А уже подходили ко вчерашнему пню, и булавныи почувствовал, как у него зачесались руки, сначала взмокли ладони, а потом зачесались, и заныло сердце, и захотелось сесть, как вчера, протянуть ноги, загнуть неторопливо рожок карты, заглянуть туда одним глазом, а потом хлопнуть ею и, заграбастав всю кучу денег, пасобиравшуюся перед банкометом, гаркнуть: «Мои!»
И сероглазый отгадал мысли своего бородатого товарища, и у него, видимо, замлело сердце, он погладил себя по карману, в котором прятал карты, вздохнул.
«Кабы-четвертый был!» - пробормотал бородатый. Сероглазый не откликнулся, но когда были уже совсем близко от пенька, сказал: «А может» Не докончил, но булавныи догадался, что тот имел в виду: намекал на пленника. Никто, пожалуй, не переживал еще такого приключения, что ты поделаешь, когда солнце печет, как бешеное, и идти еще целые полдня, а пенек, счастливый вчерашний пенек - вот он! «Стой! - крикнул бородатый. - Стой!» Подошел к арестованному, который стоял и равнодушно смотрел мимо своих конвоиров, свежий и даже словно бы радостный (чтоб его лихая година побила!), хмуро сплюнул ему на сапог, сказал: «Ты хоть в карты смыслишь, сволочь?» «Если надо» - ответил тот впервые, и все они удивились, какой у него сочный и звучный голос. «Проверим, - так же хмуро сказал бородатый. - Гляди только не соври! Развяжите ему руки!» Собственник карт умело распутывал ременный пояс на руках задержанного. Тот с видимым наслаждением пошевелил пальцами, махнул раз и другой руками, словно собирался взлететь. Бородатый прищурил хитрый темный глаз: не взлетишь! Умостился возле дня на то самое везучее место, что и вчера, вытянул ноги, скомандовал пленнику: «Садись там. Имеешь наличные?» Тот покачал головой. «Ну так как? Займем ему?» - спросил булавныи свою компанию. «Да уж сложимся по рублю», - согласился владелец карт. Сидел, тасовал колоду, потом вынул из кармана тщательно сложенные разноцветные бумажонки, отделил одну, положил на середину пня, другую, такую же, подвинул арестованному. «Бери. Все равно расчет известный». Тот не возражал. Взял деньги, положил рядом с собой. Дали ему еще по такой же бумажонке и остальные. Пленник даже не взглянул на деньги. Не интересовался. Наверное, думал о другом, о том, что ждало его впереди. Банкир дал первую карту пленному. «Дай ему», - велел бородатый, указал на младшего. Пленник молча подвинул карту молодому. Тот прикупил еще и еще и выбросил карты, добавив к банку бумажку. Проиграл. «А теперь ему!» - велел бородатый. «На все, или как?» - спросил банкир арестованного, придерживая двумя пальцами карту. «Все равно», - равнодушно молвил тот. Взял карту, поглядел на нее, показал: дай еще. За второй потянул еще одну карту, кинул все три банкомету, сгреб деньги. Выиграл. Банкир разго-ряченно схватился за автомат, но булавный сдержал его. «Отдай карты!» Пленник взял карты, прошелся по ним пальцами, аж в глазах зарябило, выложил на середину пенька все деньги, кроме одной бумажки, подвинул карты бородатому. «На все!»- буркнул тот. Медленно заглядывая в карты, тянул еще одну, потел и вздрагивал всеми кишками, отгибал краешек карты, заглядывал туда, опять протягивал руку. Проиграл! Заскрежетал зубами, отсчитал деньги, доложил в банк. Карты пошли по кону. Проиграл молодой, проиграл и владелец карт. Всегда всех обыгрывал, а тут проиграл уже вторично! Снова схватился за оружие, выразительно поглядел на старшого: пришить проклятого большевика к земле! Но старшой сердито завертел головой. «Я буду метать банк!» Сказано это было так, что пленник почувствовал: здесь его последний шанс. Еще можно улучшить свое положение, если опомнится и проиграет хоть на этот раз. А если нет, то
