Догадываюсь, что вы не согласитесь со мной, ответил адвокат, но не побоюсь утверждать, что Монгла очень далеко до уважаемого господина Башлена.
Я не сомневался, что вы так скажете. Вы слишком разумный человек, чтобы представить себе, сколько может огрести какой-нибудь болван, не ударив палец о палец. Вы уж простите, господин Мегрен, но, если поразмыслить, от большого ума одни убытки.
Кабатчик умолк. Мегрену не терпелось услышать продолжение, но ему не суждено было удовлетворить свое любопытство. Леопольд вновь устремил взгляд в пустоту и принялся шарить правой рукой по столу. Адвокат поднялся и ободряюще заговорил:
Не думаю, чтобы они держали вас тут больше месяца, и надеюсь, что вас удастся вызволить гораздо раньше. Ваша жена утром высказала опасение, как бы вас не перевели в окружной центр, но на этот счет вы можете быть спокойны. Тамошняя тюрьма забита до отказа. Конечно, сидеть всегда негладко, но вас должна утешать мысль о том, что в сравнении С прочими заключенными ваш случай, пожалуй, наиболее (>лл1 оприятный. Имейте только немного терпения.
Леопольд в свою очередь встал и, упершись руками в спинку стула, слушал адвоката, но, похоже, довольно рассеянно. Не заметив даже, что тот протянул ему руку, кабатчик, не выпуская стула, приблизился к адвокату вплотную и прерывающимся голосом произнес:
Господин Мегрен, я боюсь сорваться.
Ну-ну, старина, что это вдруг? Почему вы должны сорваться?
Вместо ответа узник пожал плечами. Взгляд у него был как у затравленного зверя. Его широкая, кирпичного цвета физиономия еще более побагровела от прихлынувшей крови и покрылась крупными каплями пота. Внезапно спинка стула треснула в его лапищах, на пол посыпались обломки. Разрядившись от напряжения в этом усилии, кабатчик облегченно вздохнул, и руки его повисли. Мегрен с веселым тумлением осмотрел стул и попытался замаскировать нанесенный ущерб, чтобы это не доставило его клиенту неприятностей.
Ну, за вас я спокоен. Такому молодцу, как вы, приступ меланхолии не грозит.
Мне скучно, сказал Леопольд.
Разумеется, отозвался Мегрен. Иное меня бы удивило.
Вы не можете знать, что это такое, господин Мегрен. Ц||, вы скажете, что я алкоголик. Хотя, если поразмыслить, я всегда пил ровно столько, сколько мне требовалось. Редко Когда выпивал больше своих ежедневных двенадцати литров. 'I свою норму знаю. Могу сказать, что вот уже двадцать лет меня ни разу не видели пьяным. Потому-то меня и бесит, что Приходится терпеть такие лишения. Я прямо больной сде-IIП лея Чувствую, еще немного, и я рехнусь. Но даже и без ТОГО, господин Мегрен, для такого человека, как я, тюрьма >то ад. Дома у меня всегда есть к чему приложить руку. РиГяп а а погребе, бочки, корзины с бутылками, столы рас-отниить, навести порядок, наколоть старухе дровя двигаюсь, расходую энергию. Выпиваю стаканчик. Да, выпиваю с киотчик. Я пыо, чего уж там.
11срсл Леопольдом возникло чудесное видениебутылка белого, и он, потеряв, нить рассуждений, продолжал, уже не думая, о чем говорит:
Как я любил своих клиентов. Достойные все люди. И детишек своих тоже любил.
Детишек?
Учеников господина Дидье Отмен, Гиро, Лепрё Ах, господин Мегрен, Андромаха!
Мы вместе пролили немало горьких слез.
Сегодня мне обнять его не довелось.
Мегрен похвалил кабатчика, и тот продекламировал длинный пассаж из «Андромахи». Взволнованный Леопольд даже сумел придать своему хриплому басу почти женские интонации. Адвокат, на которого Расин всегда нагонял тоску, восхищался пылом кабатчика, но особенно не удивлялся. Он был убежден, что поэзия создана для того, чтобы задевать за живое грубые, простые натуры. Большинство людей образованных, считал он, наслаждаются в стихах Расина лишь красотами стиля, музыкальной утонченностью, благородным налетом времени. Леопольд же, подобно всякому мелкому лавочнику великого века с невысоким уровнем культуры, вгрызался в «Андромаху» с хрустом, находя в ней пищу и удовольствие.
