробежалась по родным узорам. Двенадцатилетняя девчушка уже слыла в селе заправской мастерицей. Подруги завидовали ее ровному стежку, хитрому сплетению завитков. Под руками юной вышивальщицы прорастали диковинные деревья, скакали по веткам пестрые птахи. Для неведомого еще любимого выводила Дуня долгими зимними вечерами замысловатое узорочье, представляя, как русый красавец с кудрявым чубом наденет ее рубаху, залюбуется тонкой работой, как закружатся, отражаясь в небесно-голубых глазах жениха, нитяные цветы и птицы.
И вот теперь это чудо расчудесное нужно отдать какому-то тощему, немытому, дурно пахнущему степняку, да еще и без нательного креста. Какую же меньше жалко? Вот самая первая рубаха: шов кривоват, стежок неровный, один рукав чуть длиннее другого (едва заметно, да все равно). «Вот эту и отдам. Хотя ему же сам князь сапоги дарил. Он княжью одежу вблизи видел, а может и с княжьего плеча донашивал, а я ему такое-то принесу. Скажет вот так неумеха, этакое-то кособокое притащила. Осрамлю себя и батюшку». Дуня решительно взяла самую красивую рубаху и уложила на дно большой корзины, присыпав грязным бельем. «Ничего, успею еще лучше смастерить».
Со стола девочка прихватила оставленную ей бабкой на завтрак краюху хлеба и крынку парного козьего молока. Чтобы молоко не расплескалось, накрыла глиняное горло берестяной крышечкой и обернула льняной тряпицей, залезла в ларь, где хранились сухари: «Добавлю, а то маловато. Эх, ему бы еще сальца для силы. Да как в погреб пробраться?»
Дуня выглянула наружу, крадучись прошмыгнула за спиной у Лукерьи, тихо по стеночке спустилась в темноту. Погреб дохнул в лицо запахом сырой землицы и ароматом свежесорванных яблок. Их спелые бочка бабка с внучкой только вчера заботливо укутали соломкой. Пара яблок да ломоть сала в три пальца толщиной тоже легли на дно корзинки. Готово, теперь к лесу.
Выбравшись из погреба незамеченной, Дуня закинула за плечи заметно потяжелевшую корзину, у калитки как можно беспечней помахала бабке рукой, сделав вид, что идет к реке.
Уже на улице из-за угла соседского забора на нее вышел Кирьян.
Ты что ж за лопатой возвращалась? пряча глаза, спросил он.
Так нельзя нам без лопаты, развела руками Дуняша.
И чего там было? у брата нервно дернулась шея.
Не знаю, я лопату схватила и бежать, соврала сестра. «Пусть думает, что там нечисто, может впредь не полезет».
А-а-а, протянул Кирьян, и потеряв к девчушке интерес, скрылся из виду, перемахнув через забор.
«Вот и ладно», выдохнула Евдокия. Раньше бы она призадумалась, что за частоколом соседей забыл братец, но сейчас было не до него.
У речной заводи девочка, выбрав заросли осоки погуще, свалила в них грязные вещи и с полегчавшей корзиной побежала к лесу.
Юрко лежал в той же позе, как его оставила Дуняша.
Эй, дяденька Георгий, ты еще живой?! обеспокоенно окликнула его девочка.
Тяжелые веки медленно открылись.
Живой, обрадовалась Дуня и суетливо стала раскладывать на рушнике еду, здесь вот молочко парное, тут хлебушек. Бери.
Чернявый сел, опираясь на ствол, взял из рук девочки крынку, сделал несколько жадных глотков, потом отломил небольшой кусочек хлеба и медленно стал жевать.
Да ты побольше бери, здесь еще много. И сальце есть, я сейчас тебе ножичком нарежу, хлопотала девчушка.
Нельзя мне много сразу, не ел давно, худо будет. Ты оставь, я потом доем. Тебе сколько лет, Дуняха?
