Не доезжая до укрепления, уходила влево по окраине болотца довольно узкая, но выбитая тропа, по которой Яну, следуя инструкции, данной Анжеликой, следовало ехать. Он помедлил немного, с сожалением взглянул на ровную дорогу к Быковой Елине, по которой так быстро бежала Струнка и, предвидя опасный и трудный путь, свернул на тропу. Он был склонен к мышлению образами и поэтому подумал сейчас о том, что с этого времени для него, пожалуй, надолго заказаны прямые пути. Он свернул вовремя, потому что как только исчез из виду, со стороны Быковой Елины появился большой отряд жандармов и стражи, сопровождаемой частью регулярного войска, конного и с оружием.
Но этот же самый отряд помог избежать Яну большой неприятности. Две пары глаз, следивших за Яном из кустов, заметили яркие блики от оружия и голубизну полицейских мундиров, и один из лежащих предостерегающе крикнул, подражая чибису. Когда Ян скрылся из виду, с дерева, перекинутого невысоко над дорогой, чертыхаясь, слез третийвысокий мужчина с совершенно голым лицом и длинным волосами, в шелком расшитой куртке. Сдирая с лица мятую тряпку, которой была повязана нижняя часть лица, он спросил, затыкая за пояс небольшой кривой нож:
Ну, что там еще такое, ребята?
«Пакканы», коротко ответил второй, кивнув в сторону дороги.
Я бы снял его, если бы знал, в чем дело, разочарованно ответил мужчина. Жаль, что вы испугались отряда, который в доброй сотне саженей отсюда.
Черт же его знает, ответил первый, совсем еще молоденький паренек, кто он такой. Если бы кто-либо другой, а то подозрительно, один едет, без охраны и одет богато. Кто бы это мог быть?
Во всяком случае, бросил длинноволосый мужчина, это или осел, или человек дикой храбрости. А может, просто не знает, что бывает иногда на лесных дорогах. Пусть едет, может, это такая же травимая крыса, как мы. Догонять его, во всяком случае, не стоит, храбрый малый. Хай себе едет.
А есть хочется, сказал молоденький, просто жуть. И надо жеза три дня ни одного подходящего. Я говорил, гиблое это дело идти втроем.
Длинноволосый мужчина решительно поднялся и взял лук, прислоненный к дереву.
Ты куда?
Надо хоть оленя свалить.
Пистолет возьми.
Ну его к черту. Лучше уж по старинке. Этой машиной ворон по заборам пугать. Жаль зверя. Выбивают все кому не лень. Скоро, пожалуй, он только в глуши и останется.
* * *
Дорога была пока нетрудной, хотя и неровной. Ян то спускался в тяжелые сырые овраги, заросшие кустарником с мелкими и очень холодными ручьями, переливавшимися через бурелом и обомшелые камни; то поднимался на высоты, покрытые звенящим смолистым бором. Он, во всяком случае, решил быть поосторожнее и держать оружие наготове, опасаясь неожиданных встреч. Но пока дорога не давала причин к беспокойству, и он ехал спокойно.
Попробуем описать более или менее полно, что представляла собой Боровина, куда он ехал скрываться.
Это была невеселая земля, годная, пожалуй, для того, чтобы скрыться, но мало пригодная для жизни долгой и основательной. Огромное корыто страны, вздыбленной холмами Боровинской гряды на севере и примыкавшей на востоке к огромному потоку Одрова, главной реки Боровины, текущей на юг, было залито водой, пропитавшей здесь все. С левого берега в Одров впадал Пандур, с правой из гущи боровинских лесов текли большие и коварные реки Пятица, Медведь и, наконец, в самой жуткой глухомани, впадал в Одров еще не вполне изученный Зубр. Земля лежала низко, возвышаясь над течением рек на каких-нибудь полсажени, и была покрыта сетью болот, рек, речек, больших и малых озер. Все, что не занимала вода, было занято лесом. Человек чувствовал себя одиноким и забитым среди этих долин. Он был один, один перед лицом зверя, которым изобиловал этот край, перед лицом его огромной и коварной природы.
А зверем кишели эти дикие леса, и было его так много, как нигде, пожалуй.
