Я не пойду домой, пока не увижу этого проклятого конголезского жука.
Мужчины и женщины гурьбой устремились вверх по лестнице, распахнули дверь и действительно посередине ночного столика увидели крошечное насекомое. На фоне черного лака столешницы он выделялся своим серебристо-зеленым блеском. Жучок, похожий на таракана, лежал на спине и дергал лапками в смертельных конвульсиях. До этого момента никто не заметил отсутствия в зале Полковника. Оказалось, что он тоже был в комнате. Пуговицы его ширинки были расстегнуты, и сморщенный член высовывался оттуда прямой и длинный, как карандаш. Мясистая крайняя плоть почти касалась жука, который погибал от удушья и уже не был жильцом в этом мире. Полковник подталкивал насекомое мундштуком для сигарет, словно дирижерской палочкой или хлыстом укротителя, в этот момент он больше всего напоминал дрессировщика блохи кричал в смятении:
Ну, войди же, о, войди!
Тит
Когда меня сделали свободным гражданином, я был еще совсем зеленым мальчишкой, и мой господин перед смертью оставил мне сумму, за которую мог бы купить у Харона целую флотилию. В тот самый день, когда я получил право носить мужскую тогу, я переехал жить в столицу, приобрел дом в соответствии со своим достатком и, дабы отметить это событие, устроил для народа праздник, во время которого на арену вышла сорок одна пара гладиаторов. К несчастью, казаться аристократом гораздо дороже, чем быть им, в этом-то и вся штука.
Настоящий патриций обязан предъявлять гостям галерею восковых масок своих предков, а совершенно очевидно, что никакого прошлого у меня не было. Как гласит народная мудрость, за деньги можно купить время живых, но верно и другоеза деньги нельзя купить время мертвых.
Нет ничего полезнее, чем побывать самому в шкуре раба, чтобы потом уметь обращаться с рабами. Я подошел к самому умному из моих рабов и сказал ему:
Эй ты! Я хочу, чтобы ты доставил мне маски предков.
Какой-нибудь остолоп устроил бы шум и крик: Господин мой, как же я выполню такой приказ? Этот же, будучи весьма смышленым, задал мне один-единственный вопрос, который я и желал услышать:
Сколько вы хотите масок, мой господин?
От пятнадцати до двадцати.
Он и вправду был умным рабом. Зачем ему приставать ко мне с расспросами о каких-то тривиальных и щекотливых деталях? Оба мы прекрасно понимали, что ему придется снимать маски только с тех мертвецов, чьи тела никто не ищет. Только у подножия Тарпейской скалы можно было раздобыть такие трупы: с нее сбрасывали отцеубийц, завязав предварительно преступника в мешок. Слуга принес мне девятнадцать масок, которые я развесил в зале без дверей, очень довольный его службой. Потом я убил раба.
Создать биографии моих предков было делом не столь сложным, но весьма трудоемким. Надо было приписать каждой маске жизнь достойную, примерную, полную выдающихся деяний и памятных событий. Чтобы запомнить, кто из них кто, я прохаживался взад и вперед по залу, стараясь связать черты каждого из этих людей с историей их жизни. Мне хотелось быть уверенным в том, что я вызубрил все до мельчайших деталей, чтобы не путаться и не впадать в противоречия, когда какой-нибудь гость станет расспрашивать об их подвигах.
Мою задачу несколько облегчало то, что, в отличие от греков или от варваров, у нас есть только шесть личных имен: Тит, Марк, Гай, Луций, Публий и Гней. У нас такое бедное воображение, что счастливая матрона, которая рожает большее количество детей, вынуждена пользоваться числительными: Квинт, Секст, Септим, Октавий. К этому же приему прибегают в тех случаях, когда вакантные имена не нравятся родителям. Число знатных фамилий тоже ограничено, поэтому в исторических трактатах так много путаницы. Если речь не идет об императорах и их ближайших родственниках, люди обычно не знают точно, о ком говорит их собеседник и является ли упоминаемый персонаж тем человеком, о котором они думают, или совсем другим лицом.
Сначала я добился того, чтобы все девятнадцать биографий запечатлелись в моей памяти, и только после этого устроил первую оргию. Надо заметить, что поначалу все мои усилия казались мне довольно бесполезными. Меньше всего гостей интересовала славная история семьи. Во время праздников вопросы обычно задаются в самом начале собрания, а потом наступает черед веселью, и вино становится настоящим виновником торжества. Единственным исключением стал мудрый государственный муж, бывший цензор, который оставил толпу чревоугодников и стал в одиночестве изучать маски с серьезным видом.