Двенадцать.
Как-то маловата для двенадцати, незнакомец наступил на больную Дуняшкину мозоль, ровесницы уже щеголяли в поневах, а она в рост пока не пошла и довольствовалась детской рубахой.
Давай перевяжемся, предложила девочка, уходя от неприятного разговора, я чистую холстину прихватила, и вот подорожнички.
Она юркими пальчиками развязала обмотку, посмотрела на рану, та была мокрой, но уже не кровоточила. На плечо легли свежие листы, смуглую грудь опоясала белоснежная лента.
Готово, улыбнулась девчушка.
Знатной хозяйкой станешь, похвалил Юрко, подрастешь, я на тебе женюсь.
Что-ты, удивленно открыла рот Дуня, ты же старый, должно старше батюшки моего.
Какой я тебе старый? вдруг обиделся чернявый. Мне и двадцати лет от роду нет.
Это ты так шутишь, дяденька? девочка с сомнением посмотрела на изможденное осунувшееся лицо.
То ты малая, не смыслишь ничего. Вон в поневу еще не прыгала, а как повзрослеешь поймешь, какой я красавец.
Девочка не удержалась и прыснула от смеха.
Э-э-эх, смейся смейся, не верит она. Я бровью веду, девки за мной табуном бегут.
Эк-то у вас девки не разборчивые, покачала головой Дуняша и прикрыла рот ладонью, чтобы скрыть напрашивающуюся улыбку.
И ты, голубоглазенькая, за мной бегать станешь. Вот попомни мои слова, Юрко положил в рот кусочек сала.
«Смешной какой, жалко если помрет», вздохнула про себя Дуня.
Вот рубаха, дяденька Георгий.
На колени чернявому легла красота, девочка с гордостью расправила беленые рукава.
Хороша, признал Юрко, матушкина работа?
Матушка померла, это я шила.
Точно женюсь, подмигнул парень.
Он с помощью девочки обрядился в обновку. Рубаха была чернявому широка и болталась как на палке, но все же придала лицу более свежий вид.
Слушай, Дуняха, сделай для меня еще одно доброе дело, Юрко тревожно оглянулся, вслушиваясь в лесные звуки, и шепотом продолжил. Я тебе на сохранение вещицу одну оставлю. Догонят меня, должно, ослаб больно, далеко не уйти. Нельзя, чтобы ее при мне нашли. Спрячь у себя, да никому про то не сказывай. А я, ежели Бог сохранит, вернусь за ней позже.
А что за вещь? Дуня, как и чернявый, начала озираться.
Вот, он протянул ей замызганный сверточек размером с мужской кулак.
И что там? девочка с любопытством разглядывала неприглядную обертку.
Да тебе какая разница, бери.
Ну, уж нет, отпихнула Дуня сверток. Сначала скажись, а так не возьму.
Ишь какая, а я думал, ты простота деревенская. Ладно уж, смотри, Юрко развязал грязную тряпицу. В ней оказался свернутый пояс простой, без золотого и серебряного плетения, без жемчугов и яхонтовых каменьев. Правда тканый узор был необычным, мудрено закрученным цветы и листья в нем переплетались в страстных объятьях, что-то дикое, необузданное, глубинное прорывалось через витые нити. Вроде и просто, а попробуй повтори, и не получится.
Чудная вышивка, не видала такой, девочка завороженно рассматривала узорочье.
Колдовская, ведуньи ткали, Юрко быстро завернул пояс в тряпицу. Бери.
Ведовской не возьму, грех это от волхования вещи в избу вносить, Дуня решительно отпихнула сверток.
Слушай, недосуг мне с тобой препираться, чернявый злился, я же тебе не молиться на него вместо икон предлагаю. Спрячь поглубже, да пусть себе лежит.
На тебе дяденька креста нет и смуглый ты как черт, и вещи у тебя ведовские. Пойду я, Дуня встала, уходить.
