Рассерженный оратор удивленно вскинул кустистые брови, развел руками, как бы говоря: вы слышали такое? Тихоногов покосился недовольно на Евдокима. Кто-то крикнул с угрозой:
Братцы православные! Дык он же против русских!
Нет, я не против Я себе измены не позволю. Но нужно говорить по совести, а не то, чего не было.
А-а! Не было? Не было? загудел пьяно зал.
Ы-ы-р-рюнда!
Позвольте, господа! подал голос появившийся невесть откуда худощавый благообразный блондин с бородкой клинышком и с большими грустными глазами. Позвольте, господа, повторил он, подняв успокаивающе тонкую длинную ладонь. Молодой человек, указал он на Евдокима, искренне жаждет правды, и он безусловно прав.
По залу прокатился недовольный ропот. Евдоким обрадовался: хорошо, когда в критический момент встретишь неожиданно единомышленника.
Хлеб-соль кушай, а правду слушай, продолжал тот. Извольте же выслушать правду, свежую правду, которую я видел лично несколько дней тому назад. А видел и пережил я такое, что потрясет до глубины души и возмутит всякого честного патриота. Я вернулся из прекрасного южного города Одессы. На мой вкус, это лучший город России, но когда я приехал туда и вышел на улицу, то почувствовал себя, к сожалению, не в России. Кругом черномазые физиономии, еврейский гвалт, все куда-то бегут, суетятся, кричат. По улицам то и дело проезжают длинные телеги с бритыми лоснящимися немецкими мордами. Смотришь вокруг и диву даешься: как могло случиться, что русская народность в России вдруг затерялась? А ведь Одессу создали русские, на русских костях, за счет русского народа и казны. А на деле выходит, что этот благодатный край принадлежит кому угодно: грекам, болгарам, немцам, а главным образом евреям.
В Одессе, господа, революция восторжествовала окончательно. Еврейская наглость, так пышно расцветающая при безнаказанности, дает себя знать на каждом шагу. Совершенно невозможно, например, купить в городе газеты благонамеренного направления. Когда я спросил в уличном киоске «Новое время» и «Московские ведомости», мне ответили на это дерзкой грубостью, а прохожие принялись тыкать на меня пальцем и высмеивать. Мне рассказал товарищ, что в одно прекрасное утро толпа расхрабрившихся евреев осадила все киоски, захватила уличных продавцов на глазах полиции и безнаказанно разорвала все номера газет. И это повторялось до полного исчезновения правительственной печати. На улицах среди белого дня евреи расстреливали русских рабочих. Я видел это своими глазами с балкона дома земского начальника Колобова. О самих возмутительных манифестациях и говорить нечего. Вот такая, господа, правда. Теперь вы видите, молодой человек, во что вырождается русская революция? В полное порабощение всего русского, независимо от политических воззрений, в торжество иудаизма. А трусливая интеллигенция поступает, конечно, в услужение революционерам и гнусно холопствует, опасаясь прослыть антисемитской и недостаточно либеральной. Это на Черном море.
А у нас, в Самаре, разве не к этому идет? Манифестации, забастовки без цели и ума, а позавчера так было даже покушение на самого вице-губернатора Кондоиди! Вот до чего уже дошло. Но милостив бог все обошлось благополучно.
А вот человек, кого послала сила небесная, не позволил свершиться злодеянию! произнес хозяин Тихоногов особым, торжественным голосом и указал на Евдокима.
Стало враз тихо до невероятия. И вдруг вся полупьяная пивная победно взревела, заклокотала.
Качать молодца, качать! взвились из-за стола, наступая на Евдокима.
Ы-ы-рюнда!
Евдоким отмахивался, но его схватили азартно за руки, за ноги, подкинули к засиженному мухами потолку раз, другой, третий. Зазвенели-посыпались осколки упавшей кружки. Евдоким встал на ноги, поправил на себе одежду. «Сладка слава подумал он, отдуваясь, да только не сыграть бы из-за нее в ящик»
Шум и гам, одобрительные возгласы все помалу угомонилось. Половой собирал из-под ног осколки. Благообразный худощавый оратор заговорил опять, странно расширяя зрачки и тряся русым клинышком бородки.
Господа, через неделю светлое воскресение Христово, и вот кощунственное совладение: на пасху приходится так называемый праздник Первое мая. Народ православный, не допустим кощунства! Не позволим крамольных речей и сборищ!