Я подошел к нему, как только мне удалось завершить начатый разговор. На моем лице по-прежнему сияла любезная улыбка радушного хозяина, но сердце у меня сжималось от страха.
Я рассматривал маски ваших выдающихся предков, произнес он.
Кончиком пальца бывший цензор указал на одну из масок, которая висела слева наверху:
Вот этот человек. Скажите, пожалуйста, кто это?
Марк, ответил я.
Марк? Какой Марк?
Правая рука Цезаря в Киликии, уточнил я.
Цезаря? Какого Цезаря?
Нашего Цезаря, ответил я ему с достоинством. Какого же еще?
На лице моего собеседника отразилось восхищение, и он произнес извиняющимся тоном:
О, конечно, конечно. Цезаря.
Я проводил его к остальным гостям. По дороге он сказал мне:
Знаете, чем вызван мой интерес? Я был поражен тем, что маска вашего Марка как две капли воды похожа на маску моего Гая. Весьма любопытно, не правда ли?
Однако за исключением этого случая мне никогда больше не пришлось испытать никаких волнений. И, если разобраться, почему бы людям пришло в голову сомневаться в моем происхождении? Я был не просто богат, а сказочно богат. Маски висели на своем месте, у всех на виду, и то, что мне не приходилось скрывать их, являлось наилучшим доказательством их подлинности. Как это случается со всеми патрициями, мое прошлое обеспечивало мне состояние, а мое состояниемое прошлое.
Как бы то ни было, тот разговор в зале масок позволил мне прийти к выводу, что лишних вопросов надлежало избегать. С тех пор, когда приходили гости, я извинялся и говорил, что не хочу докучать друзьям рассказами о древних подвигахсей довод никогда не вызывал возражений (от подобных рассказов и вправду клонит в сон). Я оказывал одолжения и не испытывал недостатка в клиентах; мной восхищались, и мои враги были достойны восхищения. Меня ненавидели, а маски обеспечивали мне удачу, и я жил счастливо, о чем не уставал говорить и отвечал на ненависть той же монетой.
Когда я уже думал, что биографии предков, стоившие мне таких трудов, оказались совершенно ненужными, мой первенец облачился в тогу. В тот вечер я сказал ему:Пойдем со мной.
Я отвел его в зал без дверей, где висели маски, и рассказал обо всех и каждом из их достижений. Когда речь шла о военных, я говорил о галльских кампаниях, о героической гибели на полях гражданских войн и во время битв с парфянами. Когда предок был инженером, я рассказывал о строгих геометрических формах лагерей, об искусстве полиорсетики, о стенах в Британии, которые протянулись от одного побережья до другого. Если маска принадлежала политику, я перечислял заслуги, которые обеспечили ему место в Сенате, и каверзы противников во время предвыборной кампании, которые не позволили ему стать консулом. (Было бы неосторожно придумать себе предка-консула, ибо имена людей, достигших этого положения, всегда на слуху, а о тех, кто проигрывает борьбу за почетное место, часто не вспоминают.) Я чувствовал искреннее волнение, ибо в тот день мне открылась истина: вот в чем смысл отцовстваэто миг, когда мы перестаем быть точкой в истории рода и превращаемся в строчку, которая соединяет тех, кто ушел, и тех, кому суждено появиться на свет. Я крепко сжал ему руку и потряс ее:
Ты должен быть достоин их. Понимаешь? Достоин их.
Наверное, мои слова произвели на него впечатление, потому что обычно он вел себя довольно дерзко, а тогда ответил только:
Да, господин мой. Я буду достоин. Достоин моего рода.
Я повторил этот ритуал со всеми своими сыновьями, со всеми своими внуками, а потом со всеми их детьми. Мы, люди могущественные, обычно оставляем множество потомков.
Однако я никак не мог ожидать, что самым дотошным окажется самый младший мой сын. Однажды он подошел ко мне и прошептал мне на ухо со сдержанным ужасом в голосе:
Господин мой, на нашем роду лежит страшное пятно. Когда об этом узнают, позор падет на наш дом.
Этот юнец совершенно не интересовался азартными играми, рабами или рабынями. От бесконечного сидения в публичных библиотеках кожа его лица приобрела восковой оттенок. И вправду говорят: кто не подвержен порокам, тот явно болен.