Все доложили в банк, умышленно перебирая лишнюю карту, последним играл арестованный. И опять взял банк себе. «Везет, как перед смертью», - мрачно пошутил молодой. Какое-то мгновение все сидели молча, не шевелясь. Потом бородатый спросил молодого: «Деньги есть?» Тот отрицательно замотал головой. Арестованный подвинул ему бумажку. Возвращал долг. Вернул долги всем троим. Сыграли ещё раз - опять все деньги поплыли к арестованному. Тогда он дал каждому по банкноту. Теперь уже давал в долг он Совершенно изверившиеся, сыграли еще раз - и все трое стали неоплатными должниками своего арестанта. Смотрели на него с такой ненавистью, что другой на его месте провалился бы сквозь землю. А он сидел спокойный, аккуратно сложил деньги, горделиво усмехался. «Можете меня расстрелять, - сказал им. - Сила за вами» Бородатый думал. Тяжело и напряженно перекидывал в голове мысли. Не смотрел ни на кого, не спрашивал ничьего совета. Был тут старше всех и по возрасту и по чину, должен был решать все сам. Не меняя позы, не глядя на пленника, медленно, с ненавистью произнес: «Беги!» Тот сидел, наверное, не поняв или же не поверив услышанному. «Кому сказал? Оставь деньги и иди прочь!» - заревел булавный. Арестованный, все еще не веря, встал. Ждал, что его задержат. Ждал выстрела, который пришьет его к месту. Не было ничего. Те не смотрели на него. Их глаза были прикованы к одной точке: к кучке разноцветных бумажек на краю пенька. Пленник медленно попятился от троих, хотел удостовериться в их намерениях, боялся получить пулю в спину. Трое сидели, уставившись на деньги. Он немного постоял, хрипло сказал: «Только прошу без шуток. Не то» И пошел. Теперь уже боком. Чтобы быстрее идти и в то же время не спускать глаз с бандитов. Отходил все дальше и дальше. Видел сбоку большие деревья, за которыми мог укрыться от пуль, еще надо было одолеть какой-то десяток метров до тех деревьев. Владелец карт дернулся было вслед арестованному, крикнул внезапно: «Стой!» Весь напрягшийся, готовый к прыжку, тот все-таки поборол себя и ждал. Ждал, что будет дальше. Знал, что как только хоть один из них шевельнется, чтобы взять оружие, он добежит до деревьев. Пусть попробуют тогда напасть на него! Пусть! «Снимай сапоги!» - крикнул бородатый, словно читал мысли своего соседа. Чтобы снять сапоги, надо было сесть на землю, а это совсем не входило в расчеты задержанного. Перед глазами уже близко спасительные деревья, и он не хотел терять шансы на спасение. Решил снимать сапоги стоя. Запрыгал на одной ноге, незаметно приближаясь к деревьям, снимал левый сапог. Снял и бросил на землю, принялся за правый. Был уже совсем близко к деревьям, пахнули на него нагретые красноватые сосны, с жадностью вдыхал их аромат. Кинул правый сапог, еще немного приблизился к соснам. «А теперь иди!» - велел бородатый. Он пошел боком и видел, что те совсем не интересуются им, а наклонились над пнем и каждый потянул руку к пестрой кучке. Делили деньги. Что-то вроде лая донеслось от пня. Он не стал дожидаться, прыгнул за ближайшую сосну, от нее перебежал к другой, затерялся в лесу совсем.
Вскоре после обеда следующего дня все трое лесных дозорных были вызваны к сотнику Злыве. Удивляясь в мыслях, с какой бы это стати захотелось пану сотнику увидеть их всех, они переступили порог сотниковой землянки, вдохнули смешанный смрад самогона, нестираных портянок и табачного дыма, прохрипели: «Слава Украине!», не получили ответа и только тогда рассмотрели, что пан сотник не один. В землянке удобно расселся за столом еще какой-то надутый грузный панок, увешанный оружием, а рядом с ним чернел новой униформой вчерашний пришелец, который обчистил их в карты и которого они отпустили на все четыре стороны. Все три бандита, сердца которых были еще заскорузлее, чем их ладони, невольно вздрогнули и все трое уставились на ноги вчерашнего их пленного. Ожидали увидеть босые ноги, а увидели новехонькие крепкие сапоги, точно такие же, как те, что вчера с него сняли и уже сегодня с утра пропили. Значит, это мог быть совсем другой человек? Надежда промелькнула в глазах у троих испуганной птицей и мгновенно исчезла, так как тот, в черном, встал из-за стола, подошел к ним и знакомым сочным голосом сказал бородатому, а может, всем сразу: «Ты видел, на кого поднимаешь руку?» Не глядя, как-то сразу все заметили на шее у черного белый твердый воротничок, и в голосе его послышалось всем троим такое знакомое, что уже не могло быть сомнения: перед ними священник. «Не трогай их, ибо есть зенице в оце моем, сказал Христос о священнике, - продолжал таинственный поп, - а что сотворили вы?» Не ждал их раскаяния, пошел к столу, снова сел возле грузного. «А еще предали, отпуская неизвестного, - присовокупил сотник. - Что велите с ними сделать, пан куренной?» Грузный куренной, которого еще ни один из бандитов не видел так близко, поднял указательный палец правой руки, медленно согнул его, как бы нажимая на курок пистолета.
