Ватага, отправленная в острог, на обратном пути разыскала по следам остроглавое кочевье. Одарив Агирчу многими полезными в хозяйстве вещами, староверы увезли счастливого Елисея и его пригожую суженую в скит. Совершив все установленные обряды и повенчав по старому обычаю, молодых определили жить в поставленный накануне пристрой под крышей родительского дома. В положенный срок Бог дал новокрещенной Ольге и прощенному Елисею премилую дочку.
БОЖЬЯ КАРА
Появление молодой эвенкийки привнесло в быт скитников немало полезных новин. Она научила баб делать сухари из высушенной крови, натапливать впрок жир, выпекать хлеба из муки сусака. Он оказался питательней, а главное вкусней, чем из корневищ рогоза, его называли в скиту «Ольгин хлеб». Еще вкусней оказались ломтики корня сусака, поджаренные на светло-желтом масле кедровых орешков.
Ольга также обучила русских баб шить из шкур молодых оленей превосходные меховые куртки и так называемые паркиособый вид зимней одежды, имеющей покрой обыкновенной рубашки, без разреза, так что их надевают через голову. Эти парки были чрезвычайно теплы и сразу полюбились скитникам. Только шкур хватало на одну-две. Наставник больше не дозволял добывать. Из осенней шкуры лося по ее примеру стали шить торбаса. Они были настолько крепкие, что служили до пяти зим без починки. На подошву употребляли кожу с шеинаиболее толстую и прочную.
Как повелось, через два года вновь снарядили троих ходоков в острог. Маркел по-отечески наставлял перед дорогой:
Смотрите, поаккуратней там. Не забывайтесь своевольно в речах. Что надобно обменяли, и сразу обратно. Ненароком обмолвитесь, острожники разом заберут
Запамятовав про наказ наставника, один из ходоков, по имени Тихон, впервые попавший на торжище, неосмотрительно пробурчал в бороду в адрес священника, склонявшего эвенков принять христианскую веру:
Кукишем молится, а Божьего Помазанника поминает!
Эти слова, сказанные мимоходом, вполголоса, казалось, никто не мог услышать, а получилось, что не только услышали, но и мстительно донесли. Казаки тут же взяли голубчиков под стражу и отвели в крепость.
Сколь можно с этими упрямцами возиться. Неча им потачки давать. Давно надоть кончать, чтоб честным людям глаза не мозолили.
Оне все одно выживут. Така порода.
А мне, братцы, все едино: хоть христь, хоть нехристь. Лишь бы человек уважительный был, по правде жить старался.
Ты, паря, язык-то попридержи, еще припишут нам крамолу. Мало ли что у нас в голове. Служим-то государю, одернул говорившего служивый в годах.
Сколь ни пытались казаки на допросе выведать у старообрядцев, откуда они явились и много ли их, те молчали, как истуканы. Один Тихон сквозь зубы процедил: «Не в силе правда».
Бросьте, мужики, упрямничать. Покайтесь, и прощение вам будет. Чего в тайниках маетесь? Себя и детей без общества изводите?! принялся ласково увещевать многоопытный старшина.
Соль горькая, а люди не могут без нее. Может, и тяжела наша ноша, но с ней умрем, а не поступимся, ибо наша вера непорочна, со Христа не правлена. Мы с ней родились, с ней и на суд Господний взойдем, гордо глядя на казака, сказал, как отрезал, Тихон.
Изъяв по описи золото и мягкую рухлядь в казну, ослушников, до приезда казачьего атамана, заперли в холодной темной клети.
Бесстрашные, кряжистые бородачи в ней сразу как-то оробели.
Ох и погано тут, вздохнул после долгого молчания Мирон.
Что в скиту скажем? Товару-то теперича взять не на что. Одно словоротозеи! горевал Тихон.
Не о том печалишься. Прежде удумать надо, как отсель выбраться.
А может, покаяться: якобы отрекаемся от веры нашей, а как отпустяттак и чесать домой? предложил Филимон.
Типун тебе на язык. Укрепи дух молитвой! Вера не штаныее не меняют по износу. Не можно так даже мыслить, великий то грех перед Богом! возмутился Тихон.
На следующий вечер казаки бражничали по случаю именин старшины. В клеть через дверную щель потянуло сивушным смрадом.
Неужто такую гадость пить можно? Даже от запаха тошнит.
