Ты, должно быть, горишь к этим писидийцам лютой страстью? рассудил Софенет.
Потягивая амброзию и наслаждаясь дыханием ветерка в просторах сада, он оглядел плавную холмистую даль. Клеарху, должно быть, от всего этого роскошества неуютно. Будучи спартанцем, он, небось, высматривает себе какую-нибудь делянку с крапивой и терновником для поддержки своего привычного аскетизма. Такой взгляд на вещи был стратегу чужд. Как можно добровольно подвергать себя лишениям в мире, где вершины холмов овевает легкий ветерок; где упруга и нежна плоть женщин, а глаза их неотразимо сверкают? За своими собеседниками он внимательно наблюдал, в особенности за царевичем. В городе шли разговоры, что Кир из-за своих трудов почти не знает сна; что в войско он стягивает всех, кого только можно, за тысячу стадиев со всех сторон. Золото у него, понятно, течет рекой, словно ничего для него не значит.
Софенет ждал ответа, но его не последовало. Спартанец одеревенел лицом, а его затяжелевшие глаза смотрели куда-то вдаль.
Стратег вздохнул.
Великий, двадцать долгих лет я служил бок о бок со спартанцами и коринфянами, фиванцами и афинянами. Вымостил себе путь к авторитету и доверию, так что люди смотрели на меня в ожидании приказов, жить им или умереть сию же минуту. Участвовал в трех крупных походах и сам возглавлял дюжину сражений помельче, пройдя через них без единой царапины или серьезной раны. А непосредственно в день моего сорокалетия мне на ногу наступил конь и сломал половину костей. Полгода я не мог выходить на поле битвы ну, и понятно, поиздержался. Поэтому не скажу, что мысль о монетах для меня совсем уж не имеет значения, тем более по ставкам, которые сулишь ты. Ты покупаешь мою службу и мое послушание. Если скажешь: «Софенет, я не хочу обсуждать свои истинные цели», я безоговорочно пойму. У себя в Коринфе я знаю примерно тысячу двести человек, которые вскочат с брачного ложа и отправятся за достойную плату из дома прямиком в поход. Твое имя вызывает у людей уважение, и о тебе хорошо отзываются. Так что я могу собрать тысячу двести человек, каждый из которых равен любому спартанцу.
Клеарх спесиво фыркнул, а Софенет искоса на него посмотрел.
Клеарха я знаю полжизни. Настолько, что скажу с уверенностью: он не из тех, кто лукавит или говорит полуправду. Полагаю, как и ты, великий. Видимо, у вас обоих есть цель, и я ее не оспариваю. Тем не менее мы люди бывалые, не так ли? И пускай больше не будет разговоров об опасных горных племенах, во всяком случае, между нами. Он усмехнулся и отхлебнул фруктового вина. В распоряжении Клеарха, я слышал, пара тысяч спартанцев. И пусть мне пить уксус вместо доброго вина, если в мире отыщется хоть одно дикое племя, которое способно доставить ему хлопот, как бы оно ни плодилось и на каких бы горах ни обитало.
Софенет бросил взгляд на царевичаувидеть, как восприняты его слова, и озадаченно моргнул, обнаружив, что Кир смеется, а глаза его ярко блестят.
Я тебя насмешил? спросил Софенет.
Вовсе нет, стратег, ответил тот. Клеарх сказал мне, что ты не купишься на рассказ, о котором мы с ним условились. Как ты верно заметил, войско я собираю по иным причинам. Но если они станут предметом пересудов на рынке, мне это будет не во благо. Он пригубил свое вино, оценивая взглядом сидящего напротив собеседника.
Я, конечно же, понимаю, степенно кивнул стратег. И уже сказал: твое золото покупает мои услуги. Я лишь покорное орудие. Топор не спрашивает у дровосека, какое дерево рубить.
Клеарх расхохотался так, что оба обернулись.
Софенетпокорный? Великий, не принимай эти слова всерьез. Однако я никогда не слышал, чтобы он сплетничал.
Софенет натянуто улыбнулся.
Возможно, этот скромный топор озаботится вопросом, будет ли он противостоять всадникам или пращникам. Или же будет он сражаться на суше или на море. Хотя выбор, великий, безусловно, за тобой.
Царевич внезапно обернулся с хваткой серьезности. Напряженно-пристальным взглядом он обвел сад, ища любопытные глаза, а может, уши слуг поблизости. По его повелительному жесту стимфалец подался вперед, пока губы Кира не оказались возле его уха. Клеарх, наоборот, откинулся на спинку стула, чтобы наблюдать за тем, как, вероятно, изменится выражение лица стратега.
