Вздох людской толпы может произвести куда больше шума, чем дыхание стада буйволов. Мюррей учтиво отринул помощь четырех любезно протянутых рук. Нет, нет, большое спасибо, со мной все в порядке. Будет ли он говорить? Пока нет. Он выпил воды, его пальцы дрожали. Мужчина, вытирающий пот со лба носовым платком, выглядит гораздо старше своих лет. В головах всех делегатов стучала одна и та же мысль: О, пожалуйста, говорите, товарищ Мюррей, говорите! Я никогда раньше не видел, чтобы столько людей разом кусали свои кулаки, но, как это ни странно, все они получали наслаждение от напряжения, которое испытывали. Казалось, доктор готов был заговорить. Но нет, нам пришлось еще немного помучиться. Не обращая внимание на волнение, которое он сам разбудил своими словами, Мюррей проглотил одну капсулу эфира, а потом и другуюони были предназначены для того, чтобы наполнить новым воздухом легкие гения. И вот теперь наконец он заговорил:
Вопрос, сформулированный товарищами с Марса, состоит в следующем. Они сказали: Мы действительно способны поразить врагов революции нашим страшным оружием. Несмотря на наш предельный пацифизм, несмотря на то что мы уже 1000000000000006 лет назад запретили военно-промышленный комплекс, пролетарская солидарность может подвигнуть нас на создание межпланетного военного флота.
Мюррей высоко поднял раскрытые руки. У него было только два глаза, но его взгляд следил за всеми делегатами. Он завершил свою речь:
Марсиане, однако, добавили вот что: Но имейте в виду: прежде чем Марс начнет свою военную кампанию, земляне должны ответить на один вопросих ответ необходим, ибо этого требует справедливость. Вопрос заключается в следующем: готово ли человечество принять благую весть революции?
Тут Мюррей повторил вопрос марсиан уже от себя лично, направив на нас вопрошающий взгляд, суровость которого соответствовала гениальности доктора:
Готово ли человечество, товарищи? Готово ли оно? Марс ждет от нас ответа.
Тишина. Какая тишина! Своей новостью доктор Мюррей смог достичь того, что не удалось полиции всех плутократий, взятых вместе: заткнуть рты революционерам всего мира. Тихое покашливание и стук острых каблучков журналистки, которая спешила к выходу, только подчеркивали общее оцепенение. Все молчали до тех пор, пока в глубине зала не поднялась рука человека в черном пальто. Не знаю, принадлежала ли эта рука рабочему, полиграфисту или интеллигенту, да, наверное, это и не имеет значения. Он тянул вверх палец, как школьник на уроке, и, получив разрешение доктора Мюррея, сказал:
Ваше сообщение, товарищ доктор Мюррей, привело нас в изумление и поразило до глубины души.
Говоривший замолчал на миг, словно потерял ход мысли, но тишина длилась только несколько секунд. Неожиданно голос взволнованно произнес:
Однако будьте добры прояснить нам одну важную деталь. Эти ваши товарищи-марсиане, кто они такие? Анархисты или коммунисты?
Лесные жители
Обитатели хутора всегда слыли людьми рачительными и неукоснительно исполняли традиции. Старший сын всегда наследовал все имущество, второго отправляли в Таррагону учиться на священника, а третьегов Сарагосу, в военную академию. Четвертый сын, который всегда оказывался лишним, отправлялся в Барселону, чтобы вести там праздную жизнь и транжирить свою часть наследства.
Была на хуторе и другая традиция, не столь распространенная в тех краях: никогда не трогай леса, не ходи в лес. Заруби себе на носу, ни за что в лес не ходи. И как это часто происходит с разными обычаями, какими бы глупыми они ни казались людям, никто не пытался узнать причину запрета. Традиции всегда зиждутся на отсутствии вопросов. Однако, как это часто происходит с настоящими добрыми традициями, всегда находится какой-нибудь человек, который их нарушает. И вовсе не случайно таким человеком обычно оказывался сам наследник: этот хутор был не простым хутором, а особенным. Дом поставили лицом к лесу, к тому самому дремучему лесу. Таким образом, фасад дома смотрел на плотную стену из сосновых стволов, тогда как остальные хутора были обращены в сторону полей, которые обрабатывали их обитатели. Каждый наследник старался отвоевать хоть чуточку земли у леса. При этом он всегда (всегда!) непременно передавал запрет следующему поколению. Но всегда (всегда!) денежные интересы возобладали над традициями, и лес с каждым новым поколением владельцев хутора потихоньку уменьшался в размерах, пока наконец не превратился в крошечный островок чахлых сосенок. Вокруг простирались нивы, но обитатели хутора по-прежнему называли это место лесом или лесочком.
