Но он пройдет!
На рассвете, после бессонной ночи, проведенной в успокоительных мыслях (казалось, что он волнуется, позорно переживает, поэтому вынужден был успокаивать себя, уговаривать, что все обойдется хорошо), отправился к границе. Шел целый день, выбирая глухие тропки, обходя дороги и людские поселения. И чем ближе был к меже, которая могла стать для него рубежом жизни или смерти, тем больше - не боялся, нет! - раздувал в себе ненависть и злобу против коммунистов, рисовал их в своем воображении, как когда-то, выполняя иезуитские нартавления, в воображении созерцал ад и его злых демонов.
По ту сторону границы он не станет искать сообщников, его не ждут там на явочных квартирах резиденты, из-за которых почти всегда гибнут разведчики, он ни с кем не будет встречаться, он будет зависеть только от самого себя, от своего умения, от глубины своей ненависти, а юна у него - безгранична!
Пройдет весь горный край, обшарит все закоулки, увидит все дороги, старые и новые, натренированным глазом заприметит все скрытое от непосвященных. Горы начинены коммунистическим оружием - иначе не может быть, но нужны подтверждения, нужна точная информация, и он ее соберет.
Как-то, когда он только начинал сотрудничать с Хеп-си, в приступе ностальгии он вычитал в одной из газет (у них было вдоволь газет с Украины) цро концерт, где упоминалось имя его школьного товарища Ростислава Барильчака, Божка-младшего из иезуитского колледжа. Потихоньку написал ему, получил несколько ответов. Наверное, испугался, что Ярема донесет на него, как бренчал на рояле для эсэсовских офицеров во Львовском «Жорже», как потом концертировал для доблестных вояк фюрера, главное же: выдал гестаповцам профессора-еврея, который по наивности не убежал с коммунистами и остался во Львове.
Божко сообщал и о сестре Марии, написал о смерти ее мужа (Ярема умышленно спросил о белорусе, делая вид, что ему о нем ничего не известно), невыразительно намекал на свои сердечные отношения с его, Яреминой, племянницей Богданой (каков негодяй!). Но вскоре все забылось.
Не интересовали теперь Ярему никакие родственники, все было для него чужим в той земле, в которую шел тайным посланцем.
Перебрасывая с плеча на плечо туристскую нейлоновую сумку, в которой была провизия и сельская одежда, подобранная так, как здесь сейчас носят: ничего от прежней гуцулыцины - обычные покупные брюки, разбитые коричневатые ботинки, пестрая вылинявшая сорочка, неопределенного цвета потертый пиджак с отвисшими карманами, хустовская шляпа, пропотевшая «округ ленты. Все было настоящее, неподдельное, тут уж позаботился он сам, не полагаясь ни на кого. Хотел переодеться еще на этой стороне, чтобы переходить границу в крестьянском костюме. Даже если задержат - выдавать себя за местного жителя. У него были для этого соответствующие документы, знал все окрестные села, мог запутать хоть кого. Но лучше не попадаться! Должен незаметно, как умел это делать прежде
К вечеру небо заволокло мохнатыми темными тучами. Тучи быстро падали к самой земле, черные, тяжелые; удушливо тепло стало в горах, воздух наэлектризовался от многодневного зноя, и за тучами, где только что заходило солнце, уже начиналась одна из тех горных гроз, которые длятся всю ночь и сопровождаются не только громыханием громов, но и извержением на землю целых океанов небесных вод, неистовых и неудержимых.
Переодеваться не было смысла. В мокром куда потом сунешься? А так - в нейлоновом непромокаемом мешке сохранится одежда сухой, на той стороне он снимет с себя мокрое, закопает его в лесу и пойдет дальше уже в тамошнем, как тот дядько, что переспал грозу в уютной хате и отправился с утра в лес.
Ох, много бы он отдал, чтобы в самом деле быть таким дядьком, иметь хатку, теплую жену, кучу детишек Вот он ранехонько выходит из хаты, заглядывает к скотинке, приносит из сарая охапку сухих еловых дровишек, нарубленных с вечера. Дети еще спят, хозяйка суетится у печи, он садится на скамью под иконами, вынимает трубку, набивает табаком. Как хорошо полыхает огонь в печи! В хате по углам еще лежит тьма, вспышки огня смело разгоняют ее, весело взблескивают разрисованные кафельные плитки на камине, вон вырвался на свет кусочек стены с его любимыми плиточками: беззаботный стрелок на неудержимом тонконогом коньке, смущенный лев, нервно похлестывающий себя хвостом по подвздошью, цветок, похожий на бандуру И уже в который раз думает он, что бы это значило: лев на цветке?