Когда царевич снова отстранился, Софенет сумел почти ничего не выказать.
Понятно. Значит, все же писидийцы. Я восхищаюсь человеком, способным так держать свои секреты.
Вместе они поднялись, и Кир хлопнул стимфальца по плечу непринужденно, как старого друга. По его взмаху слуги подошли проводить эллина к воротам, и Кир с Клеархом остались наедине.
Ты ему сказал? спросил Клеарх, не вполне уверенный в ответе.
Сказал, ответил царский сын. Чтоб была хоть какая-то надежда, со мной должны стоять лучшие люди. И если есть у меня хотя бы один талант, то он в том, как таких людей находить.
Ты оказываешь мне честь, великий, молвил Клеарх, и вместе с тем возвышаешь себя.
Сказано правдиво, величаво кивнул Кир.
* * *
Ксенофонт вздрогнул, заслышав позади на оживленной улице свое имя. Афины на протяжении веков были самым богатым городом Эллады. Бедняки исконно стекались сюда в поисках заработка. Одни чаяли поднажиться, уповая на удачу, другие тем временем обслуживали афинские триремы, а нажитое спускали в лавках и тавернах близ обширной пристани. Кое-кто предпочитал воровать, рискуя публичной поркой или изгнанием.
Глазу противно было видеть молодых людей, которые по здоровью вполне годились в отряды гоплитов-наемников, но, гляди-ка, проматывали свою жизнь в пьяных кутежах, не чураясь иной раз поднимать руку на тех, кто проходил мимо.
С некоторыми из них Ксенофонт познакомился, прогуливаясь с Сократом по улицам за беседой. Вид неказистого босяка в хитоне, латаном-перелатаном, как у нищего, что и говорить, привлекал к себе внимание. Ксенофонт, помнится, впервые задержался возле философа на агоре, когда Сократ подозвал к себе юношу по имени Геспий и попросил присесть рядом. Парень, судя по всему, был вожаком какой-то местной шайки. Он подошел нехотя, вразвалку, а его друзья ржали, что старый козел-де сейчас употребит его как женщину. Ксенофонта все это раздражало, а Сократ непринужденно принялся задавать Геспию вопрос за вопросом. Отбрасывая шелуху первых шуточек и грубых ответов, этот необыкновенный старик выщупывал истинную сущность молодого человека. И когда он это делал, что-то новое, иное пробуждалось в главаре этой банды. Один из его дружков подлез с какой-то скабрезностью и получил от Геспия удар такой силы, что, ушибленно взлаяв, отлетел и убрел прихрамывая.
После Ксенофонт наблюдал такое сотни раз. Вместе с тем Сократ отрицал, что вообще что-либо знает, а лишь ставит вопросы, пока людям не откроется сокрытая внутри них истина. Для некоторых она была откровением, подобным восходу солнца над холмами.
Для других это осознание оказывалось нестерпимым, и они вскипали ненавистьючаще всего к человеку, который открыл, за кого они себя выдавали и кем были на самом деле.
Сейчас Ксенофонт оглянулся и сжал кулаки, углядев поверх колышущейся людской волны бритую голову Геспия. Этот юный повеса был еще и вором, а толпа как раз покидала театр Диониса. Люди шли и обсуждали увиденное; многие после пьесы пребывали в некотором оцепенении, что и способствовало таким, как Геспий, шныряя среди многолюдства, подрезать украшения и мешочки с монетами, которые будто сами просились в нечистые руки. Уличные банды охотились на тех, кто слаб и не может постоять за себя. Ксенофонт относился к ним с острой неприязнью.
Возможно, как раз эту антипатию Геспий в нем и чувствовал.
Хотя за Сократом эта уличная крыса ходила как телохранитель, но в его отсутствие Ксенофонт испытывал на себе всю злобность этого выродка. Ему едва исполнилось восемнадцать, и кости в нем весили больше, чем плоть; при этом он был не настолько глуп, чтобы бросать вызов Ксенофонту напрямую. Вместо этого Геспий, завидев ненавистного ему афинского аристократа, науськивал свою худосочную братию швырять в него камни, тухлые яйца и все, что попадется под руку.
Поначалу гнев Ксенофонта ощущался как панцирь; под его защитой он бросался на своих мучителей, когда те подходили слишком близко или когда что-нибудь мерзкое попадало ему в лицо или шею. Тогда они с глумливыми воплями рассеивались, успевая выкрикивать оскорбления. Если он шел с Сократом, они просто смотрели и ухмылялись, но в одиночестве брали свое, осмеивая «глистократа» и «всадника-задника» своими высокими ломкими голосами.
