Валим, пока при памяти!.. После первого слова раздался выстрел, Иван отпрыгнул к стене, полагая, что это из коридора, но там, как раз замолчали, а вот «Нечай» озяб, уронив обе руки к полу:
Ты чо натворил, рожа мусорская?! Ты завалил
Вань, ну ты ж сказал «валим», я и того
Оооо послал Бог «подельничка» Я же ему слово дал
Но я то не давал
Ну так-то даааа От молодец, аккурат в лоб!.. Во входную дверь начали бить ломами, и времени уже не оставалось. Сталин схватил коляску и что есть мочи повез Хлыста к «очагу». Пролетев все двери, он закрывал каждую, выскочив наружу, юркнул не в подворотню, а в дверь, захлопнув ее так же, как и все остальные. Подойдя, тяжело дыша, к выходу из подъезда, сначала, вышел сам, огляделся вокругвсе тихо. Вернувшись за Андреем, обнаружил его без сознания
Через несколько минут такси везло двоих сосредоточенно нахмуренных и молчавших мужчин в сторону одного из самых известных храмов города, о котором полгода назад говорил отец Олег. За два квартала машина притормозила. Таксист помог, вытащить из багажника коляску и посадить в нее совсем потерявшего вес, бывшего следователя, а теперь, человека восстановившего справедливость весьма оригинальным образом
У храма раскинулось озерцо, рядом с дорожкой стояла скамейка, почем-то потянуло к ней. Иван присел, чувствуя у обоих острую необходимость прежде вхождения в храм, выговориться.
Оба сидели друг рядом с другом, глядя на водную гладь, вслушиваясь в мысли соседаСталин на скамье, Хлыст на креслекаталке. Тяжелый предстоящий разговор нагнетал в груди давление, пока не нашедшее выхода. Постепенно звуки внешнего мира сузились до концентрации на дыхании друг друга, а все внешнее воплотилось в плоскости поверхности водоема. Теперь существовали только двое, неожиданно осознавшие необходимость начала исповеди друг пере другом.
Андрюх, ты ж мент, ну и как ты перешагнул-то? С себя начать было сложно, Иван искал, хотя бы толчка. Хотя сказать, что его не интересовал вопрос, каким образом Андрей переступил непреодолимую для него грань, было бы неверным. Хлыст тоже испытывал необходимость высказаться, но вторым, потому парировал:
Сначала расскажи о себе
Да что рассказывать-то Ну слово дано было, значит нужно выполнять. Часть дороги, минут десять, «Полтрабатька» рассказавал о себе, уже никак о «Полторабатьке», а об «Ангеле», бывшем, когда-то на слуху загадочном персонаже, якобы исполнявшем специфические заказы, поступавшие от родителей, дети, которых пострадали от насильников и педофилов. Конечно, это была наполовину легенда, хотя эта «погремуха» принадлежала именно Ивану. Сталин убивал не только маньяков и насильников, в списке отправленных им на тот свет, были разные персонажи, в том числе и бандиты, и бизнесмены, и чиновникиэтих людей он не знал, но был уверен, что без греха, среди них не былопросто мишени
Ну, теперь твоя очередь, если ты, конечно, не в шоке и говорить можешь
Почему-то я так и знал, в смысле недавно начал догадываться, хотя вот «Ангелом» ты меня удивил, я был уверен, что это миф! Да и сейчас-то не до конца верю Яяя, вот сейчас, знаешь, вот смотрел я на этого «Нечая», ну вот сколько раз он уходил от ответственности, вот смотрел я на него, он же на десять пожизненных наворотил! А деньги, какие он деньжищи отдавал, что бы откупиться! Он же половину наших скупил, и вот смотрел я на него и вспоминал Соберешь на него несколько томов «доказухи», а он даже до суда не доходит, вот разве это закон?! Разве так должно быть, смотрел и думал, вот если знаешь ты что виноват человек и доказал это, вот что делать?! Почему я не имею право, зная, что его отпустят, не исполнить приговор, которого он достоин?! Вот других же судят! Может быть, они и откупились бы, но нет у них денег или там еще что не срослось, ну вот почему такая несправедливость?! Я ведь себя в этом винил, мол, значит, собрал доказательства, факты, свидетелей не должным образом, так сказать не убедившие закон, а вот сейчас смотрел и вот подумал: «Ведь уйду скоро, Вань, а он останется, и будет продолжать, ну где здесь справедливость?! А я всегда мечтал испытать это торжество справедливости, да только собирал, доказывал, расследовал, а делали или не делали дальнейшую работу другие, может быть от того ни разу и почувствовал, что бы, вот, сам начал, сам продолжил, сам до конца довел!» И вот представляешь, как только эта мысль закончилась, ты будто специально и скомандовал «валим», ну и само все
Зажег ты, Андрюх, зажёг и меня, сейчас, а я ведь правда, собирался ему жизнь оставить И вот еще, вот такая вот мысль, я, извини напрямуюа вот я в твоих глазах то теперь, должно быть, как и «Нечай»! я же тоже ушел от справедливости, хотя натворил то не меньше! Ну вот если ты хотел так справедливости, теперь добился ее, ведь я же должен быть следующий! Разве нет?
