А волки тебя самого не обидят?
Для чего? Волк никогда не тронет меня. Разве только, когда бесы завладеют которым из них. Но такого волки сами от себя прогонят, а один у них в поле не воин
Вдругкр-рак! сбоку, совсем близко что-то затрещало икр-ракх-х! с шумом повалилось. Конь натянул повод, попятился.
Стой и замри! едва слышно приказал волхв. Не шевельнись!
Замерев и скосив глаз, Хорив узрел меж древесных стволов сперва выгоревшую шкуруона двигалась, а затем всего медведя, горбатого и головастого. Немалого. Зверь только что свалил, переломив у комля, сушину и теперь деловито шуровал там лапой, что-то добывая, то ли мед, то ли муравьев. Положив ладонь на рукоять ножа, Хорив не шевелился, как было приказано. Конь ослабил повод, подошел вплотную и боязливо жался к хозяину. А Белый Волхвнадо же! неторопливо и глядя куда-то вбок, приблизился к медведю и вроде пробормотал что-то. В ответ послышалось недолгое урчание.
Пойдем потихоньку, шепнул старик, воротясь на тропу. И не озирайся, не гляди на него. Сейчас он добрый, сытый, даже на косулю твою не позарился. А после зимы, когда пробудится, беспокойный. Ежели повстречаетсяпервым делом замри. И в глаза не гляди, не смущай его. И не суетись, руками не маши, не бегай. Это с любым зверем так. А от медведя не убежишь, он в лесу и коня настигнет. На дерево от него тоже не лезь, он прежде тебя там окажется.
А убью его?
Для чего? Без нуждыдля чего жизни лишать? Зверь, как и ты, тоже жить хочет Ну дальше один, без меня пойдешь. Тропу ко мне запомнил? Приходи, когда сам пожелаешь.
15. На перевозе
Здесь, на низком берегу, подойти к воде было просто. Ивойти в нее, прогретую высоким Дажбогом. Ибрести, раздвигая податливую воду коленями, вдавливая утомленные ступни в нежесткий песок.
Перевозчик Кий, тезка князя полянского, закатав как возможно выше намокшие шаровары, брел по ровному в этом месте днепровскому дну, толкая перед собой плот, груженный товаромподарками князю от самого царя ромейского. К плоту был тесно приторочен просмоленный челн, выдолбленный из цельного древесного ствола. Перевозчик шел по дну, пока вода не подступила к самому очкуру, тогда он вскочил в челн, стараясь не забрызгать сидевших в нем на пожитках утомленных ромейских гостей. Как-никак из самого Царягорода прибыли. И не просто на Подол, на погосте торговать, как прочие, ако княжескому двору, с подарками!
Кий взялся дюжими руками за кормило и приналег, правя в сторону Межигорья, чтобы упредить течение, которое тем настырнее пыталось снести, чем ближе к высокому правому берегу.
Стоял перевозчик Кий во весь свой немалый рост, закатав шаровары, безбоязненно доверяя могучие плечи и обширную обнаженную грудь ослепительному Дажбогу и веселым чадам Стрибожьим.
Ромейские гости щедро оплатили перевоз серебряной монетой, но Кий и без того отнесся бы к ним с почтением, как принято было у полян относиться к гостям-иноземцам, чтобы тем самым собственной чести не ронять, ибо тот пес на вошедшего и проходящего громче лает, который сам в себе не уверен. Было, Кий помнит, даже такое, что один хозяин с Подола принял к себе гостя и не уберег от обиды, так поляне после забрали иноземца на другой двор, а растяпу-хозяина побили, чтобы не ронял чести своего племени. В походе и в сечедело другое, там чужаку, если недруг, можно и голову с плеч долой. Но если гость пришел в твой дом без дурного умысла К тому же странники-гости, благополучно добравшиеся до Гор из далеких земель, не устрашившиеся многих для себя напастей на долгом пути и счастливо избегнувшие их, наверняка были любимцами богов. Как же не почитать таких гостей? Еще чем хороши те гости, так это тем, что могут поведать немало занятного про далекие земли. И, как знать, быть может, странствуя со своими товарами по белу свету, расскажут они дальним, всевозможным людям про полянского перевозчика Кия
Тем временем со стороны поросших невысоким ивняком левобережных плавней приближались к перевозу двоеоба в легких белых сорочках из домотканины, через такие сорочки суровый Дажбог не обжигает плечи. Сорочки были расписаны по вороту узорами из цветной нити и перехвачены сыромятными ремнями с бронзовыми бляхами. И ремни и бронза потемнели от времени. У каждого на ремне висел нож, через плечопо великому луку и колчану со стрелами, да еще свисали изрядные связки битой птицы. Висели вниз головами подвешенные за ноги нарядные селезни, кряквы и свиязи, шилохвости и широконоски, маленькие чирки-свистунки, а еще у каждогопо тяжелому серому гусю, и у старшегобелый лебедь с распахнутыми крыльями. Оба охотника были росту немалого, как и большинство полян, притороченная к поясным ремням птица по земле не билась, не доставала.