Громыхнули стулья, взметнулись над головами кулаки.
Бить христопродавцев! крикнул кто-то с хищным крючковатым носом, одетый в малинового атласа рубаху.
Верна, Чеснок! Бить жидов и антиллигентов!
Айда, сочтемся за все!
В помещении было так накурено, что уж и свету не стало видно. Шум не прекращался. Тихоногов, поманив к себе Евдокима, отвел в сторону, спросил:
Ну как, смекаешь, мир какой? Орлы! и безо всякого перехода: в стражники хошь?
Евдоким похлопал глазами.
В рекруты не попадешь, пояснил Тихоногов. Три месяца обучения на казенном провианте. Сапоги дают, полушубок романовский, а там живи, радуйся Записывайся, не думай. Орлы-то эти так, шваль, а ты Эх, дал бы мне бог сына!.. И-и! Послушай доброго совета, поступай в стражники озолотишься!
В пивной стало потише, среди неразберихи речей особо скрипуче прозвучал чей-то озабоченный голос:
А где ж узять тех евреев, аль, скажем, стюдентов? В Самаре о них чтой-то не слыхать
Дурак! А краснофлажники? А гимназисты?
Дык гимназисты молокососы..
Ы-ы-р-рюнда! Все сволочи.
Глава шестая
Без фуражки, в распахнутой рубахе Евдоким чинил во дворе ступеньку лестницы. Русые волосы, влажные на висках, сбились в буйные кудри. Брязгнула щеколда, и в калитке неожиданно появилась Муза. Евдоким застегнул воротник, бросил молоток, подошел к ней, поклонился. Она на приветствие не ответила. Уголки ее губ, полных и маленьких, опущены. Скользнула по Евдокиму уничтожающим взглядом, сказала низким дрожащим голосом:
Я вас презираю! и ноздри порозовевшего носика затрепетали.
Боже мой! За что? воскликнул Евдоким с предельным изумлением. Чем я перед вами провинился?
Не стройте из себя наивного ребенка. Спаситель вице-губернатора черносотенца
Во-он оно что! А какой, спросить вас, был бы толк, если б ему аминь сделали? Ведь вы, кажется, за свободу, равенство, братство, а жаждете крови? спросил он насмешливо.
Муза смотрела на него исподлобья, руки нервно комкали кружевной батистовый платочек. Сказала холодно, с презрением:
У вас У вас жандармская душонка!
Фью-ю! Вот как! прищурился Евдоким, бледнея от оскорбления. В нем все взбунтовало. Надо бы объяснить ей, что это неправда, что она заблуждается, но как убедить такую Где-то в глубине существа он ощущал справедливость осуждения, но разум, отягченный множеством всяческих извиняющих и объясняющих напластований, восставал. То, что произошло, он сделал ненарочно, просто его довели до исступления. Все случилось неожиданно, под влиянием лютой ненависти к Череп-Свиридову, ко всей эсеровской банде: они унизили, запутали, чуть не погубили его. Он не хотел вмешиваться в политические баталии его вынудили под дулом револьвера. И вот теперь слышит решительное и непреклонное:
Я вас больше не знаю!
Муза произнесла это так сурово, а в глазах ее было столько негодования, что Евдоким так и не нашелся что ответить. Вместо него неожиданно ответила Анисья, возникшая в открытой калитке. Она, видимо, следила за сестрой, подошла незаметно и слышала все. Ударила зонтиком по штакетнику, вскрикнула сердито:
Как ты смеешь так разговаривать, дрянная девчонка! И как ты попала сюда, бесстыжая? Сейчас же марш домой! топнула она каблуком. Не то скажу отцу, он тебе пропишет!
Муза густо покраснела, губы скривились в деланной надменной усмешке. Покачала головой, отягченной толстой косой, сделала насмешливо реверанс, с демонстративной медлительностью повернулась и, слегка прихрамывая, ушла со двора.
Что здесь случилось? спросила, щурясь пристально, Анисья. В ее голосе Евдоким уловил нотки ревности и обрадовался так, словно ему открылась бог весть какая добродетель. Ответил с усмешкой:
Небольшое недоразумение на политической почве
Анисья недоверчиво промолчала.
Заходите, пожалуйста, в дом.
А Калерия Никодимовна где?
Скоро явится. Прошу.