Он попросил у меня об аудиенции, но я не спешил удовлетворить его просьбу, прежде всего потому, что хотел обдумать, каким должен быть ответ на речь, о содержании которой я мог догадываться.
Что вам известно о нашем предке Гнее, герое войн в Дакии? сказал он мне, когда неизбежно наступил день нашего разговора. Я имею в виду того Гнея, который убил шестерых воинов-даков, выступив против них в одиночку перед началом боя. Так вот, я обнаружил, что этоложь. Тому есть неопровержимые доказательства.
Он рубанул рукой воздух и тут же произнес свой приговор:
Их было не шестеро, отец, а только четверо.
Я глубоко вздохнул, воспользовавшись этим идеальным приемом, который позволяет скрыть счастье под видом озабоченности. Потом я пригубил вино из золотого кубка и, не садясь, произнес:
Хочешь знать правду, сын мой? Всю правду?
Он молча смотрел на меня, потеряв дар речи, словно черепаха.
Их действительно было не шестеро, и продолжил:но и не четверо.
Я присел на корточки, приблизил свои губы к его уху и прошептал:
Их было только двое.
Затем я воспользовался моментом и задал ему вопрос:
И что из этого? Какая тебе разница, сколько было даков: шестеро, четверо или только двое? Скажи мне, скольких врагов убил ты? Что сделал ты, чтобы быть достойным имени, которое носишь?
Я направил на него взгляд, который обычно предназначается рабу, разбившему бокал.
Что ты выбираешь? Непостоянство историков или мужество твоих предков? Отвечай!
Он упал предо мной на колени и взмолился, чтобы я не убивал его.
Никто и никогда больше не докучал мне, и я жил спокойно в окружении своих многочисленных потомков. Но сейчас, когда мои члены сковывает предсмертный холод и очень скоро мое лицо покроет восковая маска, меня гложет одна мысль и терзает одно сомнение.
В глазах моих родных отражено выражение моих глаз. Из всех живущих ныне я первым встречусь с масками. Я являюсь единственным предком, которого им довелось узнать живым. И вот теперь, когда я готовлюсь покинуть этот мир, один вопрос терзает меня, словно клюв стервятника: ради всех бессмертных богов, что же я сделал?
О временах, когда люди падали с Луны
Теперь кажется, что все это случилось давным-давно, но на самом деле началась эта история всего пару лет тому назад, зимней ночью. За ужином мы вдруг услышали, что корова в хлеву заревела. Доили ее по утрам, но иногда к вечеру она начинала изводить нас своими жалобами. Корова наша была такой же полоумной, как те петухи, которые поют когда угодно, но только не на рассвете. Отец велел мне:Иди-ка, подои корову.
Он сказал эти слова, не поднимая глаз от тарелки, как делал всегда за столом. Мне вовсе не хотелось идти в хлев. Холод на дворе стоял собачий, а от дома до хлева было шагов пятьдесят. Но, естественно, я подчинился. У отца был сильный характер, и в нашем доме только он мог ответить нет. Он да еще бабуля, но о ней я расскажу чуть позже.
Я взял жестяное ведро и вышел на двор. Господи, ну и стужа! Как сейчас помню. Я забыл надеть перчатки, и пальцы чуть не примерзли к ручке ведра. Изо рта у меня вырывалось облако пара, словно в очаг положили сырое полено. Когда я добрался до хлева, мои пальцы совсем посинели.
Вхожу я в стойло и говорю: Заткнись ты, сука-корова! (На самом деле мне сейчас трудно вспомнить, и, может быть, выражение звучало так: Заткнись ты, корова-сука, я ведь тогда был совсем мальчишкой, и мне нравилось сквернословить, когда отца не было поблизости.) Ну вот, сажусь я на табуретку, хватаю ее за соски, и на тебеу коровы нет молока. Встал я с табуретки, да как стукну ее кулаком по заду, да как заору: Чего же ты мычишь, дура-корова? Закричал я так, а потом обернулся. Сам не знаю почему, но, как бы то ни было, я обернулся.