В этот день его поносили чисто по привычке: у воришек в толпе была добыча повидней. Ксенофонт шел, огибая глыбину городского театра, где каждый год тысячи горожан сходились на фестиваль драмы, окунаясь в феерическую атмосферу трагедий и комедий. Сократ был известен и здесь: над ним со сцены потешались сатирики, а сам их прототип так заливисто хохотал над актерской игрой, что, бывало, сводил на нет намеченный эффект.
Ксенофонт обнаружил, что ноги занесли его далеко от общественных конюшен, где его ждал конь. Родовое имение Ксенофонта располагалось за городом, но туда он нынче предпочитал наведываться как можно реже. Жены у него не было, как и кого-нибудь, кто в нем бы нуждался. Родители оставили ему денег достаточно, чтобы не утруждать себя работой, но годы тянулись как-то уныло, без радости о грядущем. Он оглядел прилавки рыночных вербовщиковряд разномастных навесов, в тени которых стояли кувшины с прохладной водой, а кое-где и с вином. Дельцы почувствовали его интерес, словно ястребы, и обернулись, живо оглядывая рослого молодого мужчину в расцвете сил.
Какое-то время он стоял в задумчивости, не откликаясь на их зазывные возгласы. Тем временем театральная толпа расходилась, увлекая с собой на какой-нибудь новый порок и грязную свору Геспия. Что ни говори, а в Афинах для Ксенофонта не оставалось ничего, во всяком случае, в этом году. Хотя когда-то он знал под собою силу, будучи одним из управленцев Тридцати. Тридцать тиранов, как их именовали тогда, хотя Ксенофонт знал их как порядочных людей, безжалостных разве что в своих требованиях. Уж при них уличные банды сидели бы тихо, а не орудовали вот так внаглую. Но каким-то образом публичные казни зажгли под городом огонь, который в одну памятную ночь взвился пламенными языками насилия. После этого жизнь Ксенофонта изменилась до неузнаваемости, и вновь обрести покой никак не получалось.
Ксенофонт подошел к первому вербовщику, по одежде спартанцу. Тот оглядел его и удовлетворенно кивнул. Это выражение Ксенофонт встречал на лицах людей множество раз.
Поставь свою метку, юноша, сказал вербовщик. А взамен мы сделаем из тебя мужчину. Когда ты вернешься домой, мать не узнает тебя, а девушки при виде тебя будут украшать волосы цветами. Ох, они любят солдат.
Очень хорошо, ответил Ксенофонт.
На лице вербовщика мелькнуло удивление, когда вместо одной буквы или приложенного пальца Ксенофонт написал на дощечке свое имя.
У тебя есть еще какие-то навыки, юноша? Кроме письма?
Лошади, сказал Ксенофонт. Он чувствовал себя на удивление отстраненно, как будто не собой. Умею обращаться с лошадьми.
Спартанец приподнял кустоватые брови.
Ты, я вижу, благородный афинянин? Скрываешься от отца? Или долги припекли?
Я Я служил Тридцати, промолвил Ксенофонт нехотя. Мне нужно в жизни новое начало.
Лицо вербовщика прояснилось, в глазах появилось что-то похожее на сочувствие. Как спартанец, о негодовании афинян он знал несколько больше других.
Ах вот как, понимающе качнул он головой. Тогда я должен поблагодарить тебя за службу, сын отечества. Афины склонны забывать, что мы трижды предлагали им замириться. Всякий раз они отказывались, и мы вынуждены были снести их стены.
Я высказывал то же самое, признался Ксенофонт.
Мысли прояснялись, и обнаружилось, что при обдумывании будущего старые тревоги как-то отходят.
Куда меня отправят? спросил он.
Народ обычно сначала спрашивает о жалованье. Но уж коли ты из благородных, то я тебе скажу. Мы отправляемся в южную Анатолию. Сражаться с писидийцами. Мерзкие, жестокие ублюдки с дротиками. Мы покажем им, чего они стоят против эллинской выучки, привезем назад несколько свирепых голов, обойдемся по-свойски с их женщинами и вернемся к следующей весне домой. Ты привезешь парочку шрамов для своих возлюбленных и несколько занятных историй для своих сыновей. Честно говоря, плату за это должен взимать не ты, а скорее я.
Он с подмигиванием протянул Ксенофонту каменный знак и указал вдоль ряда на стол, за которым сидел писец, а вокруг стояло с полдюжины человек.