Анисья помедлила, чертя кончиком зонта по земле, затем решительно вошла в дом, села на топчан. На ней черное закрытое платье без отделки и кружев совсем гладкое, но тем целомудренней, казалось, прилегало оно к телу. В своем вдовьем наряде молодая женщина вызывала жалость и сострадание и еще что-то хорошее, отчего сердце моментами начинало торопливо колотиться. Евдоким смотрел сверху на ее стройную спину, покатые плечи, круглые колени, обтянутые туго юбкой, и Анисья, чувствуя это, подняла оживленное лицо. Евдокиму вспомнилась встреча у крыльца тетки Калерии после происшествия с вице-губернатором, восхищение Анисьи, и то, что эта таинственная и привлекательная женщина явно интересуется им, простым парнем, придавало смелости. Он присел рядом, положил ей руку на плечо. Вдруг хлопнула дверь, Анисья вздрогнула.
Тетка пришла, успокоил ее Евдоким, а она схватила порывисто его руку и вдруг поцеловала.
Рыцарь!.. прошептала страстно, с каким-то рабским самоунижением.
Евдоким отшатнулся растерянно. Анисья подняла на него глаза, посмотрела с ожиданием и укором у богородицы на иконе точно такой же взгляд, только жарки в зрачках приглушены дымкой, не то тенью, потому и кажется он загадочным, сулящим неземное, и вместе с тем насмешливым.
На второй день пасхи тетка Калерия отсыпалась после трудов каторжных. Начиная с четверга они с кухаркой вставали с петухами, когда еще, как говорят, ворон крыла в реке не обмочил, умывались с серебра бросали в ведро с водой серебряный рубль, чтоб вечно быть молодыми и красивыми, после чего начиналась толкотня, гряканье-бряканье шла яростная предпраздничная уборка дома. Глядя на них, Евдоким давился от смеха: чистюля Калерия вытащила на свет божий целую охапку тряпья, которое, должно быть, вытряхивала весь год, привесила на каждую тряпку бирку: для вытирания окон, столешниц, ножек столов, кухонных полок, посуды и разной утвари и ходила следом за кухаркой, чтобы та использовала тряпки неукоснительно по назначению. Пестрая стряпушка, мелькая голыми пятками, носилась по дому, обвешанная разноцветным лоскутьем, словно дикарь на ритуальных танцах
Под вечер Евдоким вышел на улицу, потоптался у ворот, пощелкал от скуки семечек. Дом Кикиных, спрятавшийся за забором, точно в засаде, казался безмолвным. Никто оттуда не показывался, никто в него не заходил, даже прислуга торопливо убежала куда-то, спустив с цепи лютого пса и заперев ворота аршинным ключом. Евдоким сидел на ступеньке крыльца, поставив локти на колени, и думал про японскую войну. «Наступило затишье. Видать, струхнули япошки, что эскадра Рожественского на подходе, приникли. Где только эскадра та, ни черта неизвестно. «Самарская газета» пишет, что период русских неудач кончился. Может, на самом деле, не врут? Дай-то бог!»
За спиной Евдокима тяжело скрипнули ступени, появилась расфуфыренная Калерия. Бережевое платье лилового цвета с дорогими валансьенскими кружевами, на ногах черные полусапожки, пышные плечи покрыты персидской шалью.
Проводил бы, кавалер, тетушку родную прогуляться. На людей посмотреть и себя показать, сказала она жеманясь. Аль, может, стыдно со старухой-то?
Евдоким бросил последний унылый взгляд на кикинский дом, возразил сдержанно:
Что вы, тетя! Были бы все старухи такими, то и умирать не надо и взял ее неумело под руку.
Эх, ты! Жених Тебе не с дамой Собак бы шугать! Разве ж так кавалер даму держит?
Она тут же показала, как надо. И потащился Евдоким с теткой по городу делать променад. Солнце свернуло к закату, и крест на соборе ослепительно сверкал. Мощные голоса пасхального благовеста неслись радостным перезвоном со всех концов города, призывно-весело плыли в чистом небе. На улицах, во дворах свой трезвон. Чем ближе к центру, тем шумнее, тем люднее. Пиликают гармошки с колокольцами, пьяные, горланя что-то, тащатся вкривь и вкось по улицам. Там пляшут прямо в пыли на мостовой мужики, тяжело гоцая сапогами. Вертятся и скачут, как шальные, тощие старухи. Какой-то слободской в дырявом кафтане так накуликался, что увяз по пояс меж досок поломанного забора, повис да и уснул так. Зычный храп его раздавался за квартал. Другой развалился поперек тротуара носом в землю и костерил Иисуса Христа, чье воскресенье столь знатно отпраздновал Самара, раздувшись от вина и жирной пищи, едва ворочала языком. Бездельный люд гулял в Струковском саду, покрытом зеленоватой дымкой едва распустившихся листьев, шатался гуртами по неровному берегу Волги. С верховьев все прибывала и прибывала полая вода, несла бревна, мусор, коряги. Солнце опускалось к мутной кромке заречных лесов. Сегодня оно почему-то долго не пряталось, умащивалось, словно курица на насесте. Закат рдел в полнеба, и Волга, окрашенная закатом, по-праздничному удивительно хорошела.
