Элли Мидвуд(Frauleinmidwood)Австриец
Пролог
Нюрнбергская тюрьма, октябрь 1946
Значит, это конец. Все-таки пришли за мной. Не то, что бы я не ждал этого, после того как охранник, приписанный к моей камере, спросил меня осторожно что бы я предпочел на ужин, и с каким-то странным блеском в глазах протянул мне полную тарелку свежего салата, да еще и хорошую порционную сосиску довоенных размеров, чего никто из нас, заключенных здесь, не видел уже больше года. Тогда-то я и понял, что все было кончено. Я ждал их.
Они включили свет только в моей камере, чтобы не побеспокоить остальных, все еще мирно спящих на своих узких нарах, пока их черед не придет вслед за моим; когда офицер военной полиции откроет дверь в их камеру, почти беззвучно, и прикажет тихим голосом одеться. И тогда уже не будет времени метаться в панике, рыдать в агонии, пересчитывая ускользающие сквозь пальцы последние минуты такой короткой жизни, уже чувствуя как темная фигура, скрытая капюшоном, уже заносит свою косу над твоей головой.
Коса Мои предки были мастерами по изготовлению кос, очень-очень много лет назад, пока мой дед, Карл Кальтенбруннер, не нарушил семейную традицию и не стал адвокатом; гордостью семьи, тем, на кого все всегда равнялись и к кому все шли за советом. Я почти что боготворил своего деда. Я хотел быть как онавторитетной, всеми уважаемой фигурой, кто всегда знал, что делать И вот в кого я превратился в итоге.
Зачем же я думаю об этом сейчас, застегивая неслушающимися пальцами пиджак поверх свитера. Здесь промозгло холодно, как и всегда было, но всё же зачем я потрудился надеть этот чертов свитер вместо рубашки, как будто это не меня будут вешать всего через десять минут? И какого черта я думаю про своего деда и эти треклятые косы? Хотя о чем же мне еще думать? О моих детях, которым придется расти без отца? О моей стране, которая навечно проклянет мое имя? О ней? Нет, о ней думать никак нельзя, иначе я снова расплачусь, а Бог свидетель, я хочу умереть как мужчина, с достоинством. Этого, по крайней мере, они у меня еще не отняли.
Я провел рукой по волосам каким-то нервным жестом, и протянул руку стоящему рядом офицеру, чтобы тот приковал её к своей. Я невольно усмехнулся, пока он это делал: они что, ожидали какого-то сопротивления от нас? Я потерял почти четверть своего веса в заключении, как и мои бывшие собратья по партии, которые разделят сегодня со мной мою судьбу, и к тому же я стоял, окруженный четырьмя вооруженными военными полицейскими. Может, они боялись, что мы попытаемся напасть на них, чтобы спровоцировать ответную атаку в надежде быть хотя бы застреленными, а не повешенными, как какие-нибудь уличные преступники, на потеху толпе? Но мы слишком сломлены, чтобы сделать даже это. Вешайте нас. Делайте, что хотите, только закончите уже этот кошмар, ради всего святого!
Я вышел вслед за охранником, чтобы никогда больше не вернуться. Тюремный коридор как всегда тих и мрачен, и военная полиция на своих постах прячет глаза при виде нашей маленькой процессии. Я всё же чувствовал их взгляды на своей спине; они знали, куда мы шли, и не имели достаточно мужества, чтобы взглянуть мне прямо в глаза.
Один из моих стражей открыл дверь в ярко залитый холодным искусственным светом спортзал, где солдаты скорее всего гоняли мяч всего несколько часов назад. Я никак не мог избавиться от ощущения, что я актер, ступающий на подмостки, чтобы сыграть свою последнюю и самую главную роль. Значит, вот как все закончится, в ослепительном зале, с тремя эшафотами в ряд, перед замершими в ожидании представителями международной прессы, меня задушат, как безродного пса. Надо отдать им должное: хотя бы низ эшафотов задрапировали черным полотном, чтобы не травмировать «чувствительных» журналистов отвратительным зрелищем, которое скоро представят наши повешенные тела.