Одно словопоганцы!
Гуляли казаки долго, но к середине ночи, вконец одурманенные, все же уснули. Оставленным без надзора арестантам удалось, накинув кожаный поясок на дверную чеку, сдвинуть ее и бежать.
До скита оставалось два дня пути, когда Мирон с Филимоном захворали, да так, что не могли даже идти. Тихон, запалив под выворотнем костер, уложил товарищей на лапник.
Больные всю ночь бредили от сильного жара. У обоих перехватило горло. К утру от удушья помер Филимон. Тихон топором вытесал из отщепа лопату, отгреб с кострища угли и, выкопав могилу, похоронил товарища. Мирону же немного полегчало, и они решили двигаться дальше. С трудом одолев двенадцать верст до лабаза с припасами, ходоки остановились на ночевку. Впервые со дня заточения поели.
Тихон соорудил из сухостоин жаркую нодью, из снежных кирпичейзащитную стенку и лег рядом с Мироном на лапник. В тепле сон сморил обоих. Благо нодья горит долго и жарко. Когда Тихон проснулся, его спутник был уже мертв
К скиту Тихон подходил в поздних сумерках. В густом кедраче было темно, но над небольшими лоскутами пашен, укрытых осевшим крупнозернистым снегом, еще держался бледно-серый свет. У тропы, в незамерзающем роднике, как всегда, услужливо качался берестяной ковш. Пахнуло терпким дымом родных очагов. Меж стволов проступили знакомые очертания скитских построек, над которыми, предвещая мороз, поднимался прямыми столбами дым.
Тихон прошел вдоль зубчатого частокола к воротам. Отодвинул потаенный засов. Собаки признали его и голос не возвысили. Из молельного дома неслось красивое: «Аллилуйя! Аллилуйя! Слава тебе, Боже!» Взволнованный путник отворил дверь, но до того враз обессилел, что еле вволок ноги вовнутрь и в изнеможении повалился на пол.
Скитники тут же усадили исхудавшего, обтрепанного собрата на пристенную лавку.
Остальные-то где?
Бог прибрал, едва прошептал Тихон и, словно стыдясь того, что вернулся живым, виновато опустил голову. Не поднимая глаз, он рассказал о постигших бедах.
Господи, да за что же наказание нам такое?!
Все истово закрестились, ожидая, что скажет наставник.
Сие недобрый знак. Не стоит нам боле в острог ходить, заключил Маркел.
И то правда, в остроге том одна нечисть, поддержал Никодим.
Но нашлись среди братии несогласные.
Крот и тот на свет Божий выбирается, а мы все от мира хоронимся. Опостылела такая жизнь. Строгости пора бы ослабить. Жизнь-то другая стала. Вон русло реки меняется, а вода от того хуже не становится. Главноесуть веры сохранить, неожиданно выпалил младший брат ФилимонаЛука.
Глава общины, всегда спокойный и чинный, вспыхнул от негодования. Он устремил на охальника взор, от которого тому вмиг стало жарко.
Поразмысли, человече, что из твоих крамольных речей проистекает?! От истинного православия отойти возжелал? С нечистью спознаться вздумал? Забылодин грех не прощает Создатель: отступничество от веры отцов благочестивых. Нет тому помилования ни в какие времена
Перепуганный Лука покаянно пал ниц.
Прости, отец родной, бес попутал, прости Христа ради!
В яму нечестивца! Для вразумления! Пусть остудится, грех свой замолит. В нашем скиту ереси сроду не бывало!
Праведник хотел еще что-то сказать, однако от сильного волнения запнулся, а овладев собой, воскликнул:
Прости, Господи, раба неразумного. Не ведает, что говорит!
Братия одобрительно загудела, закивала:
Житие у нас, конечно, строгое, но иначе не можно. Одному послабу дай, другомудак соблазнам уступим, про веру, про Бога забудем, а там и к диаволу пряма дорога.
И то верно, всякому богоугодному делу предыдет искус. Со смирением надобно принимать то, что уготовано Господом во испытание наших душ.
Притихший народ разошелся по избам, а наставник меж тем долго еще отбивал земные поклоны:
Много в нас, человеках, гордыни и своенравия. Помоги, Господи, единую крепость держать! Дай сил нам искусам противостоять, веру в чистоте сохранить. Убереги рабов неразумных от греховных мыслей. Аминь.