Евдоким мялся всю дорогу, пока, наконец, осмелился спросить тетку, почему уже двое суток не видно соседки Анисьи. Тетка проводила взглядом десятка полтора ошалевших уток, неведомо зачем залетевших в город, покосилась лукаво на племянника, сказала, что сестра Анисья гуляет в гостях у родственников.
А ты, никак, соскучился? спросила она, быстро и зорко взглянув на Евдокима.
Он не ответил, повернулся к реке. Там, внизу, близко к берегу едва ползла против течения большая неуклюжая завозня, полная народа. Четыре пары весел шлепали по воде, и слышна была негромкая тягучая песня тоскливая, как погудка необоримых несчастий и душевных невзгод.
Тетка, как видно, была в отличном расположении духа, тронула Евдокима за руку, сказала доверительно:
А я ведь отцу-архистратигу Михаилу говорила о тебе. Уж так просила, так просила за племянника родного. Слава богу, упросила-таки: община избранников божьих примет тебя в свое стадо. Сегодня как раз моление великое, пойдешь? заглянула она искательно в глаза Евдокима.
Задушевность разговора, желание тетки сделать для него наивысшее, как она считала, благо, тронули его. «А, черт с ними, схожу разок, посмотрю, что там за избранники такие» Само собой разумеется, интересовали его не «избранники»: хотелось поскорее увидать Анисью, и он спросил, смущаясь, будет ли и она на молении.
Погоди, авось увидишь, ответила тетка с неожиданно ревнивой, не то завистливой ноткой в голосе.
Ладно, пошли, сказал Евдоким решительно.
Слава те господи! перекрестилась Калерия, устремив очи к небу. Радуюсь я на тебя, Евдоня, как глаза на радугу. Ты вступаешь на истинную божью стезю
Без меры благосклонная сегодня, тетка позвала извозчика. Взобрались на дрожки, покатили к вокзалу. Уж совсем смеркалось, когда они, отпустив извозчика, пошли пешком какими-то переулками в сторону Самарки.
Молельным домом иоанитов оказался большой двухэтажный особняк, огороженный глухим забором. У калитки тетка предупредила Евдокима, что при входе с него причитаются деньги.
Сколько?
Заплатишь брату казначею четвертную, и, пожалуй, хватит.
Евдоким крякнул.
«Грабеж среди бела дня! Хоть бы Анисья пришла» подумал он уныло, отсчитывая половину своих наличных.
Увы! Анисьи среди присутствующих не оказалось. Два здоровенных «брата» Евдокиму показалось, что он встречал их в пивной на углу Сокольничьей и Полевой, проверив купюры на свет, открыли дверь в просторную горницу. Вошел, снял картуз, поклонился братьям и сестрам. Сестер было больше. Вдоль стен сидели и стояли человек тридцать-сорок, ожидая начала радения. Среди них немало молодых смазливых лиц, плутовато играющих глазами, бесцеремонно оглядывающих вошедшего Евдокима.
Калерия, оставив племянника у двери, пошла кругом, целуясь со всеми по очереди и что-то шепча. В горнице стоял приглушенный гомон. Густо пахло духовитой травой и тающим воском свечей. В углу висела икона-портрет: лжебогородица, похожая на ту, что у тетки дома. Кругом все чинно и благопристойно, говор полушепотом, елейные голоса исполнены смирения. Архистратиг Михаил еще не появлялся. Но вот распахнулась дверь из соседней комнаты и вошел сам «начальник небесных сил», архистратиг в облачении, напоминающем архиерейский саккос. Мужик дюжий, плечистый, лет сорока сорока пяти. Рыжая пышная борода тщательно подстрижена, нос чуть приплюснут, глаза сумеречные, со слезой.