«Чувствительные», конечно! Такие чувствительные, что они бросались, как оголтелые гиены чуть ли не под ноги нам, чтобы урвать снимок получше. Спорить готов, что «Звезды и полосы» им хорошенько заплатят за эту ночь. Только взгляните на еще одного «красавца», вон как строчит в свой блокнот, надеется на какую-нибудь сочную историю, за которую денег побольше урвать можно будет, не меньше. Нет, жалкий ты червяк, я не стану плакать и молить сохранить мне жизнь, даже не мечтай. Я всё же генерал немецкой армии, и не смогли вы меня лишить этого последнего чувства гордости, хоть и погоны все посрывали. Что же ты глаза в блокнот опустил? Не можешь взгляда моего выдержать? Даже Гиммлер не мог, а ты не стоил бы его плевка даже, ничтожество ты убогое. Я, кстати, терпеть его не мог.
Полицейский подвел меня к эшафоту и скользнул взглядом по залу, прежде чем снять с меня наручники. Руки его были на удивление теплыми и не дрожали, как у остальных, кто раньше меня заковывал. И еще я не мог припомнить, чтобы я его видел раньше.
Они используют короткую веревку вместо традиционной. Я едва мог разобрать его слова, потому как он почти не шевелил губами, когда произносил их. Поэтому падение не сломает тебе шею, ты всего лишь начнешь медленно задыхаться. Попытайся не шевелиться, пока доктор не войдет к тебе за полотно.
Я проигнорировал последнее предложение, так как совершенно не мог понять, что он имел в виду. Вместо этого я серьезно задумался на секунду, а не ударить ли мне его напоследок за то, что он доложил мне такие «прекрасные» новости. Даже повесить нормально не хотят; хотят чтобы мы промучились как можно дольше, чтобы отомстить нам за наши грехи. Даже в Маутхаузене мы использовали длинную веревку, я думал с обидой, считая тринадцать бесконечных ступеней наверх, где священник и палач уже ждали меня.
Священник начал говорить что-то, но я даже не старался разобрать его слов. Наверняка какую-то душеспасительную чушь, как всегда. Я только покачал головой в ответ и повернулся к палачу. Я просто хотел, чтобы это все уже закончилось.
Ваше полное имя?
Эрнст Кальтенбруннер.
Желаете сказать что-нибудь? он спросил, играя петлей в грубых руках.
Я вступил на закрытый пока люк в эшафоте, который станет моими личными вратами в ад всего через минуту, облизнул губы и глубоко вдохнул, в последний раз.
Я всем сердцем любил мой немецкий народ и мою родину. Я выполнял свой долг по законам моей страны, и я сожалею, что в этот раз моих людей вели лидеры, которые не были солдатами, и что преступления были совершены, о которых и не знал. Я сражался с честью. Германия, счастливо выбраться!
Они связали мне ноги и заковали руки за спиной. Я смотрел прямо перед собой, когда они надевали черный капюшон мне на голову. И затем весь мир исчез, и я увидел её лицо. Когда она пришла навестить меня несколько дней назадхотя бы это последнее желание они мне щедро даровали, хоть и втайнеона пообещала, что мы обязательно встретимся в следующей жизни. Она не верила ни в рай, ни в ад. Она была еврейкой, и я научился верить в то, во что она верила. Нет никакого ада у меня под ногами, я улыбнулся, когда палач затянул петлю мне на шеетолько свобода.
Я был почти счастлив, когда люк подо мной распахнулся, и я упал сквозь его приветливые объятия.
Глава 1
Британская тюрьма, май 1945
Держи! Чувствуй себя как дома, Ваше генеральское высочество!
Разъевшийся, омерзительный на вид охранник с прогнившими передними зубами, швырнул мне в руки одеяло настолько тонкое, что оно пропускало свет, и с отвратительной ухмылкой хлопнул дверью камеры прямо перед моим лицом. Я изо всех сил попытался сдержать гнев, кипящий внутри, и не долбануть кулаком по двери. Дверь состояла из нескольких слоев толстенного металла, и получить перелом костяшек в добавок к моей уже и так препоганой ситуации, ничего позитивного не добавило бы. Они ждали, чтобы я выкинул что-нибудь подобное, но я решил не предоставлять им такого удовольствия.
Я оглядел камеру, куда они меня грубо пихнули сразу же после того, как привезли меня сюда из Австрии, где они арестовали меня всего несколько дней назад; весь перелет я был в наручниках, будто они боялись, что мне вдруг взбредет что-нибудь в голову, и я убью одного из них, так, напоследок, чтобы уж не зря вешали. Я их не винил: когда ты перевозишь двухметрового гиганта с моим-то строением, которого сами же прозвали «австрийским Гиммлером», я бы тоже не вполне уверенно себя чувствовал. Думаю, шрамы, изрисовавшие замысловатыми узорами всю левую сторону моего лица, им тоже не внушали доверия.