Вам это и в самом деле так нравится? спросил Мегрен, подозревая, что изрядную долю в этой любви к Расину составляет благоговение перед чистым знанием.
У меня с поэзией отношения личные, заявил Леопольд.;Дайте мне стихи и мою норму белого вина, и я останусь в тюрьме на всю жизнь. Помолчав, он сокрушенно добавил:Грустно в этом признаваться, господин Мегрен, но я обязан сказать: вино для меня пока еще главнее поэзии.
Признание кабатчикасвидетельство его искренностипривело адвоката в прекрасное расположение духа. Фигура его клиента, и без того представлявшаяся ему монументом города Блемона, теперь обретала еще и заметное своеобразие. Мегрен почувствовал, что проникается все большей симпатией к этой расиновской горилле, способной как откусывать зубами горло бутылки, так и упиваться меланхолией Андромахи. Встретившись еще с несколькими клиентами, он покинул тюрьму и к четырем часам добрался до большого перекрестка, где национальная автострада пересекала линию раздела между разрушенной и уцелевшей частями города.
V
Из «Золотого яблока», где только что закончился урок латыни молодого учителя Журдана, выходили первоклассники. Трое из них, среди которых был и Пьер Аршамбо, устроились на террасе заведения, и проходивший мимо мэтр Мег-рсн оказался невольным свидетелем их разговора.
Ты по-прежнему спишь с хозяином? спросил один из троицы у молоденькой служанки, которая подошла к ним принять заказ.
И тебе не противно, с сорокалетним-то стариком? поинтересовался Пьер Аршамбо.
Надеюсь, ты хоть заставляешь его раскошелиться, с казал третий.
Маленькая служаночка с печальными глазами и негодующе поджатыми губами старалась держаться подальше, чтобы избежать возможных посягательств, и делала вид, что не слышит. Вспоминая о собственной юности, Мегрен счел нелишним отметить, что лично он никогда не был таким не-иоздсржанным и грубым, но обобщать не стал. Память подсказала ему, что Монгла, бывший его однокашник, зачастую весьма некрасиво вел себя по отношению к их сверстницам. Да и сам он, Мегрен, не всегда бывал безупречен. Быть может, разрыв между поколениями проявляется не столько в содержании, сколько в форме. Например, Монгла в семнадцать лет забирался на чердак и через слуховые оконца, выхо-дишмие в сад обители сестер Святого Карла, пачками разбра-с ы нал] ^пристойные открытки.
Другие кафе города«Прогресс», «Мир», «Коммерция», Республика», «У Дюпрэ»в этот час тоже выпускали на Волю учеников и учителей. Журдан повстречал двоих своих коллег и остановился с ними на краю тротуара. Увидев, что к ной группе присоединился и учитель Дидье, Мегрен не ус-11 ni к перед искушением подойти и поговорить с ним о Лео-польде. Кроме Ватрена и Дидье, преданных друзей Кабатчика, гам был Фромантен, учитель истории, социалист, который, конечно же, не упустит случая проехаться по адресу компиртии. Они сЖурданом ненавидели друг друга, но стремились к общению ради удовольствия лишний раз сцепиться.
Господин Дидье, сказал адвокат, я принес вам Вое ги о вашем лучшем ученике, больше других заслуживающем похвальной грамоты. Я имею в виду Леопольда. Известно ini вам, что наш кабатчик извлек из ваших уроков немалую пользу и теперь знает Расина назубок? Только что в тюрьме он продекламировал мне длинный пассаж из «Андромахи», да так проникновенно, что я чуть не прослезился.
Бедняга Леопольд, добрая душа, вздохнул Дидье, за что ему такая планида? Ну и как он там?
Плохо. Вы только представьте себе: человек выпивал ежедневно самое малое двенадцать литров белого, а тут сразу как огрубило. Боюсь, как бы он не угодил в психушку.
Жалость-то какая! воскликнул Дидье. Такой честный человек.
Леопольдвосхитительное, очаровательное создание, подхватил Ватрен. Незаурядная личность!
Единственная достопримечательность Блемоиа, поддакнул адвокат, и ту не пощадила война.
Молодой учитель Журдан, иронически поджав губы, хранил молчание. Как истинный марксист, он презирал всякого рода достопримечательности, считая их цветными заплатками на рубище народной нищеты. Фромантен из тех же соображений тоже с величайшим пренебрежением относился ко всяким оригиналам и чудакам. Ему, приверженцу генеральных линий, схем и общих мест, очень не хотелось бы, чтобы его заподозрили в интересе к какому-то там Леопольду.