Бабка у меня половчанкой была, дед в степи мечом ее добыл. На бабку я похож, а крест я обронил, когда удирал, не помню и где, Юрко перекрестился. Я может помру скоро, а ты такую малую просьбу выполнить не можешь.
Ты то жениться собираешься, то помирать, шмыгнула носом девочка.
В отдалении откуда-то с дороги послышалось ржание лошади. Юрко вздрогнул и, стиснув зубы, быстро поднялся.
Еду мне в узел собери, живей! приказал он не терпящим возражения тоном.
Дуняшка спешно завернула съестное в рушник и протянула чернявому.
На, всунул он ей нежеланный сверток, и беги отсюда, голубоглазая, что есть мочи.
Евдокия, подхватив корзину и сжимая обжигающий ладонь узелок, не оглядываясь, кинулась прочь.
Только у реки она остановилась перевести дух, дрожащими пальцами опять развернула тряпицу, глянула на колдовской пояс, спешно завернула обратно и сунула за пазуху. Перестирав грязное белье, девочка сложила его в корзину и на мягких ногах пошла домой.
А к вечеру в избу вбежал запыхавшийся отец.
Слыхали! зашумел он с порога. Гоньба с Полоцка прискакала, татя ищут, говорят, самого князя обокрал, вещь какую-то ценную прямо из терема вынес. Мужиков у церкви собрали, выспрашивают. А у Молчана кобылу прямо со двора увели, не иначе тать на ней от погони удирал Дуняша, тебе что плохо? Дуня! Эй-эй-эй! Мать, лови ее, падает! Дуня!
Все поплыло перед глазами, девочка провалилась в темноту. «Тать, он тать сапоги ему князь подарил, как же, умыкнул вместе с поясом, а я ему лучшую рубаху отдала, а он лихой человек оказался, вор» Хищная улыбка чернявого оскалилась из мрака.
Дуня, Дуня, кто-то легонько хлопал ее по щекам, Евдокия открыла глаза. Очнулась, слава Богу. Напугала нас. Ты чего это удумала?
Отец ласково гладил дочь по светло-русым льняным волосам.
Это я так, мне уже лучше, правда лучше, девочка привстала с лежанки.
На двор ей нужно, ветерка вечернего глотнуть, ну-ка пойдем, скомандовала бабка, на меня обопрись.
Я помогу, попытался взять Дуню на руки отец.
Сами мы справимся, отстранила его Лукерья.
Свежий воздух быстро остудил щеки, приятно наполнил легкие, кружение в глазах прекратилось.
Бабка с внучкой сидели на пороге, над ними одна за другой в высоком небе загорались звезды.
А теперь сказывай все. Для татя того сало утащила? Лукерья говорила мягко, доверительно.
Для него, сразу призналась Дуняшка.
Не совестно, а я Кирьяна за уши оттаскала?
Совестно, Евдокия вздохнула. Только раненый он тот, что в лесу, стрелу из себя вынул, ослаб совсем, есть просил, как не помочь? А он о себе не велел говорить, мол, беду на своих наведешь. Я и смолчала.
Беду, это точно. Ворога княжьего прикармливала. Разве ж можно с незнакомыми в лесу заговаривать? А если бы он прибил тебя, чтоб не выдала? бабка прижала к себе внучку. Горе ты мое.
Не прибил бы, он хороший, хоть и на поганого похож. Шутил так смешно.
Хорошие по княжьим хоромам не шастают, чужое добро не воруют.
Ба
Ну, чего?
Дуняша подтянулась к самому уху Лукерьи:
Вещь та княжья у меня.
Бабка вздрогнула, испуганно закрутила головой.
Ты что такое говоришь, Евдокия?
Он мне на сохранение отдал, вот, Дуня достала из-за пазухи сверток, дрожащими пальчиками развязала узел, я же не знала, что это ворованное, думала за ним люди дурные гонятся, помочь хотела.