Ах, старые добрые времена, когда мы были ничем иным, кроме как кучей пьяных, задиристых студентов в университете Граца, размахивающими шпагами друг у друга перед носом, крепко сжимая бутылку коньяка в другой руке. Почти невозможно научить свое тело не уворачиваться от удара шпаги, когда сам инстинкт самосохранения заставляет дернуть головой, избегая смертельного оружия. Только мы были выше всех инстинктов. Мы же не были животными, в конце-то концов; мы были потомками великой арийской расы, а значит выше всего животного и даже человеческого По крайней мере так нас раньше учили.
Они никогда нас не понимали, те, кто не принадлежал к арийской расе; они рассуждали, и очень даже логично, что фехтование, и особенно традиционные фехтовальные шрамы, были всего лишь варварской традицией, и с ужасом обозревали очередной глубокий порез на лице красавца-студента.
Зачем вы так себя уродуете? студенты-международники, которые изучали юриспруденцию вместе с нами, качали головой в испуге и крайнем недоумении. В ответ мы всего лишь презрительно усмехались, потому как они никогда бы не поняли священного значения наших шрамов.
Потому что мы мужчины. Мы арийские воины, и наши женщины любят наши изрезанные лица. Это доказательство нашей отваги и гордости, нашей силы, и нашего презрения к физической боли. Это то, что делает нас немцами.
Я вздохнул. Кажется, что все это случилось в какой-то другой жизни, и уж точно не со мной.
Я сделал ровно четыре шага к моей новой кровати, если эти малюсенькие нары, покрытые претонким, молью изъеденным одеялом вместо матраса, можно было так назвать. Скорее всего я даже не умещусь тут с вытянутыми ногами, подумал я, пытаясь прилечь и устроиться поудобнее, и вскоре усмехнулся при виде моих ног, свисающих с другого края. Нет, можно даже не стараться. Ну что ж
Я перевернулся на другой бок, подтянул длинные ноги к животу и уставился на серую стену с облупившейся краской. Дом, сладкий дом.
Рид-им-Иннкрайс, Верхняя Австрия, июль 1910
Эрни, иди домой, сынок! Отец уже за столом!
Мелодичный голос моей матери с переднего крыльца отвлек меня от моих попыток добраться до птичьего гнезда на дальнем конце ветки, с которой я в данный момент свисал. Я отчаянно хотел увидеть только что вылупившихся птенчиков, но, зная моего отца и его нетерпимость к любому проявлению неуважения к моей материа опоздание к столу было явным неуважением в его глазахя как можно быстрее слез с дерева, каким-то чудом едва не расцарапав себе все колени.
По правде говоря, я бы никогда не проявил неуважения к моей матери. Я любил её больше всех на свете: её всегда улыбающиеся карие глаза, её ласковые руки, которыми она часто обхватывала мое лицо, прежде чем покрыть его бесконечными поцелуями, её нежные объятия, когда она усаживала меня к себе на колени и читала мне сказку. У нас всегда была какая-то особая связь с моей матерью. Я знаю, что она старалась никогда не показывать этого перед моими братьями, но я всегда был её любимым сыном. Даже когда Вернер родился, и я, бесконечно избалованный её безраздельным вниманием двухлетний ребенок, закатил скандал и сказал матери, чтобы она забрала это уродливое кричащее нечто туда, откуда она его принесла, она немедленно бросилась укачивать меня на руках и поклялась, что никогда и никого она не будет так любить, как меня.
Ты же мой маленький ангел. Никто никогда не займет твое место в моем сердце, не важно сколько братьев или сестер у тебя будет. говорила она между нежными поцелуями, которыми она покрывала мою голову.
Успокоенный её словами, я вскоре уснул у нее на груди с пальцем во рту. Она все еще позволяла мне это делать, несмотря на то, что мой отец ненавидел эту детскую привычку и ударял меня по руке каждый раз, как я подносил её ко рту. Я быстро научился не делать этого при нем.
Моя мать обняла меня, как только я поднялся на крыльцо, и взъерошила мне волосы. Едва я сел за стол напротив моего отца (было воскресенье, и ему не нужно было идти в контору), я поймал на себе неодобрительный взгляд его карих глаз.
Тереза, сколько раз я тебя просил подстричь мальчику волосы? он обратился к моей матери своим властным голосом. Если они отрастут еще длиннее, ты с успехом можешь надеть на него кипу, потому что он будет точь-в-точь как еврей с пейсами. Я отказываюсь везти его в таком виде в Линц.