Человек стоял прямо за моей спинойвытянувшись в струнку, он молчал как рыба и смотрел на меня широко раскрытыми совиными глазищами. Между нами громоздились охапки соломы, из-за которых виднелась только верхняя часть его тела. Кожа у него была совсем как у жирафа. По правде говоря, шкура у жирафов и у коров очень похожая. Я хочу сказать, светлая с черными пятнами. И пятна эти такие большие, что иногда трудно сказать, то ли это черные пятна на светлом фоне, то ли светлый рисунок на черном. Но это сейчас не имеет значения. Однако я вовсе не случайно сказал, что кожа незваного гостя была как у жирафа, а не как у коровы, на то есть две весьма важные причины. Во-первых, как раз тогда я собирал наклейки в альбом Фауна Африки, а во-вторых, лоб незнакомца украшали рожки, точь-в-точь как у жирафа.
Я так и сел. Но самое удивительное другое: он испугался моего испуга. И еще более странное дело: увидев, как он испугался моего испуга, я подумал, что ни тому, ни другому нечего было бояться чужого страха.
Ты что тут делаешь? спросил я.
Мне холодно.
А откуда ты взялся?
С Луны.
Он объяснялся со мной знаками, потому что по-нашему разговаривать не умел, но и без этого прекрасно мог выразить свои мысли. Мне никогда раньше не доводилось встречать лунных людей. Какое чудное существо: пятнистая кожа да еще эти рожки. От удивления я не знал, как поступить. А впрочем, почему мне надо было что-то предпринимать? Все ясно как день: он прилетел с Луны и ему холодно. Поэтому я взял ведро и пошел обратно домой. Но стоило мне сесть за стол, как отец заметил, что ведро пустое, и тут же замахнулся на меня правой рукой, а это всегда предвещало затрещину.
Там, в хлеву, был человек с Луны! начал оправдываться я в надежде избежать оплеухи.
Человек с Луны? Рука отца повисла в воздухе. Сукин сын!
Я уже говорил, что правом на сквернословие единолично владел мой отец. Он мог ругаться сколько душе угодно, а я за каждое словечко расплачивался подзатыльниками. Папаша вскочил из-за стола, схватил ружье и выбежал на двор. Мой брат прижался носом к оконному стеклу, защищаясь ладонями от света. Дед сидел спиной к окну; он только повернул голову и немного вытянул шею, не переставая жевать горбушку хлеба. Мне почти ничего не было видно, но слышал я все прекрасно.
А ну, пошел вон, сволочь! закричал мой отец. А потом добавил:Сволочь, пошел вон отсюда!
Вот тут-то я кое-что разглядел. Человек с Луны пересек луг, взбежал на холм и исчез за ним. Я подумал, что, если он вскорости не найдет другого хлева, то умрет от холода. Мой братец так хохотал, что никак не мог остановиться. Мы спали в одной кровати, и он всю ночь хихикал и пукал.
В нашей семье было много мужчин: отец, дед, мой брат и я. А из женщинтолько бабуля. Раньше я сказал, что расскажу о ней, поэтому теперь должен выполнить свое обещание.
Бабуля не была моей бабушкой. Она приходилась бабушкой бабке моего деда. Я понимаю, что это кажется странным, потому что люди обычно не успевают познакомиться с бабушкой бабки своего деда.
Я просто хочу сказать, что она была очень, ну очень-очень старая. Такая старая, что мы называли ее просто бабуля. Но на самом деле дедушка был ее правнуком и в то же время моим дедом. Он-то, бедняга, и заботился о нас двоих. По воскресеньям, когда все собирались на службу в церковь, дедушка нас причесывал: сначала бабулю, а потом меня. А потом еще прыскал мне на голову ужасно вонючим одеколоном. До сих пор помню этот запах. Если разобраться, запах был не то чтобы ужасный, а просто какой-то дурацкий. А когда какая-нибудь дурацкая процедура повторяется каждое воскресенье, то в конце концов она начинает казаться ужасной. Когда дед меня причесывал, я ныл, потому что расческа в его руках превращалась в скребок. А бабуля никогда не жаловалась. Она всегда ходила в очках с толстыми, как линзы телескопа, стеклами. И самое смешное заключалось в том, что бабуляв очках или без очковвсе равно практически ничего не видела, но, по крайней мере, стекла защищали ее от сквозняков. Однажды доктор сказал нам, что сквозняки могут оказаться смертельными для стариков. Дедушка подумал, что очки не спасут старушку от ветра в висок, и поэтому нацепил ей на голову ослиные шоры. Само собой разумеется, он сначала подогнал их по размеру.