На макушке у старшего был оставлен кружок немало побелевших волос, усы были потемнее, а борода в середке темная, но по краям белая сплошь. У второго же усы едва только начали проступать над губой, кудри цвета выгоревшей травы закрывали затылок и уши, а спереди были подрезаны покороче, до светлых бровей, из-под которых с безмятежной приветливостью глядели глаза, лазоревые, как небо над Горами. Старший нес еще на плече прямую крепкую палку с привязанной к ней торбой, наполненной, надо полагать, всяческим необходимым скарбом и провиантом. Он указал свободной рукой на плывущий через Днепр плот с челном:
Вот и Киев перевоз.
Отец, а отец! отозвался младший. А верно говорят, что он только богатых перевозит?
Говорят, что гусей доят, а я того гусиного молока не пил Задаром Кий не перевезет, то верно. Теперь такие люди стализадаром и доброго здравия не пожелают. Прежде по-иному было Ну мы с тобой за перевоз парочку чирочков подарим, не откажется, примет. А обратно пойдеммонетку дадим ромейскую.
Где возьмешь ее?
Зело прост ты, Славко! На Подол переправимся, на погосте птицу сбудем, за лебедя ромейской монетой возьмем. А остальное так сменяем, надо наконечников к стрелам набрать поболее.
А для чего князя нашего тоже Кием звать? И перевозчикКий. А, отец?
Так прозвали, невозмутимо ответил тот. Киймолот, сам своей доле кузнец, если Дажбог поможет. Отчего не назвать? Хорошее имя, не одному князю носить Тебя вот назвал я Брячиславом, а на Горах, я знаю, еще двоих так зовут. А может, не только тех двоих. Народу теперь на Горах как окуней в старице.
Они подошли к перевозу. Отсюда хорошо видны были Горы по ту сторону Днепра, покрытые кустами и деревьями. Далее вниз по течению вдоль высокого берега тянулся лес, а в глубине, за Горамитоже. Там охота была славная, на зверя да на дичь боровую.
За кустами да деревьями на Горах не видать было дворов и домов деревянных, глиной обмазанных и мелом побеленных, только дымок здесь и там в небо тянулсяот костров и печей. Видна была и гора, где княжий двор и терем тоже в деревьях прятались. Справа от нее, через яр, другая гора зеленела, где сидел молодший брат князя Щек, а за той горойотсюда, с перевоза, не видать былотоже через яр, Лысая гора, с Майданом и богами над капищем, с недавней могилойпосле Желановой смуты, там князь посадил другого своего молодшего братаХорива. А левее княжьей горы высилась еще одна, пустая, где с незапамятных времен поляне погребали своих покойников, сожженных и так положенных. Внизу, под Горами, дымились срубы Подола, там деревьев было меньше, и виднелся погост с великою толпой торгующихся и меняющихся. Еще левее, где затон у Почайны, там была пристань, и чернело множество челнов-однодеревок да высилось несколько великих лодий, среди нихдве иноземные с долгими мачтами для парусов
Кий перевозил желающих чуть левее от втекающей в Днепр Почайны, поближе к погосту на Подоле, откуда поднимался Боричев увоз, где шел великий торг, а вокруг стучали молотами и молоточками кузнецы да серебряных дел мастера, а в ближайших ярах трудились гончары и кожемяки. Туда, к погосту, и направлялись Брячислав с отцом.
У перевоза Брячислав приметил складную деву, стоявшую к ним спиной, видна была только коса до пояса, цвета осеннего листа. Прикрыв ладонью глаза, она тоже глядела в сторону Гор. Будто почуяв устремленный на нее взор молодого охотника, рывком обернуласьБрячислав увидел смуглое скуластенькое личико, бровикак крылья ласточки, а под ниминасмешливо прищуренные глаза, серо-синие, будто волна днепровская. Оторопел и не знал что молвить. Она же пожала недоуменно плечиком и опять отвернулась, тоже рывкомкоса метнулась по спине и обвисла.