Первая молния ударила у него перед глазами, белый резкий свет выхватил из тьмы круглое, как цветок из далекой мечты, дерево, Ярема споткнулся и чуть не упал. Тихо выругался. Нужно собрать в пригоршню все внимание, а не размазывать сопли грез! Небесные, силы содействовали его замыслу, за такую ласку всевышнего можно было поблагодарить даже молитвой, и Ярема помолился на ходу господу богу, без слов, мысленно обращаясь к творцу, как учили его делать отцы иезуиты.
Теперь надо затаиться у самой линии границы так, чтобы всполохи молний не открыли тебя глазам часовых, и терпеливо ждать. В густом ельнике Ярема умостился на свою торбу, поднял воротник плаща, сидел, ждал, слушал.
Когда Сковороду застукал в степи дождь, великий философ нашел камень, снял с себя одежду, положил ее под камень, голый уселся сверху и так просидел весь дождь. Потом оделся в сухое и пошел дальше. Встречавшиеся ему промокшие до ниточки люди не могли скрыть удивления: человек посреди открытой стеди уберегся от ливня, как святой ангел! «Я не святой, но и не глупый», - отвечал с хитрой улыбкой философ.
Ярема чувствовал себя еще мудрее Сковороды, так как под ним был не твердый камень, а мягкая сумка, на которой он сидел, как на удобной кушетке. К тому же не был голый - на нем была хорошая одежда, защищал плащ с высоким воротником.
Где там дождь, где ливень, тде гроза и буря!
9.
Выло, стонало, гремело в горах. Чуть не до земли склонялись столетние буки, борясь между собой, ветры швыряли вырванными с корнями смереками и сломанными ольхами, бухало в глубоких ущельях от тысячетонных падений воды, смешанной с землей и камнями. Страх и ужас, погибель всему живому, конец света!
А пограничный наряд все равно должен отправиться на свою вечную службу. Сержант Гогиашвили с рядовым Чайкой докладывают капитану Шепоту о готовности нести службу по охране государственной границы Советского Союза. Дежурный по заставе последний раз проверяет наряд. Все ли есть? Ничего ли не забыто? Автоматы, запасные магазины к ним, телефонная трубка для включения при необходимости в служебную сеть, ракетница, ракеты, фонарик, баклага с водой, индивидуальные пакеты, веревки. Затянута вокруг шеи плащ-палатка, четкие шаги к начальнику заставы. Ничто не звякает, все прилажено, все закрыто от дождя, только молодые лица приготвлены принять удары стихии, оетро поблескивают черные глаза Гогиашвили, смеется глазами Чайка, думает: «Ну, и искупаемся же мы сегодня! Как американские миллионеры в персональных бассейнах из мексиканского оникса!»
- Разрешите идти, товарищ капитан! - это Гогиашвили.
Четкий поворот кругом. Открывается дверь, бьет в нее ветер, вливается в коридор целое озеро воды - грохнула дверь - все!
Чайка никак не может шагать в ногу с сержантом, тычется ему в широкую спину, отстает, теряется в сумасшедшей тьме, снова догоняет Гогиашвили, кричит ему сбоку в закрытое капюшоном ухо: «Начинаем урок подводного плавания! Расставьте ноги»
- Тише, ты! - обрывает его сержант, но Чайка хочет взбодрить себя хотя бы звуками собственного голоса. Все равно ничего не слышно среди этого неистовства. Вертя головой, чтобы вода не залила ему рот, он восклицает: «Леди и джентльмены! Я умею все! Я управляю всеми видами транспорта! Играю на всех инструментах! Пишу авторучками всех систем! Ем ложками всех возможных форм! Танцую все наимоднейшие танцы! Но я не выношу капризов погоды! Я житель великого города! Я»
До Гогиашвили лишь изредка долетают похожие на бульканье звуки Чайкиного голоса. Ни одно слово не может уцелеть в круговороте стихии. Так, вероятно, поют рыбы, если они вообще владеют этим высоким даром. Но сержант знает одно: их долг - соблюдать тишину. Даже в такое ненастье.
- Тихо! - кричит он Чайке.
До Чайки крик сержанта долетает, как со дна Марсианской впадины; отплевывая воду, которой наглотался во время своей отчаянно веселой речи, Чайка ныряет на самое дно дождевого океана и барахтается там среди тяжелых течений, растерянный и бессильный.