Пока наконец один человек из семьи Пике не пошел в лес и не стал рубить деревья. Звали его Пере Пике. Надо сказать, что Пере Пике был не наследником, а четвертым сыном в семье. Настоящий наследник на этот раз решил нарушить устоявшийся порядок и изменить свою судьбу: он отправился в Барселону в надежде преуспеть в области живописи, хотя и не имел никаких четких планов. Нельзя было назвать его плохим художником. Ему удавались пейзажи Матарраньи, которые он писал по памяти. К сожалению, в те годы в моде был кубизм, и жестким пейзажам, изображавшим иссохшую, точно под солнцем Палестины, землю, не нашлось места среди произведений авангарда. Он примкнул к одному из движений, которые так привлекают художников-неудачников: то ли к социалистам, то ли к национал-социалистамникто этого доподлинно не знал. След его затерялся надолго, но однажды, несколько лет спустя, Пере Пике получил анонимное письмо. В нем говорилось приблизительно следующее: его старший братгорький пьяница и живет в трущобах Барселоны, у него есть долги, которые надо немедленно вернуть, а не то брату крышка. Дело не терпело отлагательств. К этому времени брат-священник уже был в Гвинее, а брат-военныйв Марокко. Они вернулись к своим делам после недавнего посещения хутора, куда приезжали на похороны отца и на свадьбу Пере Пике и Адорасьо Серры. (Жители соседнего селения осуждали братьев за то, что оба события совершались в один и тот же день, потому что крестьяне ненавидят спешку во всем, что не связано с уборкой урожая, и не пожелали войти в положение людей, находящихся на службе у государства или у церкви.)
Пере отправился на поиски брата или, если это вам больше понравится, ему на выручку. Никакими иными указаниями, кроме адреса Кардерс, 29, он не располагал. Пере никогда не бывал нигде дальше Торре-дель-Компте, ближайшего к хутору городка, а новости, доходившие до них из города Валь-де-Роурес, казались ему вестями из туманной области, где кончается реальная жизнь. Барселона превращалась для него, таким образом, в далекий край, полный опасностей, в бездну мук цивилизованного мира. Она казалась ему сравнимой с Марокко или Гвинеей, куда люди отправляются только по долгу службы или по зову свыше. Когда Пере явился по указанному адресу, то брата там не нашел.
Всыпь ему пару раз от меня, попросила проститутка.
Бедняга смотрел и не мог понять, как эта женщина может быть такой пьяной в девять часов утра. Она прикладывалась прямо к горлышку бутылки, румяна текли по ее щекам. Двумя пальцами Пере подобрал с каменных плит какой-то каучуковый чехольчик, полный непонятной жидкости.
Да так, чтобы у него червяки из носа повылезли, произнесла проститутка и откинулась на диванные подушки.
Пере был человеком воспитанным и накрыл ее одеялом.
Сколько он ни старался найти концы, никто ему не помог. Одни не хотели даже слышать об этом проходимце, а другие и сами хотели бы разузнать его адрес, чтобы покончить с ним. Надо сказать, что горожане обращались с Пере Пике, как он того заслуживал: для них этот деревенщина был рабочей лошадью с лицом, прежде времени изрытым морщинами. Цыганкам удалось заполучить с него несколько монет, хотя руки у него были грубыми, все линии ихчеткими и ничего нового никто прочитать по ним не мог. Тем временем в городе начали вспыхивать беспорядки.
Только несколько месяцев спустя, когда его брат уже обрел покой на кладбище в Торре-дель-Компте (чиновники убеждали семью не открывать гроб, но Пере все-таки открыл), он понял причину своей ошибки: письмо было написано корявым почерком и там значилось не Кардерс, 29, а Кордерс, 29. То есть дом стоял в ста метрах от того места, где он был, там, где менялось название улицы.