Это Боянка, дочка перевозчика, пояснил отец. Добрая дева, кроткая Сейчас Кий воротится с челном, пока там плот разгружают, прихватит и нас с тобой и ее.
Отец, а отец! А когда-нибудь может такое статься, что запутаются люди в прозвищах, не разберутся, что был князь Кий и перевозчик Кий? И посчитают перевозчика князем, а князяперевозчиком?
Только недруги князя нашего такое напутать смогут, ответил сурово отец.
16. Ночь Купалы
Липы пахучие отцвели, досыта накормив пчел, и теперь под листочками круглели на тонких стебельках зеленые шарики плодов, каждыйне более горошины. Плоды на каштанах тоже были зеленые, но с конский глаз и колючие, а когда созреютпопадают, расколятся, и выкатятся из них блестящие гнедые ядрышки
Дажбог набрал наибольшую силу и щедро дарил ее травам. А травы расцветали, каждая по-своему, и отдавали полученную дажбожью силу всему прочему живому. Пасущимся коням и скоту. Волхвам, лучше всех ведающим чудодейственные возможности разных трав. Девам, собиравшим красивые цветики.
Собирая цветики, девы пели песни. Поляне любили петь, а девы полянскиетем паче. И озорные хороводные, и протяжные, с томлением душевным.
Ой, во поле жито-о, жи-ито
Конями поби-ито-о!..
Собирала цветики и Миланка. Пела вместе со всеми и звончее всех. Хороши были собранные ею цветикилазоревые и желтые, нежно-малиновые и темно-багряные. Но разве мог хоть один из тех цветиков сравниться красой своей с серыми в черных обручах очами Хорива, одного из молодших братьев княжьих? Ни у кого иного не видала Миланка таких очей. Хотела бы навсегда забрать их себе, как забирала цветы. Но цветы вскорости увянут, усохнут. Аочи?..
Над Горами смеркалось. Началась ночь Купалы.
Уже утопили в Днепре чучело злой Марыс чучелом утопили все недоброе, холодное, противное жизни. После жгли костры на берегу, скакали через огонь. Хорив не страшился огня, наскакался вволю. Теперь, отойдя в сторонку от веселящихся ровесников, присел под склонившейся над водой старой вербой. Отдыхал. Глядел через вербины ветки с узкими серебристыми листьями в почерневшее небо.
Там, в вышине недосягаемой, живут боги. Оттуда грозный Перун посылает на землю стрелы своего гнева. Там, среди звезд, обитают души предковнесть им числа. Там, наверное, и душа отца его, Рекса, которого так и не довелось видеть Отец! Видишь ли ты сейчас с вышины сына своего Хорива? Погляди же, каким стал сын твой!..
Там, среди звезд, ждут своего часа и души тех, кому еще суждено народиться. Сколько же их! Как звезд на небе? А сколько тех звезд? Кто сочтет?..
Вон Млечный Путь виден. Тем путем идут на землю души нарождающихся, а им навстречу уходят с земли души умерших.
Но не только люди рождаются и умирают. Звери, деревья, злакивсе рождается и все умирает. Абоги? Дажбог каждый вечер, похоже, умирает, а утром вновь рождается, перед ночью Купалы набирает наибольшую силу, а к празднику Коляды ослабеет и будет слабым до самой Масленицы. Сегодня утопили злую Мару, а она после обратно вынырнет, через год опять топить ее придется. Выходит, ничему нет ни начала, ни конца? Ни жизни, ни смерти. Ни добру, ни злу. А были бы начало и конецтогда что же перед началом и что после конца?..
И стоит где-то великое Дерево Жизни. Оно никогда не умирает и не умрет. Его корни уходят глубоко под землю, туда, где обитает и откуда приходит к людям всякая нечистая сила. Ствол его дотягивается до самого неба, и по бессчетным ветвям души предков и души потомков, пройдя Млечный Путь, приходят на землю либо уходят к звездам. Про то дерево поведал Хориву мудрый Белый Волхв.
В дупле вербы заворочался кто-то, неспокойно зашуршало в листве. И снова утихло, угомонилось.
Хорив задремал, прислонясь спиной к широкому вербиному стволу и вытянув ноги, опустив чернокудрую голову. Ему привиделось, будто верба, под которой он отдыхал, и была тем вечным Деревом Жизни
Пробудили его голоса ровесников:
Эгей, Хорив! Ты где?
Мы на Днепр пошли, купаться. Айда с нами!
Река под звездамибудто серебро плавленое. Зовет к себеокунуться. Разве утерпишь?