Моя мать поставила передо мной тарелку с горячим шницелем, и с любовью отодвинула волнистую челку с моих глаз.
Не говори глупостей, Хьюго, он ни капли не похож на еврея. Он очень хорошенький мальчик, вот и все.
Еще как похож, только взгляни на него.
Хьюго! Перестань.
Я был тогда еще слишком юн, чтобы понимать насколько чувствителен мой отец был к нашему динарскому облику, который считался низшим по отношению к северным арийцам, проживающим в соседней Германии. Немцы всегда смотрели на нас свысока, и снисходили до того, чтобы позволить нам тоже считать себя арийцами; естественно, при отсутствии в нас еврейской крови. Но мы всё равно не были им ровней, с нашими смугловатыми лицами, темными волосами и отличительным акцентом, над которым они также посмеивались за нашими спинами.
Не было, конечно, никакой еврейской крови в нашей семье, и быть не могло. Мои предки жили здесь, в северном альпийском регионе Австрии, сколько я помнил, а тогда никаких евреев тут не было. Они только начали появляться тут около пятидесяти лет назад в поисках лучших условий, сбегая от погромов, инициированных государством, в Польше и России.
Они были очень трудолюбивым народом, евреи. И очень умными. Они изучили наш язык и наши профессии, и вскоре полностью ассимилировались в нашем обществе. Некоторые из них, я говорю о нерелигиозных евреях, даже приняли протестантизм и католичество, и стали почти неотличимыми от нас. Но это были те, другие, что с упорством держались за свою веру и традиции, что вызывали нелюбовь и медленное отвержение местного населения. Мне было всего семь, но я уже тогда знал, что получу хорошую взбучку от отца, если только он заметит, как я разговариваю с ортодоксальным еврейским мальчиком, что жил по соседству. Жаль, что он был единственным ребенком моего возраста, который жил поблизости. Вот так мне и приходилось проводить свои дни, свисая с дерева или помогая матери по дому, вместо того, чтобы играть с ним.
Когда мы едем в Линц? я взглянул на отца, жуя мой шницель.
Не говори с набитым ртом, молодой человек. В следующем месяце, как раз, чтобы тебе начать школу. Местная школа для фермерских детей, а я хочу вырастить что-то приличное из вас двоих.
Мой отец взял кусок хлеба с тарелки и принялся намазывать его маслом. Я не отрываясь наблюдал, как стальные мышцы перекатывались под его загорелой кожей из-под закатанных рукавов. Адвокат или нет, но в свой выходной он всегда помогал моей матери по хозяйству: косил траву вокруг дома, чинил крышу или забор, в общем, занимался тем, что хрупкой женщине было не под силу. Он делал это все играючи, с легкостью, ухмыляясь моему восхищенному взгляду. Он был очень высоким мужчиной, мой отец, и сильным, как бык. Тогда я и мечтать не мог, чтобы вырасти таким же высоким, как он. В результате я перерос его на двенадцать сантиметров.
Я буду ходить в школу в Линце?
Да, оба ты и Вернер, когда он подрастет, отец подмигнул моему младшему брату. Тереза, подрежь и Вернеру волосы, они слишком длинные для мальчика его возраста.
Но они оба такие хорошенькие с длинными волосами, моя мать улыбнулась мне и моему брату.
Они не должны быть «хорошенькими», они же не девчонки! Они мальчики, так сделай их, пожалуйста, похожими на мальчиков.
Я подрежу им волосы перед отъездом, любимый.
Просто сделай так, чтобы Эрнст выглядел как нужно для школы. Линц известен качеством своего образования и культуры по всей Австрии. Я хочу, чтобы мой сын получил как можно лучшее образование, но для начала было бы хорошо, если бы местные мальчишки его не побили за то, что он выглядит, как девчонка.
Я же сказала, я подрежу ему волосы, Хьюго. Обещаю.
Но я уже их не слушал. Я старался как можно быстрее прожевать свой обед, чтобы поскорее вернуться к птичьему гнезду и маленьким птенцам. Может, мне удастся подобраться к ним поближе и погладить их мягкий пух Нет, этого делать нельзя, иначе их мать учует чужой запах и выбросит их из гнезда. Я просто посмотрю на них. Принесу им червячка или муху, если получится что-то поймать. Но птенцов я не трону.