На шутки уже не хватало сил. Раскалывается небо от грома и молний, бешено ревут ветры, клокочет дождь на земле и под землей в чертороях. Словно попав в состояние невесомости, Чайка беспомощно дергается в пространстве, размахивает беспорядочно руками, ноги разъезжаются в стороны, из-под них исчезает земля. Гогиа-швили не видно. Чайка не узнает вокруг ничего, даже всполохи гигантских молний не освещают ему привычных смерен и буков, отрогов белых скал, а только уродливые, ломающиеся химеры появляются отовсюду, и он чувствует, что и сам превращается в одну из таких химер, только совсем квелую и никчемную. Он бросается туда и сюда и не находит ни выхода, ни спасения, все вокруг гигантское, ужасающее, катастрофически сильное, а ты - ничто, тебе только и дано, чтобы ощущать собственную незначительность и покорно ждать конца.
Мыкаясь среди хаоса уничтожения, Чайка больно ударился боком о что-то твердое, скользнул по нему, прижался спиной. То был ствол старого-престарого бука, ветвистого, с буйной листвой. И сюда заскакивали все чертовы ветры и хлестали дождевыми кнутами, но Чайке казалось, что под буком немного тише, главное же - увереннее почувствовал себя, когда опирался спиной о неподвижную твердость старого дерева. Добрый юмор вновь вернулся к Чайке. Если бы здесь были слушатели, то попытался бы угостить их какой-нибудь историйкой, а пока что отряхивался, отхекивался, сплевывал песок, скрипевший на зубах, - может быть, с самой Сахары принесло этот песок, чтобы запаковать Чайке рот и сделать его хоть чем-то похожим на бедуина, недаром и плава на нем развевается, как накидка на бедуине, и голова эамотана такой чалмой-накидкой О, черт! Сколько хоть времени прошло с тех пор, как они вышли с заставы? Посмотреть на часы? Ничего не увидишь. От самой только мысли о том, что должен поднять руку с часами к глазам, выпростав ее из-под накидки, которая хоть и напоминала задубевшую холодную кору, но все же уберегала от ударов ливня, Чайку проняла дрожь. Гогиашвили не было. Где же он?
- Сержант! Сержант!
Плаксивое «ант,ант», захлебнулось в штормовом плеске.
Грузин выскочил из тьмы, освещенный белой вспышкой электрического разряда. Пока молния распускала по небу павлиньи хвосты своих сияний, время словно бы застывало на месте - наклоненные к самой земле деревья замерли, не пытаясь выпрямиться, дождь повис в воздухе косыми полотнищами, рука, которую Гогиашви-ли протянул Чайке, очутилась на полдороге и напоминала черную корягу с кривыми отростками-пальцами. Но вот снова с грохотом и свистом заполнила простор чернота, и из той черноты, перекрывая рев урагана, вырвался внезапно оглушительный окрик, который приобрел почти материальную силу, и тот окрик оторвал Чайку от бука, поднял с земли, встряхнул, выгоняя из солдата растерянность, нерешительность и, может, даже испуг, и только тогда постиг Чайка значение этого краткого слова:
- Вперед!
Гогиашвили турнул Чайку прямо в клокочущую воду, которая летела отовсюду, катила камни, ревела, лютовала, словно справляла ведьмин шабаш: хлясь-хлясь-хлясь! гу-гу-гу!
Чайка упал. Беспомощно растопырив пальцы, поднимался на четвереньках, мокрый, по-детски всхлипнув от отчаяния. Сержант схватид его за воротник накидки и, поддерживая сбоку стальной рукой, потащил в неизвестность, резко выдохнув в Чайкино ухо:
- Вперед!
Всматривался в темноту, блестел фонариком. Что мог там увидеть? Контрольно-следовую полосу давно как языком слизало, вода унесла мягкую землю, привезенную сюда пограничниками из долины, позаносило ее в черторои, а где и остались клочки, то это был уже просто размазанный по камням ил. Целые полки могли проходить в эту ночь через контрольно-следовую полосу, и не осталось бы после них никаких следов. Да где и. найдется на свете такой упрямый осел, как сержант Гогиашвили, что отважится бродить по горам среди ревущих смертоносных вод? Сержанту что? Он вырос в горах, его, наверное, качало маленьким не в люльке, а на таких бешеных потоках, он из породы демонов, ему лишь бы свистело в ушах, громыхало сверху и затопляло отовсюду. Демонам всегда не хватает ада - горячего или холодного, - все они адолюбы, адолазы, адотворцы, весь свет готовы бы закоптить серой.
- Товарищ сержант!
- Тихо!