Хорив разделся, разбежался иголовой в воду! Здесь, у правого берега, глубоконыряй себе без опаски.
Бр-р-р! О-оух-х!
Благодать!
Хорив поплыл к середине Днепра, забирая влево, чтобы упредить течение. Со всех сторон слышались шлепки сильных рук по воде, мощное фырканьебудто кони. То плыли наперегонки его ровесники.
Хорив одним из первых добрался до отмели, за нимсюда жеи другие. Здесь, на мелком месте, отдышалисьи обратно, к высокому правобережью.
Все слышнее веселые голоса и озорное повизгивание купающихся дев близ берега и чуть в сторонке. Девы далеко не заплывали. ТамМиланка. Не ее ли это голос засмеялся? Самый звонкий голос на Горах у Миланки, слышнее всех, когда поют или смеются девы полянские. Хорив представил себе еенагую, только что из воды, серебряную всю, отжимающую потемневшие намокшие волосы. Ни у кого нету таких долгих и пышных волос, как у Миланки. Ни у кого нету таких оченят с поволокой под будто изумленными бровями-дугами, как у Миланки. Подобраться бы к ней сейчас, ухватить за волосы, схватить ее всю, влажно-прохладную, изгибающуюся, унести в темноту, в кусты прибрежные! Неодолимо это желаниеи Хорив, отделясь от шумных ровесников, поплыл туда, где послышался ему ее голос.
Вот совсем уже близко смех девичий, вон и тела их светлеют на берегу, отражаясь трепетно в темной воде. Среди нихМиланка Хорив вдохнул побольше воздуху ночного, нырнул и неслышно заскользил, невидимый, тудак запретному и влекущему
Чуешь, как деревья шумят? заговорила первой Миланка. Едва слышно, в самое его ухо, чуть касаясь губами.
Эге ж, чую, ответил он. И сердечко твое колотится, тоже чую. Ту-тук, ту-тук Чудно
Не щекочи ресницами Ой, Хорив! Щекотно же Любый ты мой
Ты моя ладо А деревья тоже свою любовь ведают?
Ведают. У всех своя любовьу людей, у зверей, у деревьев. И у нас с тобой
И все разговаривают про свою любовь, как мы с тобой?
Как мы с тобой Только для других непонятно. Ты думаешь, деревья шумят себе так просто? А они не так просто шумятони разговаривают. Сегодня, в ночь Купалы, они переходят с места на место, сходятся и разговаривают.
Что же они говорят?
Разное, любый, всякое Старые дубы вспоминают свои походы давние, они когда-то тоже ходили походами. А молодые деревца про любовь говорят. Как мы с тобой
Как мы с тобой Миланко, ладо моя!.. Рыбонька моя серебристая Сердечко мое
Ты мой сокол сероокий Любый Ой, Хорив! Что же это такое со мной?..
Больше они не в силах были говорить, только умирали вместе и вновь возрождались. Умирали и возрождались. И спустя времяневедомо, долгое лиснова первой заговорила Миланка:
Ой, дурная я! До чего же я дурная, Хорив, знал бы ты
Что ты! Какая же ты дурная? Тылучше всех
Не, любый, дурная я, дурная. Отчего не пошла в лес, не сорвала папоротник? Как стемнело, надо было в лес пойти, сорвать папоротник
Для чего же тебе папоротник, голубонька моя?
А ты не знаешь разве? Был бы у меня сейчас папоротник, мы бы с тобой услыхали, о чем деревья меж собой разговаривают. Надо было мне пойти в лес
Не ходи в лес одна, сурово предупредил Хорив. Умыкнут.
А ты выручишь. Ведь выручишь меня, любый?
Выручу, ладо моя единственная! Кого же мне еще выручать, как не тебя, голубку сизокрылую? Тут он вздохнул тяжко:Только старший брат в поход меня скоро покличет.
Сказал и почуял, как при этих его словах Миланка будто замерла, как-то сжалась вся, задрожала, приникла еще теснее, едва слышно крикнула:
Не ходи! Не ходи в поход!
Как же мне не ходить? Хорив снова вздохнул и крепко сжал ее, дрожащую, глядя в затопленные слезами чудесные оченята. Да ты не плачь! То не теперь, после зимы пойдем, не скоро еще. Не плачь Ворочусь из похода, к себе возьму тебя, на свой двор. А ты побожись мне, поклянись Дажбогом, что без меня одна в лес ходить не будешь!
Ничего не ответила Миланка, только не сдерживалась более, рыдала, сотрясаясь вся, и слезы ее текли по горячему плечу Хорива.