Аналогиявещь неблагодарная, параллели, конечно, есть, но знак «равно» между вами ставить, все равно что признать одним животным волка и шакала. Ты, дааа, ну что сказать, смешанные у меня теперь чувства, но вот знаешь, ну нет такого желания, как с «Нечаем», ну вот не хочу я в тебя пистолет этот вот разрядитьнет и все! Господь тебе второй шанс дал, а я кто, что бы по-другому решать?! А у «Нечая», он ведь до конца жизни, сколько бы ему шансов не дали, ни одним бы не воспользовался! А и потом, у него мотивация простаянажива и ничего больше, а у тебя, тут все гораздо сложнее, так что, дорогой мой, ради Бога не потеряй этот шанс!..
Сзади неожиданно послышался легкий нарочитый звук кашля Оба резко обернулись, увидев батюшку с большой, с проседью, кудрявой бородой. Улыбаясь, немного странно, он поклонился и низким таким голосом расставляя акцент на каждом слове, произнес:
Ну что, рабы Божии, протягивайте руки Оба, каждый по силам своим, протянули две руки, как протягивают их по «одевание» наручников.
Нет, нетправую ладонь поверх левой, вверх, вверх ладонямиблагословлю Почему то жду я вас Во Имя Отца, и Сына, и Святаго Духа Ну пошли, пошли, исповедую вас, раз такое уже услышал И не бойтесьлюдей надо бояться злых, а не Бога Слова Первым, уже зайдя в большой светлый храм, исповедовался Хлыст. Чтобы его понимать, священнику пришлось совсем низко наклониться к болящему. Бывший следователь говорил не останавливаясь, изредка отвечая на вопросы, в конце вынул из кармана спинки сидения пакет с коробочкой, что-то сказал, опустив взгляд в пол
«Полторабатька» некоторое время наблюдал, присев на пуфик у окна, подумывая: «Наверное» и из сказанного на улице, мало чего понял, а если и понял, что ж тут страшного-то»мысли эти текли без сопровождения опасений и сомнений, пока не прервались вбежавшим служкой. Отче махнул рукой, мол, исчезни, тот был настойчив:
Владыко!.. Обращение это никем не воспринялось должным образом, скорее, как должное, ибо оба: и исповедающийся, и готовящийся пребывали под влиянием почти благодати, которой иногда награждает Господь кающихся. Монашек же не унимался:
Там теракт, вы сами просили, если что, сразу к вам, правда, какую-то подворотню взорвали Священник махнул рукой, повторив жест, Иван, встрепенулся, выпав из охватившего его благоговения, с грустинкой улыбнулся в кулак, понимая, о чем идет речь. Быстро проскользнули, наполненные гордыней мысли о своем превосходстве и уме: «Идиоты, наконец-то обнаружили своего хозяина с дыркой в башке, а затем за нами рванули, только не в дверь с жестью, а в ворота без замка, вот и рвануло!»но быстро промелькнув, они вытиснились, скорбью, рожденной утренними словами Андрея об уверенности сегодняшней собственной кончины. Гордыня прогналась светом, вновь пришедшего покаяния, теплость его тронула и сердце: «Господи, помилуй мя грешного, что ждал этого, а не молил тебя о милости к ним»
Батюшка накинул епитрахиль на голову раба Божиего Андрея, куда-то сразу исчез, появившись через минуту (входил в алтарь за Святыми Дарами), подозвал Ивана, приказным тоном сказал держать тряпочку у рта исповедовавшегося, а сам причастил уже совсем обессилившего Андрея Михайловича Хлыста. Сталин застыл, не зная, что делать дальше, на что батюшка покачал головой и сдержанно произнес:
Оботри ему губы Иван подумал было, что давая Святое Причастие, отче, вложил ложечку с ним куда-то под занавесочку на лице, обтереть же так не получится и придется открыть страшную дыру, зияющую на треть лица, которая наверняка испугает отче:
Отче, но там В ответ тот покачал головой, на что Сталин сразу понялон все знает, да и запах, заживо разлагающего мыса, должно быть был нестерпим для находящегося совсем рядом, однако и тени смущения не было видно.