Видишь вон того, со стилосом? Он внесет твое имя и все что положено. Оплата тебе идет с сегодняшнего дня, хотя набор у нас еще идет.
Скоро ли выходим? спросил Ксенофонт.
Вот это дух. Настоящий, эллинский, сдержанно похвалил вербовщик. Думаю, через день-два, не раньше. Кораблем отплываем на восток, а собираемся у Сард. Ты сделал верный выбор, сын отчизны. Уходишь юношей, а возвратишься мужем, ручаюсь тебе в этом.
Под навес зашел очередной желающий, и внимание спартанца переключилось на него. Ксенофонт не мог поверить в то, что сейчас сделал, но чувствовал, что поступил правильно. Он умеет обращаться с лошадьми и знает людей. Навыки, которых пока недостает, непременно можно добрать в дороге к Сардам. В городтуда, где оставил в конюшне коня, он возвращался с более легким сердцем. В целом решение принято верное. Хотя, может, в оставшееся время взять несколько уроков мечевого боя?
7
В тронном зале Персеполя на черном мраморном полу лежал простертый Тиссаферн. Он научился не вставать прежде, чем велено, недавние полосы на его спине были тому свидетельством. Артаксеркс не прощал ни малейшей оплошности, ни мельчайшего урона своему величию. Восседая на своем троне, молодой царь принимал дань поклонения равно от правителей и сатрапов, как будто все они были его бессловесными рабами. Тиссаферн видел угрюмо-покорные взоры вельмож, выходящих от царя с оставленным на полу достоинством. Двадцать восемь народов державы прислали на похороны Дария своих сыновей и старейшин. На протяжении сорока дней империя оплакивала его утрату, и тысячи невольников ежечасно возглашали молитвы Ахурамазде, чтобы ускорить восхождение души царя к небесам.
Огромная гробница была выложена листовым золотом, и стражи избраны для заклания сообразно красоте, а не только боевому мастерству. Каждый из них с готовностью подставил грудь под единственный удар жертвенного ножа. Их тела были уложены на полу у золотых тронов, оставленные охранять вход в царство мертвых. Имена их будут вписаны рядом с именем царя, а их семьям возданы почести.
В ту последнюю ночь в гробнице Тиссаферну вспомнилось ощущение, будто горы вокруг застыли, и лишь чуть слышно потрескивали факела по сторонам. Артаксеркс ступил за внешний предел, дабы пообщаться с отцом, плача и шепча на ухо усопшему свои сокровенные тайны. А вслед за их уходом деревянные лестницы, по которым ходили каменотесы и работники, были снесены, и усыпальница осталась в недосягаемостивысоко в отвесной скале, словно высеченное в камне окно.
Тиссаферн опасливо ощутил, как мышцы спины сводит от боли. Все это время он ждал, когда прежний ученик наконец соизволит узреть лежачего. Для человека на седьмом десятке поза была крайне неудобная, хотя понятно, что молодой повелитель желает впечатлить двор своей строгостью. По его повелению все слуги здесь носили обувь из войлока, понимая, что любое нарекание чревато рубкой головы на отвал. Новый царь дотошно выискивал признаки лености в тех, кто ему служит, и малейший проступок карался без промедления.
Тиссаферн поднял взгляд на прикосновение. Ему протягивал руку слуга, который услужливо помог царедворцу подняться и препроводил по всей протяженности тронного зала. Вдоль прохода шириной с улицу истуканами застыла стража, вытянувшись между колоннами из полированного гранита, больше века назад доставленного морем из Египта. Капители и основания каждой были покрыты золотомбогатство державы, что в конечном итоге стекалось сюда, во дворцы и храмы ее властелина.
В дальнем конце зала на троне развалился Артаксеркс, потягивая из золотой чаши какое-то питье, от которого глаза у него, не мигая, мерцали, как сквозь стылую дымку. С приближением Тиссаферна чашу он резко перевернул, не успев утереть в уголках рта красные следы. Тиссаферн снова начал падать, но тут царь бросил чашу рабу и встал, делая шаг. При этом с его пути быстро отошли две молодых наложницы. Тиссаферн заметил, как одна из них тайком от Артаксеркса сердито ущипнула другую. Из-под опущенных бровей царедворец смерил их взыскательным взглядом знатока. Когда две молодые женщины отобраны из множества, обучены и откормлены для услады повелителя, их красота, понятное дело, захватывающа. У той из них, что щипалась, смоляные волосы были подстрижены, оставляя открытой шею. Судя по живости выразительного лица, она поймала направленный на нее взыскующий взгляд. Другая больше походила на куклу, воплощающую бездушное совершенство.