Но Чайка, возбужденный и раздосадованный, перекрывая рев потока, крикнул в темноту: «-
- Сержант!
- Кому сказал!
О, проклятая ночь! Все хрестоматийные паруса и буревестники, которые он проходил когда-то в школе, пусть бы искали себе бури и грозы! Пусть все, кто изучал героические глупости в школьных учебниках, попробуют повторить те глупости или же попытаются сотворить глупости собственные. А Чайке дайте уютную комнату в центре большого города, хороший ужин, терпеливых слушателей-хохмачей, и он даст волю своему языку или же поймает по транзистору тихонькую музыч-ку, какую-нибудь райскую мелодию, сладкую, как изюмные компоты старшины Буряченко.
А тот сидел окаменело на своем узле, и воды падали на него, теплые и холодные вперемешку, мягкие и больно-хлесткие, и он боялся пошевельнуться, прирос к земле, не внимал совсем тому, что творилось вокруг. Единственная забота его: вел счет минутам, терпеливо складывал их в долгие-предолгие часы, отодвигал часы от себя один за другим и тем приближался все плотнее к неизбежному. Точно почувствовал соответственную волну, когда уже дождь вылизал камень до блеска, стремительно поднялся, закинул за плечо иностранную торбу, несколько раз присел, чтобы прогнать кровь по занемевшим от долгого сидения ногам, и побрел туда, где пролегала невидимая линия границы.
Земля его отцов и дедов, таинственная и грозная для нежеланных пришельцев, лежала за летящими дождевыми полосами и неистовством ветра. Прекрасная богатейшая земля, всемогущая прародительница целых поколений, чистых красивых людей, среди которых никогда не было для него места. Купалась она под дождем, подставляла ему свое лицо, свои ладони, плескалась, окутывалась теплыми испарениями, щедро впускала в себя небесные воды, и ветры вгонялись в нее сквозь деревья, травы и камни, и что-то недоступно таинственное двигалось и гудело посреди лесов и гор его бывшего отчего края, как бы нарождалась там грозная волна новейшего потопа, которая зальет каждого, кто неосторожно при-» близится.
Потоп! Потоп! Черные тучи у него над головой. Украина впереди, чта ждет его там? Как в той песне поется: «Тебе вкрив слава, а мене та чорна хмара на Вкраи нi далекiй» Близка Украина, ох, близка, но вся для него в потопе
Какой-то коротенький взблеск прочертил впереди темень. Чуть не задев Ярему плечами, прошли две неуклюжие фигуры. Черные, островерхие, в ритуальной медлительности, преисполненные важности своей высокой миссии. Удалялись от него без единого звука, как будто отделенные толстой стеклянной стеной. Рожденные из хаоса, исчезли в хаосе.
Ярема переждал немного, опасаясь, что пограничники могут вернуться, потом глубоко вздохнул, набрал полную грудь воздуха и прыгнул в водяную толщу, отважный, как Ной.
Бежал, под ногами было то же, что и там: вода, камни, поломанные ветки. Но хорошо знал, что это уже запрещенная для него земля, к которой шел так долго и тяжело.
И уже когда, казалось, совсем далеко отбежал от линии границы, равверзлась вверху молния (будь проклят бог и все его архангелы!), и небо вверху треснуло, как черный горшок, полный белого жара, и вмиг засыпало эемлю бедой пылью. Ярема прижался к толстому дереву, но с ужасом ощутил, что его плечи, голова, руки, все усыпано той пылью -и уже теперь не спрячешься нигде, будешь нести на себе невытравимое клеймо призрачного света, как тот проклятый выходец из пропитанной серой преисподни. Охваченный мистическим ужасом, Ярема стал отряхиваться от сияния, торопился в своей бессмысленной работе, тяжело отдувался, как затравленный зверь.
- Стой! - закричали ему из далекого далека, словно сам бог обрушился на отступника, готовясь его покарать. - Стой, ни с места!
Молнии погасли. Все исчезло. Исчез и Ярема.
Гогиашвили обернулся совершенно случайно. Просто руководствовался выработанным за годы службы рефлексом. Как только зажглась молния, он, еще и не подумав как следует, бросил взгляд назад. Уже потом понял: хотел убедиться, не проглядели ли чего-нибудь. Туда не вернешься больше, значит, позаботься, чтобы не оставил там беды. Враг всегда затаивается, чтобы проскочить границу после того, как пройдет дозор. Тогда он гарантирован: следующий дозор пройдет через час-два, если и заметят след - не так страшно. Час - для границы целая вечность.