Душегубы - санитар Гринь и словак Игнац, которые всегда выполняли смертные приговоры, подскочили к обреченным, стали срывать с них оружие и одежду. Одежда тут ценилась превыше всего.
И пришелец поп стоял посреди землянки, расставив длинные ноги и заложив руку за борт черного сюртука, с неприкрытой издевкой вычитывал последнюю проповедь для тех троих: «Поскольку следует различать троякое познание бога -через доказательство, путем веры и через бессознательное, - то какой же из трех видов дает человеку наивысшее блаженство? Познание через доказательство доступно лишь немногим, близким к науке. Ваши же головы темные, как дымоход изнутри. Познание путем веры тоже не может дать вам блаженства, ибо оно состоит преимущественно в деятельности разума, которого вы начисто лишены, раз не смогли распознать посланного вам слугу божьего и издевались над ним. Итак, только бессознательное познание даст вам блаженство. А поскольку это возможно лишь на том свете, то мы и отправляем вас туда, где блаженство ваше будет постоянным и совершенным. Аминь!»
Бандиты бросились в ноги капеллану, целовали ему сапоги, он бил их, не глядя, отступал, высоко поднимая ноги.
- Взять! - крикнул Гриню и словаку.
А куренной Гром довольно хмыкал: подходящего капеллана прислали ему в помощь!
6.
Почему женщины должны расплачиваться за войну одиночеством? Мужчины гибнут на полях битв, а женщины остаются осиротевшие, покинутые, и вид таких женщин печальнее, чем руины древних городов. Они как те битые черепки, что выкапывают археологи: могут пробуждать какие-то воспоминания, но не применяются ни для какого употребления. Конечно, это только тогда, когда женщина сиднем сидит и превращается в старый черепок. А она, Гизела, не хотела прозябать в одиночестве. Война кончилась, ее Вильфрид не вернулся. Не вернулся он и тогда, когда уже, казалось, вернулись все: неудачники, пришедшие домой с пустыми руками, и те, кого победители называют военными преступниками. Ее Вильфрида не было, он не подал весточку, не значился ни в каких реестрах: ни среди мертвых, ни среди героев, ни среди преступников. В конце концов, к последним он никогда не относился, она верила в его счастливую звезду, в его способности, в его солидность, в его умение жить. Да, жить!
Никогда не забывала она о том, что нужно быть жадной к жизни, неудержимо, бешено жадной. Никогда не забудет, как в сорок четвертом, когда вдруг перестали приходить письма от Вильфрида, когда Германия зашевелилась от первых обозов беженцев с востока, она тоже не выдержала и бросилась за Рейн к родителям в небольшое селение на плато Ейфель. Надеялась в родном затишье пересидеть смутные времена и хоть немного развеять непереносимое одиночество.
Младшая сестра Ирма, несмотря на свои восемнадцать лет, сохранила почти детскую наивность и не могла понять тревоги Гизелы. Она боялась войны, боялась выстрелов, содрогалась от взрывов бомб, от гула американских воздушных армад - остальное ее не тревожило.
- Боже мой, какая ты еще глупенькая, Ирма, - сказала ей Гизела. - В твои годы я уже
- Когда началась война, мне было тринадцать лет,- напомнила ей Ирма.
- И ты хочешь сказать, что тебе и до сих пор тринадцать?
- Да, - ответила шепотом сестра.
- Глупости! Я возьмусь за тебя и научу жить! - пообещала ей Гизела.
И как раз тогда в их село вошли американцы. Прошли танки, прогромыхали машины с мотопехотой (солдаты, сжимая одной рукой автоматические винтовки, а другой поддерживая бутылки с вином, скалили зубы белолицым немкам, но не было команды останавливаться, и они, с сожалением почмокивая дубами, ехали дальше вслед за отступающими войсками фюрера), и уже после них вступила собственно армия Соединенных Штатов, как она себя именовала, с огромными автофургонами, передвижными радиостанциями, с офицерами в теплых меховых куртках, зенитными автоматическими установками и отрядами толстоплечих военных полицейских.