Из глубокой земляной ямы весь день неслись причитания объятого ужасом Луки:
Простите, братья! Нечистый попутал. Христом-Богом молю: простите! Пожалейте, околею ведь на холоде!
Сострадая, сбросили еретику охапку кедровых лап и широкую рогожу. На следующий день к нему втихаря пришла сердобольная Прасковья, жена Тихона. Спустила в корзине еду и воду. Но ни на второй, ни на третий день она не являлась. Опечаленный, Лука не ведал, что пророчества Маркела сбывались. В скиту начался лютый мор, и Прасковья, несмотря на старания Никодима, преставилась одной из первых.
Уловив на четвертый день отголоски псалма за упокой души, Лука уже не сомневался в том, что это его богохульное речение навлекло гнев Господа на обитателей скита. Дрожа всем телом, он истово зашептал синими губами покаянные молитвы. Расслышав и назавтра обрывки отпевальной службы, отступник и вовсе перепугался. Он понял, что в скиту происходит нечто ужасное и общине не до него. Чтобы не умереть от холода и голода, Лука решил выбираться из ямы самостоятельно. С упрямством обреченного он принялся методично выковыривать в стенке обломками веток углубления, поднимаясь по ним все выше и выше. Когда до кромки ямы оставалась четверть сажени, несчастный сорвался и упал. Упал столь неудачно, что повредил позвоночник
Крестов на погосте прибавлялось. Умирали все больше дети. У Никодима, вместе со сведущими в лекарском деле супружницей Пелагеей, дочерью Анастасией и невесткой Ольгой, в эти дни не было времени даже поесть. Дотошно вчитываясь в лекарские книги, они пытались составить подходящее снадобье от косившей братьев и сестер болезни. Зараза не пощадила и самих врачевателей: свалила и в несколько дней скрутила Пелагею
Здоровые обитатели скита денно и нощно молились:
Владыка вседержитель, Святой Царь, наказуя не умерщвляй, утверждай низ падших, поднимай низверженных, телесные человечьи скорби исправляй, молимся Тебе, Боже наш, рабов Твоих немоществующих посети милостью Твоей, прости им всякое согрешение вольное и невольное. Боже наш, Тебе славу воссылаем ныне и присно, и во веки веком. Аминь
После мора, изрядно опустошившего скит, Маркел собрал всех излеченных чудодейственным снадобьем, составленным-таки Никодимом, и объявил:
Боле Впадину не покидать! Запрещаю даже думать о том! Кто ослушаетсятому кара смертная!
Когда, наконец, вспомнили о посаженном в яму вероотступнике Луке и вытащили его, посиневшего и грязного, он уже чуть дышал. Овдовевший Никодим, схоронивший во время мора еще и совсем маленькую внучку, из сострадания забрал увечного к себе и выхаживал его, как малое дитя, ежечасно растирая и разминая бесчувственные ноги, отпаивая целебными настоями и питательным молочком из кедровых орешков. Несчастный поправлялся медленно, а ходить начал и вовсе лишь через год. Но поврежденную спину согнуло-перекорежило так, что Лука при ходьбе перстами касался земли. От перенесенного потрясения в его душе свершилась сильная перемена, и за долгие месяцы неподвижности, обличаемый совестью, он укрепился в вере необыкновенно. Теперь он ни единым помыслом не допускал сомнения в заповедях древлего благочестия. Выучил на память многие главы Библии, составляющие священное писание христианства. Особенно близки ему стали божественные писания первой части Ветхого Завета. Сей библейский текст был для болящего образцом абсолютной и непогрешимой истины. Перечитав все имевшиеся в скиту книги, иные по несколько раз, он многое осмыслил и глубоко прочувствовал. Стал первейшим знатоком и ревностным поборником первоисточного православия.
Господь, видя столь глубокое покаяние Луки, великодушно вознаградил за усердие, осветив его разум способностью понимать самые мудреные тексты. Даже наставник Маркел стал советоваться с ним по затруднительным разделам в трудах проповедников старообрядчества. Особенно часто они обсуждали письма протопопа Аввакума.
РОЖДЕНИЕ КОРНЕЯ
Шел 1900 год. Как раз в ту пору, когда обезноженный Лука появился в доме Никодима, у Елисея народился сынголовастый, крепкий мальчуган. Покончив с родовыми хлопотами и уложив младенца на теплую лежанку, домочадцы помолились за здравие новоявленного раба Божьего и матери его Ольги.