Делай, не гневи Господа При виде раны ни один мускул на лице священника не дернулся, но глаза, взгляд его изверг мучительное выражение сострадающего человека, как это бывает у обычных людей в отношения любимых ими близких родственников с примесью понимания и своего горя:
Господи, прими душу раба твоего Андрея, да будет сия исповедь и сие Причастие ему во спасение! Аминь.
***
«Полторабатька» совершенно оглушенный, каким-то неописуемым, почти восторгом, от не столько увиденного, сколько прочувствованного расставания тела с душой, как раз в момент, почти сразу после принятия Святых Тайн Господних, что не мог ответить уже несколько минут на вопросы настоятеля храма. Лишь только после прошибшего все тело обильного потоотделения, сопровождавшегося, будто возвращающим, посредством восстанавливающегося кровотока его тела к полной жизни, как бывает, после восстановления кровотока в онемевшей руке или ноге, после смены неудобного положения на более комфортное, он расслышав голос настоятеля, ответил:
Да, да, яяя родственник и больше никого у него
Вам помочь, ведь, что нужно сделать с телом, отпевать необходимо
А у вас можно
Так и сделаем, веди совершенно чистым отошел, причастившисьГосподь далеко не каждому такое дарует!.. Отче отошел и вернулся минут через двадцать, с какими-то людьми:
Сейчас в морг, сын мой, помогите им оформить документы, ведь не фамилии, ничего не известно, потом его вернут к нам, не хотите тоже почитать Псалтырь?
Около часа последующие после упокоения Хлыста совсем вылетели из жизни, будто осиротевшего Сталина. Он сидел у самого притвора, и не отрываясь смотрел на опустевшую кресло-каталку и никак не мог ни осознать, ни привыкнуть, что она не несет в себе больное измученное тело человека, ставшего ему за эти месяцы, совсем родственником. «Его больше не будет рядом! И я следом»отче неслышно подошел сбоку, тронул за плечо, и пошел в сторону алтаря, следом отправился и Иван.
Некоторое время оба молчали, глядя на то место, где недавно, что-то бубнил ушедший, потом «Полторабатька» взглянув на отче, произнес, не очень твердо:
Но ведь так не уходят, так дальше живут, я же чувствуюон будто еще здесь, с нами, я чувствую, мне, яяя, я даже не знаю, что
Господь перед тобой, Он ждет, я только «почтальон», представь, что ты на Страшном Суде, но не вздумай оправдываться или сваливать свою вину на других, Его интересуешь сейчас только ты во все время твоей жизни Иван смотрел на покоящиеся перед ним на амвоне распятие и Евангелие, чего-то или Кого-то не хватало. Силясь отбиться от огромной массы помыслов, почему-то именно сейчас с грохотом, изо всех сил старающихся пробиться к его разуму, отвлечь от происходящего, от этой минуты, оторвать от переживаний, произошедшего с ним за последние два часа, связанные с печалью о потере ли друга, или напротив, радости за окончания его мучений, этой ощутимой, будто наяву свежести и очарования близости мира, куда Андрей перешел, теперь кажущейся, уже чем-то надуманным, хотя и вполне реальным. Боясь отпустить от себя эти теплые, какие-то облегчающие все его опасения, пронизывающие нити, потустороннего мира, он интуитивно рылся в известных ему по ничтожному своему духовному опыту, познаниях, ища причины, ради которых это состояние может остаться более долгое время.