Смею вас заверить, сказал он, что лично я ни в коей мере не разделяю восторга некоторых по отношению к этому Квазимодо, погрязшему в алкоголизме. Похоже, эстетствующая часть буржуазии падка на все безобразное. Замечу мимоходом: если данный факт и имеет какое-то значение в моих глазах, то лишь как характерный симптом. Для меня господин Леопольдпросто-напросто человек и гражданин, и вот в этом-то двойном качестве он и снискал мои симпатии из-за учиненной над ним несправедливости. Скажу не раздумывая, что заключение под стражу этого ни в чем не повинного гражданина, предпринятое в бог знает каких сомнительных целях, наполняет меня возмущением и негодованием.
Тут учитель Фромантен оглядел собеседников, теребя свою квадратную черную бородку, и, устремив пристальный взгляд на коллегу Журдана, продолжал:
Не знаю, что вы, господа, обо всем этом думаете. В эпоху, когда на наших глазах ежедневно отступает демократический и республиканский дух, никто в подобном случае не решится предугадать реакцию даже самых близких своих друзей. Канули в прошлое времена, когда сам факт принадлежности человека к одной из левых партий служил гарантией его честности и великодушия. Сегодня мы наблюдасм обратное: некоторые левые без колебаний относят про-II шол и несправедливость к числу наиболее ценных завоеваний социального освобождения. Не так ли, Журдан?
Адвокат от души наслаждался тем, какой оборот приняла беседа. Журдан встрепенулся, но сумел сдержаться и только шдиристо осведомился:
Каких же это «некоторых левых» вы имеете в виду, Фромантен?
Я имею в виду тех левых, которые предали марксистский идеал ради того, чтобы удовлетворить
Я понял! вскричал Журдан. Вы намекаете на тех mpe-марксистов, которые играют подле рабочего класса жалкую роль, отведенную им
Предали марксистский идеал ради того, чтобы удовле-I иорить потребность в сотворении кумира
Отведенную им крупным международным капиталом; эти двойные
Потребность в сотворении кумира и исповедовании культа принуждения, которая таится в душе
Эти двойные агенты
В душе всякого буржуазного интеллектуала
Журдан и Фромантен говорили одновременно и под конец, стремясь быть услышанными, кричали уже чуть ли не по нею глотку. По другую сторону перекрестка на террасе «Полотого яблока» Пьер Аршамбо сказал своим приятелям:
Глядите-ка, опять Иванович с Деревянным Козлом подняли хай. Вот увидите, какая сейчас начнется потасовка.
Да брось ты, возразил его сосед по столику, такие типы могут драть глотку часами, не пуская в ход руки. Я знаю, что говорю. Мой отец социалист, так он всю свою жизнь только и делает, что спорит и ругаетсяи с противниками, и со своими партийцами. И неважно, что он заика и ндобниок законченный кретин, его хлебом не корми, дай iwibKO полаяться. Сами посудите: да разве может быть иначе у иссх этих Ивановичей и деревянных козловвсяких доводим у них полная башка, и им говоритьвсе равно что ды-швть.
Может, и мы станем такими, как они, заметил тре-I ий. В конце концов, это вполне естественно. Политика inii' иссх затрагивает.
Ну и что? Химия тоже нас всех затрагивает, да что-то мой отец на нее ноль внимания.
Мне бы, пожалуй, подошел коммунизм, глухо про-I оиорил Пьер.
А мне больше нравятся брюнетки.
Пьер пропустил мимо ушей смешки и шуточки своих однокашников. Его вниманием целиком завладела мысль о том, что он мог бы стать коммунистом. Схватка Журдана с Фромантеном, те наверняка веские и серьезные причины, побуждавшие их так ненавидеть друг друга, все это наводило на размышления. Пьер хорошо представлял себе, какое удовольствие можно получать от мастерского владения оружием для словесных баталий. А то ведь частенько случается, что ненависть и антипатия, не найдя себе достойного выхода, чахнут, съеживаются и от них остается лишь робкое, стыдливое чувство, которое порой и вовсе развеивается.