Помочь, передразнила бабка, кто нам теперь поможет? Дай, гляну.
Лукерья напрягла глаза, разглядывая в полумраке диковинный узор:
Нешто княжье? Простенький такой, правда вышито ладно.
Он сказал, то пояс чародейский, волхованием заговоренный. Ба, а зачем князю христианскому кушак колдовской, то ж грех?
Лукерья спешно завернула пояс назад в тряпицу и протянула внучке.
То не наша забота. На, среди приданого на дно схорони.
А мы князю возвращать не будем?
Ты княжьего ворога привечала, от гоньбы помогла схорониться, ворованное прятала, за это знаешь, что бывает? Если и помилуют, так потом этот твой веселый из леса с дружками явится. Как не крути все беда.
Дуняша растерянно хлопала ресницами.
Ба, а как же князь без пояса колдовского? Может ему больно нужен?
Сама ведь сказала, зачем властителю христианскому поганое? Обойдется и без пояса, не убудет.
Бабка Лукерья никогда ни перед кем не робела, ей и князь не указ. Вольный дух жил в этой крепкой работящей бабе.
Эх, Дуня, бедовые вы у меня внуки. Кирьян для себя одного живет, ты, как отец, себя за другими не замечаешь. Отщипнуть бы по куску от каждого на обмен, вот уж славные бы внуки получились. Помру, что с вами станется?
Пропадем, должно, вздохнула Дуняша. Ба, а я смогу такой же узор соткать, как на поясе ведовском?
Сможешь, рукодельница моя, бабка поцеловала внучку в белесую макушку.
Они еще долго сидели, обнявшись, глядя на звезды, слушая сверчков, вдыхая ночной воздух. Таким и запомнилось Евдокии ее счастливое детство.
Глава I. Вдовушка
Маршрут путешествия героев книги
Август 1215 года
Восемнадцатилетняя вдова сидела у гроба, не замечая входящих, глядя куда-то в пол. Проститься с покойным подходили все новые и новые соседи. Богатого и до мелочности скупого Молчана селяне недолюбливали, но обычай велел поклониться усопшему, вот и шли, на ходу стягивая шапки и торопливо крестясь. Назойливые старушки, завсегдатаи похорон и поминок, рассевшись паучихами по углам горницы, то плаксиво завывали, то едко сплетничали, даже не стараясь понизить голос до шепота.
Гляди-ка, ни слезинки не проронила, муж в гробу, а ей хоть бы что.
А чего ей печалиться? От старика избавилась, теперь погуляет. Вон мужички-охальники уже слюни глотают, утешить будет кому.
Не по-людски! В семью ее сироту бесприданницу принял, говорят, еще и родне за невесту приплатил, три года кормил-поил, на готовом жила, детишек не нарожала, даром, что хлеб ела, а теперь и поплакать над гробом не хочет.
Евдокии было все равно, о чем там судачили злобные старухи, она думала лишь об одном когда же это все закончится. Еще пару лет назад Молчан сам накупил у бортников воску на свечи, велев, ежели помрет, жечь у гроба не скупясь. Сын покойного Кривко, скрипя сердцем от жадности (экое добро-то без толку горит), последнюю волю отца все же исполнил. Да и как не выполнить, коли вся Корча про запас свечей слыхала, попробуй не сделай -сплетники глаза выклюют. Вот и пылали толстобокие свечи, заливая горницу трепещущим от сквозняка неровным светом. От их удушливого аромата у юной вдовы кружилась голова. Там за стенами избы светило летнее солнышко, бушевала жизнь. Встать бы, выбежать вон, полететь к речке, в лес, на косогор к бабкиной могиле; сесть у изголовья самого дорогого человека, выплакаться в волю, и чтобы ветер потом высушил слезы, остудил лицо, приласкал Но нельзя, не положено, не велено, не принято. И Евдокия сидела.