Человек в этих краях недалеко ушел от человека времен варварства. Он ходил в длинной домотканой рубахе, которая подпоясывалась цветным поясом, за которым непременно торчал топорик и длинный нож; в таких же штанах, иногда полосатых, в козьей куртке мехом на обе стороны и в бесшумных воровских кожаных лаптях. Зимой он заменял куртку на кожух, целиком расшитый цветными нитками, под кожаные лапти надевал портянки из шерсти, либо же обувал валенки, которые всегда в таких случаях подмораживал. На обед ему довольно было черствой лепешки, пресной, как маца, которую он употреблял обычно либо с картошкой, либо с глотком кислого молока, либо с ломтиком «зверины», испеченной на углях. Он был очень воздержан в еде, этот человек, и «развязывался» только по праздникам, когда, наоборот, считалось неразумным есть мало. С непокрытой головой и стариннейшей кремневкой за плечами, с кисетом из кожи, в котором лежали, завернутые в тряпочки, две его самых великих драгоценности: табак и соль, он проходил в день десятки миль, не чувствуя усталости. На охотничьей тропе он мог прождать под дождем весь день, мог идти по морозу полуголым, но дома больше всего любил тепло, и печь в его хате занимала обычно четверть всего помещения. Раз в полгода шел он на базар в Быкову Елину, вернее, плыл туда на лодке и там вел себя подозрительно и хмуро, и не давая себя в обиду. Три раза в год, а то и в пять или десять лет, смотря по доступности места, приезжал к нему сборщик налогов и обдирал как липку, поэтому он заранее прятал все или переходил на какой-нибудь труднодоступный островок на болоте, где строил в гуще хату и там уж сеял на клочке глинистой земли бобы и картофель, изредка немного ржи. В вечной борьбе с природой он рос нелюбимым сыном, дикарем с могучими мускулами, рос туповатым, опутанным тысячами предрассудков, но очень честным. Для него не существовало почти никаких законов, кроме железных законов человека, жившего в лесу.
Что представляла собой земля? Одну огромную и труднодоступную крепость. Густые леса, непролазные болота, воды озер и рек, каналы, где можно было проехать только на его узком и чрезвычайно легком челне. Отдельные хаты стояли на недоступных островках, деревнина более высоких плоских местах, огороженных от паводков высокими квадратами земляных валов, поросших кустами и дикой яблоней, отчего поля напоминали шахматную доску. Дома были в таких деревнях из очень толстых бревен с окнами узкими, как бойницы, и направленными часто вверх, отчего снаружи можно было стрелять только в потолок, в закопченные балки, покрытые тонкой резьбой и часто дырами и ямками от пуль величиною с голубиное яйцо. Двери в таких домах были толсты, и камень для того, чтобы завалить их изнутри, всегда лежал тут же. На случай, если дом подожгут, был внизу каменный подпол, тщательным образом замаскированный, а от него ход, который знал только хозяин, куда-нибудь в такие же заросли. То была крепость, которую можно было защищать одному, защищать до последней капли крови каждую хату, каждый квадрат поля, но это имело как всегда и свои недостатки: человек за межой рос, не видя простора, уединенно, как лис в норе, и это часто развивало нелюдимость, скрытность, угрюмое недоверие и крепкую память на месть и вражду. Стремление улитки в раковине.
И вот Ян подъезжал теперь к этим местам, вернее, к более «возделанной» и «культурной» части их. Очень относительно возделанной и относительно культурной. Дорога петляла по опушке леса, с другой стороны была водато болота, то глубокие озера, в которых, как в черном зеркале, отражались причудливо кривые коряги. До прибытия Яну оставалось полдня пути, но ехать сегодня было невозможно: закат догорал за деревьями, в лесу начинало быстро темнеть, уже с трудом различалась дорога, и Стрелка, уставшая от необычного прогона, шла медленно. Лес дышал сыростью, огромные деревья, как таинственные исполины, вдруг начали жаловаться на что-то, шуметь тревожно и тихо. Два или три раза над головой Яна пролетела, чертя воздух мягкими крыльями, сова и снова все затихло. Один раз что-то хрустнуло в чаще, там кто-то шел. Яну стало не по себе, и он крепче сжал пистолет. Он уже не надеялся провести ночь под кровом, когда вдали из-за темных кущ слабо мелькнул желтый огонек, и через пять минут Ян подъехал к старой полуразвалившейся корчме с острой, провалившейся кое-где крышей.
Мрачное здание внушало справедливые подозрения, но Яну не из чего было выбирать. Он поставил Струнку под навес, посидел немного в совершенно пустой хате, созерцая полуслепое лицо хозяина с огромным ртом до ушей, выпил стакан вина и как сноп свалился на сено, покрытое рядном, в пристройке, не дав себе труда подумать о своем положении. Сквозь сон он услышал встревоженный крик чибиса, успел подумать: «Странно, чибис ночью»и уснул еще крепче, ничего уже не чувствуя и не замечая.