Тем временем двое учителей бросали друг другу в лицо все те обвинения, какими они обычно обменивались в подобных случаях. Одному вменялось в вину, что он подрывает единство пролетарских масс, ослабляет в них классовое чувство и тщится оправдать существование буржуазного капитализма. Другой выслушивал упреки в извращенной склонности к цезаризму, в чисто буржуазной панической боязни предоставить рабочим свободы, в конформизме и язвительности распаленного похотью кюре, в иезуитской беспринципности и в ненасытной жажде крови, насилия, террора, столь характерной при сексуальной неудовлетворенности. В споре Журдан обычно становился на догматическую платформу, тогда как Фромаитен занимал более гибкую и человечную позицию, позволявшую ему делать неожиданные и весьма обидные для соперника выпады. Он владел искусством бросать невинные с виду, но полные скрытого сарказма реплики в сторону, произнося их с безмятежной улыбкой на устах, поглаживая свою черную бородку и глядя куда-то поверх развалин. И далеко не всякому было понятно, что в действительности он концентрирует в этих репликах всю свою ненависть, чтобы побольнее уязвить противника.
По существу, говорил он с той приторностью в голосе, которой уже самой по себе хватало, чтобы глаза Журдана засверкали от ярости, по существу, всю историю человечества можно свести к извечной борьбе между двумя понятиями: права человеческого и права божественного. Самые крупные вехи этой борьбы нам известны, так что нужный опыт у нас имеется. Тот факт, что в настоящее время понятие божественного права находит свое уродливое воплощение в коммунизме москволизов, не должен убивать в нас веру в социальный прогресс. Просто качнулся маятник, и нас вре-
MCI и io отбросило назад, в потемки палеолита. Социализму кик раз присуще
11er, но какой же вы все-таки негодяй, Фромантен! не выдержал Журдан.
Раз уж вы исчерпали все аргументы, кроме самого недостойногооскорблений, я из соображений милосердия п|к'кра1цаю дискуссию.
11ожав руки двоим другим коллегам и адвокату, учитель ni' горни послал Журдану сострадательную улыбку и удалил-l'ii, перебирая в уме наиболее удачные из своих реплик и ра-дуись несомненно одержанной над противником победе. I руина рассеялась, и Мегрен, поднимаясь с учителем Дидье iit) Мельничной улице, сказал ему:
Должно быть, когда вы вспоминаете раннюю пору (моего учительства, сегодняшние ваши коллеги кажутся вам чересчур нетерпимыми.
Не стройте иллюзий. Во времена своей молодости я 111 |Г)Д10дал, какие ожесточенные схватки разыгрывались во-is ру i I с i юна, как учителя ненавидели друг друга из-за одного ч h пн. расхождения во мнениях относительно того, как правильнее произносить окончания латинских имен: «-ус» или юс». Бурю страстей всякий раз вызывало оглашение спис-1«>п почета'и присуждение первой награды. Мы очень серьезно относились к преподаванию, к ученикам и к своей собст-lu-Hiioü персоне. Каждый вкладывал в работу всего себя и ТОЛЬКО в ней видел смысл своего существования. Даже самые посредственные из нас исполняли свои обязанности с вооду-iiicBMciтем. Возможно, вы не поверите, но любой школьный учител ншка вроде меня совершенно искренне верил, что его усилиями мир становится лучше. Строки из «De viris illustribus urbis Romae» аббата Ломона мелькали и в предписании префекта, и в речи Жореса. Все доброе, ценное, нетленное Носило марку даваемого нами образования, и владения наши день ото дня расширялись. Коммивояжеры изъяснялись, как I l imepoii, жандармыкак Тацит. Потаскух называли гетерами, жрицами любви. Власть и оппозиция, богатство и нише i а, чипта и чернь уравновешивались гармонично, каксо-е ni пня un и, ие вселенского маятника. Когда я ударял линейкой ни кафедре, хлопок этот вкупе с достославными именами Ц|||ЩИ1ПЩта, Корнелии, Брута, с любовью к отчизне, с по-«'iviiiiii тем и добропорядочностью, с культом хлеба и сохи, с блпгогонением перед крупными состояниями и уважением к бедности разносился по всей Франции. Он отдавался в ОйМЫХ отдаленных уголках нашей империи, возвышая достоинство человека и воина в наших младших братьях с жарких континентов. Хорошее было время. Благодаря нам Франция входила в вечность. Сегодня же учителямолодые или старыев лучшем случае добросовестно тянут лямку. Они прекрасно знают: чтобы изготовить электрический радиатор или сбросить бомбу с самолета, утаить доходы от казны или проникнуться великими идеями современной эпохи, совсем не обязательно ни цитировать Вергилия с Расином, ни забивать голову уроками истории. Вдалбливая школярам всю эту чепуху, они рискуют выпустить их совершенно не приспособленными к ожидающему их существованию.