Все духовное почти сразу сбивалось на материальное, взять силой, купить, отобрать, не отпустить от себякроме, совершенно не подходящих, насилия и выкупа нечего было предложить, но на этой грани его сиюминутного нахождение, все грязное исподнее сбрасывалось само собой, оставляя одну фразу, звучащую сильнее и настойчивее остальных: «Чем выкупишь ты спасение души своей у Господа своего?!». Сквозь всю эту суету, ранее никогда не осознаваемую, проник голос настоятеля храма, словно разобравшего и прочитавшего весь сумбур этих столкновений в уме «Полторабатька»:
Раскаянием, покаянием, выраженными в исповеди Единому Господу, в намерениях, угодных Ему, стремлении искупления, кладезь бесконечный и единственный, от куда принимает Спаситель у любой души выкуп за содеянное. Нет ничего, чтобы не простилось, нет ничего, чтобы Бог не желал услышать раскаянным, Он пред тобой, все, что сейчас между вамипроисходящее в голове твоей, не что иное, как последние попытки враждующего духа злобы, отвлечь тебя от этого шага От бессилия, в осознанности своей слабости даже сейчас, когда ничто, казалось бы, не мешало пролить по себе и своей в полной мере ощутимой нищеты духовной, слезы, стоял он в раскаянности и растерянности, не зная, как высказать, все скопившееся, перед пробкой обрушившихся на его прекрасных идей, неожиданно раскрываемых смыслов, путей решения многого, варианты помощи другим страждущим, похвала его перед собой же, совершенно заслуженная на первый взгляд, даже каких-то его заслуг, казавшихся теперь очевидными, даже перед Богом, все это застилало главноервущийся из него поток покаяния. Все это неожиданное противоборствовало сейчас истинному, такое прекрасное и соблазняющее, остановило эту реку грязи сделанного им за всю жизнь, уже начинающую то застывать, то размываться и размешиваться этими соблазнами, не стоящими на месте, уничижая и остужая потуги раскаяния, замещая его оправданиями, в чем чувствовалось неправедная рука сына лжи и разврата.
Неожиданно ему стало жутко и стыдно от необходимости говорить, описывая перед чужим совершенно человеком многие и многие деяния свои, следом появилась, кажущаяся спасительной, мысль, мол, Господь знает каждого, Он и так ведает, что ты сделал, извиниться можно и не здесь, и без этого человека в рясе, ты же знаешь, что сказать и какне можешь не знать! Иначе, как такой умный человек выкрутился из всего, что желало ему погибели и смерти, разве Именно здесь он почувствовал чрезмерную настойчивость, при чем явно не своих мыслей, которые нравились, подающемуся этому искушению разуму. Но устремленность последнего навстречу соблазнам, явно противоречащим недавно произошедшему в храме, да и с самим Иваном, столкнувшись с Живым источником Истины уступила прежнему состоянию, и как не сладостна была песня, начинающих расцветать тщеславия и воспрявшей гордыни, но резкое и неожиданное сомнение в правильности представления себя, как бы со стороны, совсем не падшим, но возгордившимся, пред смиренным ликом Спасителя, вызвали совершенно животный страхБожий.
Отче своевременно подтолкнул:
Изрыгни змия злобы и обмана, что на душе, то и в намерениях О страхе этом и начал раб Божий Иван, и ужас объял его с страхе либо что-то забыть, либо начав, не успеть закончить
Третий час стоял отче чуть в стороне от исповедующегося, в удивлении думая о милосердии Бога, давшего такое раскаяние этому страшному человеку, одновременно совершенно ребенку неразумному, непонимающему, совершенно растерянному. Читая про себя «Иисусову молитовку», настойчиво убеждая и себя, и Господа в том, что он слуга Божий еще хуже, еще страшнее, не умеет так вот раскрыться, с жаром и уничижением хлестая себя бичом исповеди, но имеет даров более бесчисленное количество, чего не зная и не умея воплотить, зарывает в опасении потери, именно так и теряя и собирая на свою голову угли осуждения Страшного Суда.
Читателя удивит такое мнение священника в отношении себя, но стоит ли удивляться честному мнению о себе, человека с самого детства полюбившего Господа, держащего перед собой скрежали Завета с заповедями, понимающего слабости свою и человечества в целом и частном, перед искушениями в своем не совершенстве, без которых не в состоянии существовать ни одни житель земли. Разумеется, сравнивать этих двух людей, все равно, что пытаться найти общее в нефтяной жиже и родниковой воде, но он не смел сравнивать, осуждать, но удивлялся глубине и мощи исповеди, ибо понимал: возвращение заблудшей раскаивающейся овцы в стадо, гораздо важнее присутствия девяносто девяти праведников. К тому же для взывания к Богу с самой глубины бездны падения человеческого, чего настоятель знать просто не мог на собственном опыте, казалось ему подвигом несравненно более великим, чем раскаяние его собственное за свои грехи.