Двенадцатая глава
Паличке не прошло даром участие в дуэли, роль, которую он в ней играл.
Его взяли вечером дома. Он, не предполагавший такого исхода, громко кричал о святости домашнего очага, но это делал только для проформы, потому что всю дорогу ругался так длинно и так виртуозно, что снискал даже некоторое уважение к своей особе со стороны удивленных конвойных. До десяти вечера он сидел в голой приемной, пахнущей клеем, сургучом и еще чем-то очень кислым, в приятном обществе здоровенного стражника, который копал в носу всеми пальцами поочередно и вытирал их о нижнюю сторону скамьи, обнаруживая похвальную заботу о чистоте платья своих ближних. Паличке стало скучно, он попробовал было встать и подойти к окну, но встретив явно выраженное недовольство конвойного, сел на место и тоскливо уставился в угол.
На переплет окна сел задорный воробей, посмотрел сначала правым глазом, а потом и левым на безмолвную группу и весело чивикнул, будто сказал: «Что, брат, сидишь? Ну, сиди, сиди», и снова улетел.
Когда Паличка почувствовал, что поглупел уже почти так, как его визави, пришел чиновник и снял предварительный допрос, почерпнув немало интересного рода сведений для следствия, как то: фамилия, занятия, род занятий дедушки, девичья фамилия прабабки. Паличка предложил прибавить к этому для полноты биографию сводной сестры троюродного дяди, а также краткие сведения о наружности своей будущей предполагаемой тещи. Это предложение было встречено бурными изъявлениями восторга, и Паличке ничего не оставалось, кроме как сесть в угол и сохранять почтительное молчание еще полчаса до настоящего допроса. Он утешал себя тем, что мысленно рисовал этого франта-чиновника, Штиппера, Гартмана и присных и воображал в уме заманчивые картины предстоящих дуэлей. Это было очень интересно, и Паличка почти не услышал, как его вызвали. В огромном кабинете было холодно, как в погребе, стены отдавали масляной голубизной, и в этом аскетическом кабинете где-то в глубине терялись массивный письменный стол и вольтеровское кресло, а в вольтеровском кресле терялся в свою очередь маленький человечек в мундире с блестящим шитьем и голубой лентой через плечо.
«Кажется, пропал, подумал Паличка, эта птица меня отсюда не выпустит, не оторвав куска мяса».
Человечек писал, не обращая внимания на вошедшего. Плешь блестела, отражая огонь свечей, и домашний вид этой лысины вовсе не предполагал наличия в этом толстом тельце той жестокости, которой он прославился. А между тем это был начальник полиции и сыска Иоганн фон Рабе, которого восемь человек из десяти в стране звали пауком. Он и сыновей воспитал в том же духе: старший, Ульрих фон Рабе, был командиром сотни головорезов, самым отчаянным в отряде гвардии Нервы, младший, Михель, по молодости лет не занимал еще большого поста, но обещал пойти далеко. Отец принуждал сыновей начинать карьеру с самых низов, и Михель поэтому был пока что всего лишь деканом при деке лучших агентов отделения сыска и надеялся вскоре стать полицейским инспектором.
Эти невеселые мысли заставляли Паличку серьезно подумать над тем, как выкрутиться из такого неприятного положения.
Рабе наконец-то поднял глаза от письма, большие глаза с выпуклыми веками, покрытыми массой пухлых морщинок, и его жесткие черные бачки сдвинулись кверху. Рабе улыбался, улыбался умно и проницательно. Это было еще хуже, и если бы Паличка не был прожженным парнем, он бы безусловно перетрухнул. Он постарался смотреть прямо и спокойно, а Рабе продолжал улыбаться.
«Черт возьми, какую же взять маску», подумал Паличка и наконец решил превратиться в заправского рубаху-парня. Это было наиболее легко и естественно при таких обстоятельствах, а умения у Палички было не занимать. Походка его сразу же стала несколько развалистой (он боялся переиграть), и он подошел ближе к столу. Улыбка сошла с тонких губ Рабе, и он испытующе взглянул в глаза Палички, которые выражали в данный момент какую-то смесь задора и наивной глупости. Глаза Рабе с дряблыми, как будто опущенными веками, серые, холодные, безжалостные, смотрели глубоко, стараясь высмотреть все содержимое из наглых глаз Палички. Этот поединок продолжался минуты три, затем Рабе первый отвел глаза, но по его повадке было видно, что он насторожился, что он предполагал во взгляде Палички за его открытой простотой что-то другое, скрытое.