Пере Пике всегда отличался замкнутостью и никогда больше не касался этой темы. Жители поселка считали, что все Пике были сторонниками реакции из-за их предков-карлистов, однако взгляды Пере, безусловно, сложились в результате его поездки в Барселону. Там он наслушался пролетарской речи, многоэтажных ругательств, неуважительных выражений. Авангардизм, синдикализм, социализм, коммунизм. Одни только измы, измы и измы. От них все беды. Пере был интуитивным консерватором и не считал все несчастья нашего мира причиной появления этих измов, он думал, что все беды являются их следствием. Никуда больше с хутора он не пойдет. Здесь его земля, его скот, его жена. И лес его тоже здесь. Самый обычный лес, если только можно назвать этим словом этот соснячок. Всего сосен было тридцать одна, не говоря о подлеске. Он их подсчитал, пока работал в поле, окружавшем лесок. Сосныиз тех деревьев, что растут очень быстро, здесь сотни лет их никто не трогал, и они стали высокими, как кипарисы. Правда, упавшие деревья тоже никто не убирал веками. Цвет пшеничного поля менялся каждый раз с приходом нового времени года, а лес стоял посередине нивыплотная стена деревьев. Как бы то ни было, Пере уже начал понимать, почему нельзя было ходить в лес.
Днем лес был как лес, и ночьютоже, но в полнолуние он преображался. Странности начинались ближе к вечеру, когда алые кучевые облака Матарраньи становились лиловыми. В самом сердце леса тоже образовывалось прозрачное, бесцветное облако. Его границы отмечал странный свет, подобный тому, который исходит от падающих звезд, когда они пересекают ночной небосвод. Пере понял, что его предки свели лес ровно до той границы, где начиналось проклятое место.
Однажды он не выдержал, поднялся из-за стола, не закончив ужинать, и, не сказав ни слова Адорасьо, пошел в лес. Там он запустил руку в светящийся воздух. Ему показалось, что его пальцы кто-то пощекоталощущение было скорее приятным, но каким-то зловещим; а вокруг кисти, погружавшейся в странное облако, как ему показалось, загудели тучи маленьких пчелок: дзз-дзз-дзз.
Ты сама слышала, как говорил мой отец, а он был человеком очень разумным: делай все, что тебе будет угодно на хуторе, потому как тымоя дочь, но в лес ни за что не ходи, дочка. Не ходят тудаи весь тебе сказ, произнес он, вернувшись за стол.
Никогда Пере не мог себе представить, что измы окажутся у самых ворот его хутора. Восемнадцатого или девятнадцатого апреля до него дошли новости о том, что король бежал и была провозглашена республикаи в Барселоне, и в Мадриде. Жизнь изменилась, хотя и не слишком сильно. Раньше жители Торре-дель-Компте по утрам шли в церковь, а потом в бар. Теперь все было по-другому. Одни шли в бар, а другие в церковь, и если ты шел в церковь, то путь в бар был тебе заказан. Священник, гражданские гвардейцы и чета Пике собирались вместе и вели беседы в гостях у столяра, который был трезвенником и любителем астрономии и никогда раньше не заглядывал ни в бар, ни в церковь. Гвардейцы просили у священника, чтобы он им разрешил, по крайней мере, пить церковное вино после службы:
Черт возьми, падре, сделайте нам послабление.
Коли жажда доймет, даже ABC в ход пойдет.
Когда жители поселка предложили Пере Пике стать членом профсоюза анархистов, на его лице не отразилось никаких чувств. Это было не более чем предложение, но он воспринял его как оскорбление.
Дерьмо, таков был его ответ, после которого он сразу подхлестнул лошадь вожжами.
Несколько лет тянулось какое-то неприятное затишье, и на протяжении этого времени из Барселоны и Мадрида то и дело приходили тревожные новости, которые, к счастью, оставались лишь новостями издалека, и только. Как-то раз в июне Пере получил письмо от своего брата-офицера, чей полк расквартировался в Мурсии. Письмо показалось бы ему самым обычным посланием, если бы не загадочная фраза в самом его конце: Ты скоро узнаешь из газет, что страна возвращается в лоно традиций, и об этом же тебе возвестят горны.
Брат-военный оказался прав. Страна в очередной раз вернулась к доброй традиции осчастливливать каждое новое поколение гражданской войной. Он не знал только, что первое действие этой драмы будет стоить жизни и ему, и его брату-священнику. Двадцать первого или двадцать второго июля в поселке раздались первые выстрелы. Пере и Адорасьо из окна своего дома увидели огромный костер на главной площади. Это красные профсоюзники (то есть все жители поселка, за исключением гражданских гвардейцев, священника и нескольких состоятельных лиц) вытащили из церкви все священные предметы и сожгли их. Той ночью луна заливала окрестности своим светом, и языки пламени вырисовывались на горизонте.