Малец оживил жизнь Никодимова семейства. Привнес в нее радость и отвлек от горечи недавних утрат. Нарекли новорожденного Корнеем. Малец не доставлял родителям особых хлопот. Никогда не плакал. Даже когда хотел есть, он лишь недовольно сопел и ворочался. Подрастая, никого не беспокоил и всегда сам находил себе занятие: пыхтя, ползал по дому, что-то доставал, поднимал, передвигал по полу, а устав, засыпал где придется. У Корнея была еще одна особенность, выделявшая его среди других обитателей скитаон не мерз на холоде. Уже на второй год бегал босиком по снегу. Став постарше, на удивление всем, нередко купался зимой прямо в промоинах Глухоманки.
Это был удивительный ребенок. От него исходили волны тепла и доброты. Не только дети, но и взрослые тянулись к нему. Их лица при виде Корнейки озарялись улыбкой: как будто перед ними был не ребенок, а маленький ангел. Даже когда набедокурит, он поглядывал на старших искрящимися глазенками из-под густых ресниц так ласково и лукаво, что у тех пропадало всякое желание ругать его. Рос Корней не по годам сообразительным и понятливым. Внешне мальчуган сильно походил на деда. Лишь прямые, жесткие и черные как смоль волосы выдавали текущую в нем эвенкийскую кровь. Несмотря на то, что через три года у Елисея родилась премилая дочка Любаша, а следом еще три пацана, для Никодима Корней на всю жизнь остался любимцем.
Прижившийся в их доме бездетный Лука тоже с удовольствием возился с подвижным и любознательным мальчонкой. Калека так живо описывал Корнейке Жития Святых и подвиги великих пустынников, что тот, несмотря на непоседливый нрав, слушал эти, пока, правда, малопонятные для детского разума истории, затаив дыхание, не сводя завороженного взгляда с выступавших вперед, длинных желтоватых зубов Горбуна.
Как-то летом Лука неожиданно исчез. Первые дни его усердно искали, но потом решили, что калека сорвался в Глухоманку, на берегу которой он сиживал часами, и его, немощного, унесло течением. Пожалели бедолагу, помолились за него, но жизнь не терпит долгой остановки: повседневные хлопоты отодвинули это трагическое событие на второй план, и скитники постепенно забыли о несчастном.
ПЕРВАЯ ОХОТА
Весна 1914 года пронеслась быстро и неудержимо. Щедро одарив Впадину теплом, она умчалась на крыльях нескончаемых птичьих стай на север. Таежный край на глазах оживал, гостеприимно зазеленел молодой травой и листвой, полнился ликующим гомоном птиц, дурманящими ароматами сиреневых клубов багульника и белых облаков черемухи. Вдыхая пьянящие запахи, даже суровые скитники ощущали волнение и радость в сердце: начинался новый круг жизни.
Ожило и унылое моховое болото, поросшее чахлыми елками, березками и окаймленное по закраинам черемушником. Сюда, на небольшие гривки, по зову любви, с первыми намеками на рассвет, слетались, нарушая тишину тугим треском крыльев, глухари и глухарки. Сюда же медленно спускались с пологого холма, пощипывая на ходу лакомые кудри ягеля, олени. В следовавшем за ними звериной поступью пареньке без труда можно было признать Никодимова внукаКорнея.
От деда он взял и рост, и силу, и сноровку, и покладистый нрав, а от лесом взращенной матери-эвенкийкиврожденное чувство ориентировки, выносливость и способность легко переносить стужу. Все это помогало Корнею чувствовать себя в тайге уверенно и свободнокак дома.
Сегодня у него первая в жизни настоящая охота, благословленная Маркелом. Паренек волновалсявдруг промахнется и осрамится на весь скит. Ему непременно нужна добыча. Это даст Корнею право величаться кормильцем.
В руках у него тугой лук, ноги облачены в мягкие кожаные ичиги, скрадывающие звуки шагов.
Тенью переходя под прикрытием кустов можжевельника от дерева к дереву, охотник затаился у полусгнившего пня, облепленого мхами. Табун был уже совсем близко. Отчетливо слышалось мягкое потрескивание отрываемого оленями ягеля, чавканье влажной почвы под широкими копытами.