Садитесь.
Паличка сел.
Ну-с, что скажете?
Жду того, что изволите сказать вы.
Опять минута напряженного молчания и поединок глаз, и снова все безрезультатно.
Итак, Паличка Ян, сын пивовара из Тхоржева.
Правильно.
Вы знаете, в чем вы обвиняетесь?
Нет, не знаю.
Сейчас узнаете. Вы сегодня были секундантом на дуэли Вара и Рингенау.
Был, вы здорово осведомлены обо всем.
А вы знаете, чем кончилось дело?
Этот сопляк показал себя храбрым парнем и ранил противника.
Прибавьте, смертельно, холодно заметил Рабе.
Нет, это вы серьезно? искренне удивился Паличка. Вот случайность. А ведь он мог в два счета всыпать этому младенцу. Вправду сказано, против судьбы не попрешь.
Почему вы стали секундантом незнакомого человека?
Видите ли, извиняющимся тоном разъяснил Паличка, у меня уж репутация такая, вот недавно я, к великому сожалению, убил некоего Корсакевича. Вот он, очевидно, этим и руководствовался. Что делать, такая уж репутация.
Так вы не с одними, выходит, немцами дуэлируете.
А с какой стати мне с ними одними драться. Попросту я всякому, кто меня обидит, уши обрежу, кто бы он ни был. А вы спросите самого Вара о выборе.
Та-ак. А вы не знаете о его местонахождении теперь?
Вообще-то, я знаю, где он живет, но смутно, был у него всего один раз. А что, он сбежал разве? Вот чудак, чего ему бояться. Ну, дуэль, ну, подумаешь, важность какая.
Нет, подчеркнуто проговорил Рабе, это я спросил у вас затем, чтобы узнать, знаете ли вы, что он арестован.
Паличка не мог удержаться и повторил про себя: «дурак», посетовав на себя за то, что не отправил Вара силой.
Послушайте, доверительно и мягко сказал вдруг Рабе, вы умный юноша с большим будущим, неплохой журналист. Не доводите дело до очной ставки, ибо все сведения, почерпнутые из этого рода допроса, будут поставлены вам в вину. Сознайтесь сами, и незамедлительно.
Да в чем же мне сознаваться?
Сударь мой, вы знаете, что означает убить офицера гвардии. Это строжайше запрещено. А Рингенау офицер, капитан.
«Ага, заметил Паличка, он боится очной ставки, наверняка не знает ничего. Мало того, Ян, очевидно, успел удрать. Молодчина». А вслух он сказал:
Я понимаю, что нельзя. Но если мне, скажем, нельзя вызвать его на дуэль, то и он не должен задираться. А то он задирается, зная, что никто его на дуэль не вызовет. И от этого гвардеец становится трусом. А ежели он трус, то какая от него, спрашивается, защита нашей державы и магистерского трона от врага и разных бунтарей, кующих крамолу. В свите и в гвардии Его Величества должны быть люди отчаянные.
В глазах Рабе что-то потухло, но он тут же справился с желанием закончить этот допрос и сказал:
А вот Вар говорит, что это у вас было сговором, заранее обсужденным.
Ну?! Это уже пакость. Не думал я, что он такая свинья и станет клеветать на меня. Он со мной ни о чем не говорил. Да вы посудите сами, с какой бы это радости по этому «сговору», как он говорил, стал бы драться он, а не я. Я хорошо фехтую, а он ведь бумажная крыса, сомневаюсь, чтобы он прежде когда-нибудь держал шпагу в руках. А я не только с ним не сговаривался, но и вообще ни с кем, да и не понимаю этих бандитских замашек. Это такой задор щенячий бросаться на большого пса. Крикуны они И Бог с ними.
Рабе слушал очень внимательно, но не записывал ничего, и Паличке показалось это странным. Он мельком взглянул на дверь справа от стола Рабе, прикрытую узким ковром, и заметил, как ковер шевельнулся и в ту же секунду раздался неуловимый шорох, будто кто-то перевернул страницу. «Так, отметил про себя Паличка, обстановка доверительная, говори, никто не слышит, а там сидит, видно, какая-нибудь бумажная крыса и записывает, ах, подлецы!»
Хорошо, глаза у Рабе округлились. А о союзе вы ничего не слыхали.