Господи Боже! Только бы меня не поймали, сказал Пере Пике, надо бы мне схорониться где-нибудь до прихода войск.
А что, коли они перевернут все вверх дном да найдут тебя до этого? спросила Адорасьо.
Муж ей ничего не ответил. Человеком он был немногословным и, чем больше думал, тем меньше болтал.
На следующее утро дым над площадью еще клубился. К этому часу жители поселка решили сменить название Торре-дель-Компте, которое явно отдавало пережитками феодализма, на Торре-Льюре. Казарма гражданских гвардейцев превратилась в публичную библиотеку, а церковь пока никак использовать не стали. Пере Пике сам, не прося помощи у жены, целый день собирал вещи в мешок, а его супруга молча наблюдала за ним. Потом он обулся, завязал тесемки матерчатых сандалий на щиколотках и сказал:Спрячусь-ка я в лесочке. Тебя-то они ни вот столечко не тронут, пообещал он, сложив три пальца щепоткой.
Ты пойдешь в лес? переспросила жена.
Ее муж закинул мешок за плечи.
Пусть будет все так, как Богу угодно. По мне, сам черт лучше красных.
Сверчки уже давно оглашали окрестности своими песнями. Стоя на пороге дома, Адорасьо видела, как Пере направился к лесу. Потом ей показалось, что на самом краю леса его охватили сомнения, но, как бы то ни было, он даже не обернулся. Сначала Пере протянул руку вперед и погрузил ее в облако, потом вытащил руку. Проделав это пару раз, он двинулся вперед всем телом. Белые искорки заплясали вокруг него. Адорасьо видела, что волосы на затылке мужа встали дыбом, но он не остановился. Еще несколько секунд она могла видеть, как Пере все больше и больше углублялся в лес: мешок хорошо выделялся на фоне шерстяного пиджака. Но очень скоро женщина заметила, что коренастая фигура становится все более прозрачной, а потом словно растворилась в воздухе. Он исчез. Адорасьо перекрестилась, вернулась обратно в дом и проплакала больше часа. Потом взяла себя в руки и пошла замочить чечевицу для похлебки.
Прошло не меньше недели, прежде чем красные появились на хуторе. Было их человек пятнадцать или двадцать, и всес оружием. Справедливости ради следует сказать, что Адорасьо не разглядела среди них своих знакомых из Торре-дель-Компте; она приметила только пару-тройку жителей Фрейшнеды или с хутора Калоли, но с точностью утверждать этого не могла. На самом деле ей также было неведомо, почему никто из Торре не пришел на сей раз на хутор: то ли их соседи отличались благородством, то ли просто испугались. Отряд возглавлял какой-то человек в военной фуражке и черной кожаной куртке с пистолетом в руках. Он поднял пистолет на уровень глаз и очертил им полукруг, но целиться прямо в женщину не стал:А ну-ка, посмотрим, кто здесь лишний.
Они перевернули вверх дном весь хутор: хлева, погреба и чердаки; простукивали прикладами ружей полы и потолки в поисках тайников. Адорасьо услышала, как кто-то сказал на кастильском наречии: Эта птичка улетела в Сарагосу. Ему ответили: Да нет, таких ни за какие коврижки из дому не выманишь. А еще кто-то третий сказал: Если он где-то здесь затаился, то мы его поймаем, а коли смылся в Сарагосу, так его сцапает Дуррути. Потом отряд ушел, никто женщине угрожать не стал, и никто с ней не попрощался.
На протяжении последующих месяцев Адорасьо занималась исключительно домашним хозяйством. Сразу после ухода мужа она каждое утро и каждый вечер прогуливалась возле лесочка. Иногда она обходила его кругом, точно осел, привязанный к мельничному колесу, но тут на глаза ее навертывались слезы, и бедняжка шла домой. В полнолуние она не могла всю ночь сомкнуть глаз. Люди с оружием приходили еще не разночью или на рассвете, и всегда без предупреждения. Адорасьо уже привыкла отзываться на их стук и открывать им дверь. Военные обращались с ней так, словно она была коровой или козой, не способной дать нужные им показания. Только один раз мужчина в фуражке сказал ей перед самым их уходом:И не рассчитывай, что мы так это дело оставим.