Американцы не спешили прятаться в затишок и тепло немецких домов. Видимо, хотели продемонстрировать свою абсолютную независимость от завоеванных, а главное, свое превосходство. Раскинули теплые палатки, раскочегарили походные кухни, настоящие полевые рестораны, где одновременно готовилось по пять-шесть блюд, автофургоны превратились в деловые штабные комнаты и спальни для офицеров. Санитары ходили с большими шприцами и распыляли везде сероватый порошок ДДТ, чтобы, не дай бог, к стерильно-чистым американцам не прицепилась какая-нибудь немецкая эпидемия. Несколько дней американцы попросту не замечали местного населения, они ходили по улицам поселка, как в лесу среди деревьев, а не среди людей. Казалось, что это оскорбительное игнорирование будет длиться теперь вечно, и уж кто-кто, а Гизела прониклась просто паническим настроением. Ибо если победители обещают Германии и всем немцам такое невнимание, такое непростительное безразличие, то зачем же тогда жить? Постепенно начала понимать и оправдывать всех тех, кто предпочитал героическую смерть прозябанию поверженных. Наверное, американцы тоже почувствовали, что нельзя слишком долго играть в пренебрежение с завоеванными, главное же - с женщинами, которые благодаря своей особо тонкой душевной организации с особенной силой переживают свою униженность, принесенную завоевателями.
Еще в психологических секциях высоких штабов высокоумные буквоеды в офицерских мундирах только-только начинали изучать вопрос, как нужно относиться к мирному немецкому населению их победоносным войскам, как войска уже сами постигли неразумность своего поведения, и холодный кордон отчужденности стал понемногу ломаться, прозвучали первые слова, обращенные к местным жителям, солдаты одаривали улыбками немецких девушек и заглядывались на их стройные ноги так же, как заглядывались на ноги своих девчат в Штатах, офицеры, определив заранее самые респектабельные дома, сделали первые визиты.
На усадьбу родителей Гизелы пожаловал пожилой лейтенант. Гордо задирая голову в круглой каске, свысока усмехался узкогубым ртом, но у него были красивые серые глаза под широкими, по-мужски широкими бровями, и он немного понравился Гизеле, особенно же, когда, знакомясь, многозначительно придержал ее узкую ладонь в своей сильной руке и заглянул в глаза своими серыми, как сталь на солдатских штыках, глазами. Но когда заметила, что Ирмину руку он держал еще дольше, а потом, когда лейтенант снял каску и шерстяную шапочку и оказался до неприличия лысым, она брезгливо скривилась. Тоже завоеватель!
Лейтенант что-то бормотал, подарил старикам и Гизеле жевательную резинку, Ирме плитку шоколада в простой бумажной обертке. Обрадованные и встревоженные хозяева пригласили его к столу, поставили вино и ликер. Он выпил вина и ликеру, налил всем, предложил выпить, после чего поглядел на стариков так, что они сразу поняли всю неуместность своего присутствия и быстренько выскользнули из комнаты. На Гизелу лейтенант попытался было тоже поглядеть недобрым оком, но она выдержала взгляд, придвинулась к офицеру ближе (хоть и был ей противен), льстиво улыбнулась, как и приличествовало побежденной, оставленной всеми защитниками одинокой женщине, подвинула свой бокал к бокалу лейтенанта, чтобы выпить вместе, но он отвернулся от нее и придвинулся к Ирме. Такой хам! А та девчонка ничего не понимала, глупая. Лейтенант подливал и подливал вино в бокалы, Ирма пить отказывалась и пила только тогда, когда ее просила Гизела. Американец понял наконец, что Гизела может стать его союзником, и уже не отворачивался от старшей сестры, лил обеим поровну, хотел споить обеих, чтобы потом взять ту, на которую нацелился, как только очутился в этом доме. Гизела пила без упрашиваний, моргала Ирме, чтобы та тоже пила, - она хорошо знала, что сколько бы женщина ни выпила - стоит ее один раз хорошенько тряхнуть, как весь хмель мигом вылетит из ее головы.
Старики, видимо, уже уснули, а лейтенант все еще накачивал сестер вином. Гизела, хоть и шумело в голове, не теряла рассудка, хихикала как раз в меру, присоседиться к лейтенанту уже не пыталась, ибо как мужчина он ей не импонировал даже после выпитого. Зато Ирма, может впервые в жизни, опьянела. У нее блестели глаза, она беспричинно смеялась, движения ее как-то расклеились, будто она перестала владеть своим телом. Чужеземный за-летчик решил, что время штурма пришло. Повернулся к Гизеле, наставил на нее лысую голову, бросил исподлобья взгляд, безмолвно приказывающий: убирайся отсюда, ты лишняя. Не было управы на такое хамство. Гизела оскорбленно поднялась и, чувствуя, как сразу становится некрасивой и малопривлекательной, вышла из комнаты, не оглядываясь ни на сестру, ни на лейтенанта.